Кристальный грот

Мэри Стюарт

Кристальный грот

Светлой памяти МОЛЛИ КРЕЙГ —

с любовью

О Мерлин, чей хрустальный грот Скрыт глубоко в алмазе дня Ответь, придет ли менестрель Что музыкой своей сотрет Проложенный Адамом след Через луга, через поля, Через стремнины вольных вод? А может, время подойдет — Бегун свою обгонит тень, Войдет в истории врата, На Древо яблоко вернет? Твой явит ли колдовство Невесту, что в покоях спит, Свернувшийся в сугробе день И Время в башне взаперти? Эдвин Мьюир.

Пролог

Князь Тьмы

Сейчас я старик, ведь уже когда короновали Артура, лучшая пора моей жизни осталась позади. Прошедшие с того времени годы встают передо мной более смутно и бледно, нежели те, что им предшествовали, будто жизнь моя была растущим деревом, которое покрывалось цветами и листьями для него, а теперь мне остается лишь желтеть листом до самой могилы.

Это свойственно старости — недавнее прошлое затуманено, тогда как память о делах давно прошедших ясна, а краски ярки. Даже картины моего далекого детства вновь приходят ко мне отчетливыми и живыми, обрамленные сиянием, подобно очертаниям фруктового дерева у белой стены или озаренные солнечным светом знамен на фоне затянутого грозовыми тучами неба.

Краски видятся ярче, чем они были на самом деле, в том я не сомневаюсь. Приходящие ко мне во тьме воспоминания свежи, я вижу их молодыми глазами детства, они столь далеко отстоят от меня нынешнего, что сопровождавшая их боль исчезла и они развертываются в картину того, что было когда-то, было не со мной, не с этим мешком костей, в котором жива еще память, а с другим Мерлином, молодым, свободным и легким от воздуха и весеннего ветра — как птица, по имени которой я назван.

С более поздними воспоминаниями иначе — они возвращаются, по крайней мере некоторые из них, горячие и подернутые дымкой, они освещены сполохами пламени. Ибо в пламени я их и вижу. Это одна из немногих уловок — я не могу назвать их магией — которые остались мне теперь, когда я стар и лишен почти всех своих особых, неведомых обычным людям способностей.

Я все еще способен видеть… не ясно и не под трубные звуки, как когда-то, а подобно тому, как грезит и видит картины в огне ребенок. Я все еще могу заставить пламя вспыхнуть или притухнуть, это один из простейших приемов магии, его легче всего запомнить и труднее прочих забыть. То, чего я не могу вспомнить, является мне в пламени, в алой сердцевине огня или в бесчисленных зеркалах кристаллов хрустального грота.

Самое раннее воспоминание окутано тьмой с проблесками пламени. Это не собственная моя память — но позднее вы поймете, как я все это узнал. Скорее даже не воспоминание, но как бы греза о прошлом, нечто в крови, может быть, что-то унаследованное от того, кто тогда носил еще меня в своем теле. Полагаю, такое возможно. Поэтому мне кажется верным начать с того, кто был до меня и кто появится вновь, когда меня не станет.

Вот что случилось в тот вечер. Я видел это, и рассказ мой правдив.

Было темно, да вдобавок еще и холодно, поэтому он развел маленький костер из хвороста, лениво дымивший и почти не дававший тепла. Дождь шел не переставая весь день, с ветвей у входа в пещеру все еще капало, ровная струйка влаги переливалась через край выемки, пропитывая землю и траву на лужайке. Беспокоясь, он уже несколько раз выходил из пещеры, и сейчас вновь вышел из-под нависшей скалы и направился к роще, где был привязан его конь.

С наступлением сумерек дождь прекратился, но поднялся туман, струившийся на высоте колена среди деревьев, и те стояли призраками, а пасущаяся лошадь плыла среди белизны, как лебедь. Лошадь была стара и выглядела тем более призрачно, что паслась она без единого звука: еще раньше он разорвал шарф и обрывками материи обернул удила, чтобы позвякиванье не выдавало его. Бляшки на уздечке были позолоченными, а обрывки шарфа — шелковыми, ибо он был сыном короля. Если бы его поймали, то убили бы. Ему было всего восемнадцать.

