Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)

Эли Визель

Лауреат Нобелевской премии Мира

НОЧЬ

РАССВЕТ

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

три повести

Ночь

с предисловием Франсуа Мориака

Памяти моих родителей и младшей сестры Циппоры

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ко мне часто приходят иностранные журналисты. Я опасаюсь этих визитов. С одной стороны, меня снедает желание выложить все, что у меня на сердце. С другой стороны, я боюсь вложить оружие в руки интервьюера, ведь мне ничего не известно о его позиции по отношению к Франции. Во время таких встреч я всегда держусь настороже.

В то утро молодой израильтянин, пришедший брать интервью для тель-авивской газеты, сразу завоевал мою симпатию, и наш разговор вскоре принял личный характер. В ходе беседы мы заговорили об оккупации. Далеко не всегда наибольшее влияние на нас оказывают именно те события, в которые мы были непосредственно вовлечены. Я признался моему юному посетителю, что ничего из того, что я видел в эти мрачные годы, не оставило столь глубокого следа в моей памяти, как эти эшелоны на вокзале Аустерлиц, битком набитые еврейскими детьми. И ведь я сам их даже не видел. Моя жена рассказала мне о них, ее голос до сих пор полон ужаса. В то время мы ничего не знали о нацистских методах истребления. Да и кто мог вообразить такое! И однако, то, как этих малюток отрывали от их матерей, превосходило все, что нам тогда казалось возможным. Я уверен, что в тот день я впервые прикоснулся к тайне зла. Открытие этой тайны должно было положить конец одной эре и дать начало другой. В восемнадцатом столетии в сознании человека Запада зародилась мечта. Казалось, что ее первые проблески мелькнули в 1789 году, и до 2 августа 1914 года, в связи с прогрессом просвещения и научными открытиями, она крепла и крепла. Эшелоны, груженные детьми, обратили для меня эту мечту во прах. И все же, мне в голову не могло прийти, что эти дети станут топливом для крематориев.

Вот о чем я рассказывал молодому журналисту. И когда я сказал со вздохом: «Как часто я думал о тех детях!» — он ответил: «Я был одним из них». Он был одним из них. Он видел, как его мать и любимая маленькая сестричка, и вся его семья, кроме отца, исчезли в печах, пожиравших живых людей. А что касается отца, то день за днем мальчик был вынужден наблюдать за его мучениями, его агонией и смертью! Ее обстоятельства описаны в этой книге, и я предоставляю читателю самому ознакомиться с ними, так же как с невероятной историей спасения самого ребенка. Я думаю, что эта книга привлечет не меньше читателей, чем «Дневник Анны Франк».

Это личное свидетельство появилось вслед за множеством других, описывающих преступление, о котором, казалось бы, мы уже знаем все, что только можно узнать. И все-таки, я утверждаю, что эта повесть совершенно особенная и неповторимая. Участь евреев Сигета, маленького трансильванского городка, их слепота перед лицом судьбы, которой они еще могли избежать, необъяснимая пассивность, с которой они ей покорялись. Они были глухи к предупреждениям и мольбам очевидца, который сам чудом спасся от казни. Он рассказал им о том, что видел своими глазами, но они отказывались слушать, объявили его сумасшедшим. Всего этого хватило бы, чтобы написать книгу, единственную в своем роде.

Однако, меня больше всего поразила другая сторона этой книги. Мальчик, от лица которого ведется рассказ, был одним из избранных Богом. С тех пор, как пробудилось его сознание, он жил только для Бога. Взращенный на Талмуде, он стремится проникнуть в тайны Кабалы, всей душой он предан Вечному. Задумывались ли мы когда-нибудь о страшных последствиях смерти Бога в душе ребенка, внезапно столкнувшегося с абсолютным злом? На фоне других злодеяний, эти последствия не так заметны, не так бросаются в глаза, но именно они ужаснее всего для человека, имевшего веру.

Попытаемся вообразить, что пережил тот мальчик, когда смотрел, как в небо подымаются кольца черного дыма из печи, в которую вот-вот должны были бросить его мать и сестру, вместе с тысячами других людей?