Донесся тихий перестук копыт — кто-то поднимался по долине. Он обернулся, задышал чаще. Блеснуло обнаженное лезвие меча. Серая лошадь перестала щипать траву и подняла голову из тумана. Пошевелила ноздрями, но не издала ни звука. Человек улыбнулся. Перестук копыт приблизился и затем, по самую холку в тумане, из сырой мглы мелкой рысью выбежал пони. Всадник, маленький и хрупкий, кутался в темный плащ, предохранявший от вечерней прохлады. Пони встал, как вкопанный, задрал морду и издал долгое ржание, звонкое, но негромкое. Испуганно ахнув, всадница выскользнула из седла и ухватилась за повод, пригибая голову животного и глуша этот звук своим платьем. Ибо это была девушка, и притом очень молодая. Она беспокойно оглядывалась по сторонам, пока не заметила на опушке молодого человека с мечом в руке.

— Шумишь, как отряд конницы, — сказал он.

— Я только здесь поняла, что уже приехала. В тумане все выглядит так странно.

— Тебя никто не видел? Добралась без происшествий?

— Да, без происшествий. Последние два дня я не могла приезжать. Дороги патрулировали днем и ночью.

— Я так и думал. — Он улыбнулся. — Ну, вот ты и добралась. Давай поводья. — Он отвел пони под деревья и привязал. Затем поцеловал девушку.

Немного погодя девушка оттолкнула его.

— Мне нельзя оставаться. Я привезла вещи, и даже если не смогу приехать завтра… — Она замолчала. Увидела седло на его лошади, обмотанную тряпками уздечку и уложенные седельные сумки. Руки девушки метнулись к его груди, и его ладони накрыли и крепко прижали их.

— Ах, — произнесла она, — я знала. Я даже видела это вчера во сне. Ты уезжаешь.

— Я должен. Сегодня ночью.

На минуту она замолчала. Затем лишь спросила:

— Скоро?

Он не стал прикидываться, будто не понимает.

— У нас час-другой, не более.

Ровным голосом она произнесла:

— Ты вернешься. — И затем, когда он попытался что-то сказать: — Нет. Не сейчас, не нужно больше об этом. Мы все уже сказали, а сейчас для этого больше нет времени. Я лишь хотела сказать, что ты избегнешь опасности и благополучно вернешься. Поверь мне, я это знаю. Мне было видение. Ты вернешься.

— Чтобы это сказать, не нужно видений. Я должен вернуться. И тогда, может быть, ты с большим вниманием отнесешься к моим словам…

— Нет. — Она вновь прервала его, почти сердито. — Это не имеет значения. А знаешь, что имеет сейчас значение? То, что у нас всего час, а мы тратим его впустую. Давай зайдем в пещеру. — Обняв ее плечи рукой и направляясь ко входу в пещеру, он начал расстегивать украшенную драгоценными камнями брошь, скреплявшую ее одеяние.

— Да, давай зайдем.

Книга 1

Голубь

1

Когда мой дядя Камлах вернулся домой, мне едва исполнилось шесть лет. Хорошо помню, каким я увидел его впервые — высокий молодой человек, вспыльчивостью похожий на моего деда, голубоглазый и с рыжеватыми волосами, которые так мне нравились у моей мамы. Он явился в Маридунум сентябрьским вечером, перед самым закатом; с ним прибыл маленький отряд. Я был еще мал и сидел с женщинами в длинной, старомодно обставленной комнате, где они ткали. Моя матушка сидела у ткацкого станка; помню ту ткань, алую с узким зеленым узором по краю. Я сидел у ее ног на полу, играя в бабки — правая рука против левой. Солнце бросало сквозь окна косые лучи, разливая лужи сияющего золота по растрескавшейся мозаике пола; снаружи в траве гудели пчелы; все, даже щелканье и потрескивание ткацкого станка навевало сон. Женщины переговаривались друг с другом поверх веретен, но тихонько, склоняясь головой к голове, и Моравик, моя няня, мирно дремала на своем табурете, прямо посреди одной из луж солнечного света.

Когда во дворе послышался топот, а затем и крики, ткацкий станок вдруг остановился, тут же оборвалась и тихая болтовня женщин. Всхрапнув и вытаращив глаза, проснулась Моравик. Моя мать сидела неестественно прямо, высоко подняв голову и прислушиваясь. Челнок выпал из ее руки. Она встретилась взглядом с Моравик. Я был уже на полпути к окну, когда Моравик резко окликнула меня, и было в ее голосе что-то, заставившее меня остановиться и вернуться к ней, не переча. Няня начала спешно поправлять на мне одежду, расправлять складки на тунике и приглаживать мои волосы, из чего я заключил, что приехавший — важная персона. Я был взволнован и удивлен тем, что меня явно собирались кому-то представить; в те дни ко мне обычно старались не привлекать внимания. Я терпеливо стоял, пока Моравик продиралась расческой сквозь мои волосы и обменивалась с матушкой поверх моей головы быстрыми, невнятными репликами, на которые я не обращал внимания и которых не понимал. Я прислушивался к конскому топоту во дворе и крикам мужчин, время от времени отчетливо доносились слова на языке не валлийском или латинском, а на кельтском с акцентом, похожим на говор Малой Британии, который был мне понятен, ибо моя няня, Моравик, была бретонкой, и ее язык я усвоил как родной.

Послышался громкий смех деда, ему вторил другой голос. Затем дед, должно быть, повлек пришельца за собой в дом, ибо голоса удалились и со двора доносилось теперь лишь бряцание металла и перестук копыт лошадей, которых уводили в стойла.

Я перебежал от Моравик к матери.

— Кто это?

— Мой брат Камлах, сын короля.

Она не глядела на меня, но указала на упавший челнок. Я поднял его и подал ей. Медленно и как-то механически она снова привела в действие ткацкий станок.

— Значит, война закончилась?

— Война давно закончилась. Твой дядя был с Верховным Королем на юге.

— И теперь ему пришлось вернуться домой, потому что умер мой дядя Дивед?

Дивед был наследником, старшим сыном короля. Он скончался внезапно и в великих муках от колик в желудке, и вдова его Элен, не имевшая детей, вернулась к своему отцу. Пошли, конечно, обычные толки об отравлении, но никто к ним серьезно не прислушивался; Диведа любили, он был хорошим бойцом и осторожным человеком, а также великодушным — в подобающих случаях.

— Говорят, ему придется жениться. Он женится, мама? — Я был возбужден, зная так много, чувствуя свою значимость и думая о свадебном пире. — Он женится на Кэридвин, теперь, когда мой дядя Дивед…

— Что? — Челнок замер, и она резко повернулась ко мне, чем-то напуганная. Но то, что она прочла на моем лице, успокоило матушку, потому что в голосе ее больше не звенел гнев, хотя она по-прежнему хмурилась, а за спиной у меня кудахтала и суетилась Моравик. — С чего ты это взял? Понимаешь ты это или нет, но ты слишком много слышишь. Забудь об этих делах и придержи язык. — Челнок снова пришел в движение, на сей раз неторопливо. — Послушай, Мерлин. Когда придут взглянуть на тебя, будь добр, веди себя тихо. Ты понимаешь меня?

— Да, мама. — Я все прекрасно понимал. Я привык уже не попадаться на глаза королю. — А они придут посмотреть на меня? А почему на меня?

С налетом горечи, сразу как-то состарившим ее — казалось, она сравнялась возрастом с Моравик — мать произнесла:

— А как ты думаешь, почему?

Станок снова щелкнул, на этот раз резко. Она продевала зеленую нитку и я видел, что она делает ошибку, зеленой нитке здесь было не место, но получалось красиво и я промолчал, наблюдая за ней и стоя поблизости, пока наконец прикрывавшая дверь материя не отдернулась и не вошли двое мужчин.

Они, казалось, заполнили собой комнату, свет лился сверху на их головы, рыжую и седую. Мой дед был наряжен в синее с золотой каймой. Камлах был во всем черном. Позднее я обнаружил, что он постоянно одевался в черное; на запястьях и у плеча сияли драгоценности, и рядом со своим отцом Камлах выглядел хрупким и юным, но хитрым и изворотливым, как лис.

Моя мать поднялась на ноги. На ней было темно-коричневое платье торфяного цвета, оно оттеняло сиявшую золотом копну ее волос. Однако вошедшие в ее сторону даже не глянули. Можно было подумать, что в комнате нет никого, кроме меня, маленького мальчика рядом с ткацким станком.

Мой дед мотнул головой и бросил лишь одно слово: «Прочь!» — и женщины, шурша платьями, молчаливой стайкой торопливо покинули комнату. Моравик осталась на месте со смелостью куропатки, отвлекающей внимание от выводка, но яростный взгляд голубых глаз задержался на ней на секунду, и она вышла. Презрительное фырканье, когда она проходила мимо них — вот и все, на что она осмелилась. Глаза вновь обратились ко мне.

— Пащенок твоей сестры, — сказал король. — Полюбуйся. В этом месяце ему исполнилось шесть лет, вырос как сорняк и похож на кого-то из нас не больше, чем какое-нибудь дьявольское отродье. Ты глянь на него! Черный волос, черные глаза, и холодного железа боится не меньше какого-нибудь оборотня из полых холмов. Скажи, что его породил сам дьявол — поверю!

Мой дядя произнес только одно слово, обращаясь к моей матушке:

— Чей?

— А ты думаешь, дурачина, мы не спрашивали? — сказал дед. — Ее били кнутом, пока женщины не сказали, что может случиться выкидыш, но она так ни слова и не сказала. Уж лучше бы сказала — а то болтают тут всякую чепуху, все эти бабьи сказки о дьяволах, приходящих во мраке, чтобы возлежать с юными девами — увидишь этого, и поверишь.

Сияющий золотом Камлах посмотрел на меня с высоты своих шести футов. Глаза его были ясными, голубыми, как у моей матушки, и веселыми. На его мягких, оленьей кожи сапогах желтели комья засохшей грязи, от него пахло потом и лошадьми. Он пришел глянуть на меня, даже не смыв дорожную пыль. Помню, как он глядел на меня сверху вниз, а моя матушка молча стояла, а мой дед сердито смотрел из-под насупленных бровей, и его дыхание становилось хриплым и частым — так бывало, когда у него начиналась вспышка гнева.

— Подойди, — сказал мой дядя.

Я сделал к нему шагов шесть, ближе подойти не посмел. Остановился. С расстояния в три шага он казался еще выше. Возвышаясь надо мной, он доставал головой до балок под потолком.

— Как тебя зовут?

— Мирддин Эмрис.

— Эмрис? Дитя света, принадлежащее богам… Не очень-то похоже на имя дьявольского отродья.

Мягкость тона подбодрила меня.

— Меня еще называют Мерлинус, — рискнул сказать я. — На языке римлян это сокол, корвалх.

— Сокол! — рявкнул мой дед и с отвращением фыркнул; на его руке звякнули браслеты.

— Маленький сокол, — сказал я, оправдываясь, и замолк под задумчивым взглядом дяди.

Он потер подбородок и затем, приподняв брови, посмотрел на мать.

— Странные имена — все сплошь странные для христианского дома. Может это был римский демон, а, Ниниана?

Она вздернула подбородок.

— Возможно. Откуда мне знать? Было темно.

Кажется, на его лице мелькнуло выражение веселья, но король яростно рубанул ладонью воздух.

— Видишь? И ничего другого от нее не добьешься — лишь ложь, сказки о волшебстве да дерзости! Садись-ка лучше за работу, девчонка, да держи своего ублюдка подальше от меня! Теперь, когда брат твой вернулся, уж мы найдем мужчину, который заберет вас обоих, чтобы вы не путались здесь под ногами! Камлах, теперь, надеюсь, ты согласишься, что не худо бы тебе взять жену и произвести на свет пару сыновей, потому что кроме вот этого у меня никого нет!

— Ну, за мной дело не станет, — просто сказал Камлах. Их внимание обратилось на иной предмет. Они уходили и никто из них не тронул меня. Я разжал кулаки и стал медленно отступать — на полшага, еще на полшага.

— Но ведь ты и сам недавно еще раз женился, господин, и говорят, новая королева в тягости?

— Это не имеет значения, тебе нужно жениться, да поскорее. Я уже стар, а времена тревожные. А что до этого мальчишки, — я замер, — забудь о нем. Кто бы ни зачал его, если уж он не объявился за шесть лет, то теперь и подавно не объявится. И даже будь то сам Верховный Король Вортигерн, из щенка ничего не выйдет. Это угрюмое отродье знает лишь прятаться в одиночку по углам. Даже не играет с другими мальчишками — похоже, просто боится.

Дед отвернулся. Взгляды Камлаха и матушки встретились поверх моей головы. И что-то эти взгляды сказали друг другу. Затем Камлах снова посмотрел вниз, на меня, и улыбнулся.