«Никогда мне не забыть эту ночь, первую лагерную ночь, превратившую всю мою жизнь в одну сплошную ночь, трижды проклятую за семью печатями памяти. Никогда мне не забыть этот дым. Никогда мне не забыть лица маленьких детей, на моих глазах обратившихся в облачка дыма и в безмолвное голубое небо.

Никогда мне не забыть этого пламени, навеки испепелившего мою веру. Никогда мне не забыть той ночной тишины, навсегда лишившей меня воли к жизни. Никогда мне не забыть эти минуты, убившие во мне моего Бога и мою душу, обратившие в прах мои мечты. Никогда мне не забыть об этом, даже если я буду осужден жить вечно, как сам Господь. Никогда».

Тогда я понял, что в молодом израильтянине так притягивало меня: этот взгляд, как у Лазаря, воскрешенного из мертвых, все еще узника мрачной темницы, где он скитается, спотыкаясь о бесстыдно обнаженные трупы. Для него в словах Ницше воплотилась физическая реальность: Бог умер, Бог любви, доброты и сострадания, Бог Авраама, Исаака и Иакова. Бог скрылся навсегда от глаз этого мальчика, скрылся в дыму человеческого жертвоприношения, учиненного во имя Расы, самого ненасытного из идолов. А сколько еще праведных евреев испытали смерть Бога в своей душе! В тот день, один из самых страшных даже среди дней сплошного ужаса, когда мальчик смотрит, как вешают (!) другого мальчика, с глазами печального ангела, он слышит за своей спиной стон: «Где же Бог? Где же Он теперь?» И голос внутри него ответил: «Где Он? Вот Он — Он висит на этой виселице»…

В последний день еврейского года мальчик присутствует на торжественной молитве в честь Рош-Гашана. Он слышит, как тысячи рабов восклицают в один голос «Благословенно будет Имя Превечного». Еще недавно он бы тоже склонился, и с каким благоговением, каким трепетом, какой любовью. Но в этот день он не преклонился. Человек, мучения и унижения которого произошли все, что могут вынести тело и дух, отвергает слепое и глухое божество.

А я, который верил, что Бог есть любовь? Что я должен был ответить моему юному собеседнику? Его темные глаза все еще хранили ту ангельскую печаль, что отразилась в тот день на лице повешенного ребенка. Что мне было сказать ему? Может быть, заговорить с ним о другом израильтянине, его брате, которого он напоминал — о Распятом, чей Крест покорил весь мир. Сказать ему, что камень преткновения для его веры стал краеугольным камнем моей религии, и что взаимосвязь между Крестом и людским страданием является в моих глазах ключом к той неразрешимой тайне, столкнувшись с которой, рухнула его детская вера? И все же, Сион восстал из дыма крематориев и могильного тлена. Еврейский народ возродился из праха тысяч погибших, и благодаря им, он снова жив. Нам не дано знать цену даже одной капли крови, одной слезинки. Милосердие бесконечно. Если Предвечный Вечен, последнее слово для каждого из нас принадлежит Ему. Вот что я должен был сказать этому еврейскому мальчику. Но я мог лишь обнять его, рыдая.

Франсуа Мориак

Его прозвали Моше Педель[1], будто он никогда в жизни не имел фамилии. Служка в хасидской синагоге, он был очень беден и жил скромно. Евреи Сигета, маленького городишка в Трансильвании, где я провел мое детство, относились к нему очень нежно. Вообще-то мои сограждане хотя и помогали беднякам, не слишком к ним благоволили. За исключением Моше Педеля. Он ни разу никого не затруднил, никого не стеснил своим присутствием. Непревзойденный мастер в искусстве быть незаметным, он умел казаться невидимым.

Внешне неуклюжий, точно клоун, по-детски застенчивый, он вызывал улыбки. Я любил его огромные, задумчивые глаза, их пристальный взгляд, устремленный вдаль. Разговаривал он мало. Часто пел или, скорее, напевал. В обрывках песен слышался рассказ о страданиях Божества, об изгнанном Провидении, которое, как учит Кабала, ожидает освобождения именно в таких людях.

Я познакомился с ним в конце 1941 года. Мне исполнилось двенадцать. Я глубоко верил. Днем я изучал Талмуд, а вечером бежал в синагогу, чтобы оплакать разрушение Храма.

Однажды я попросил отца подыскать мне учителя, который руководил бы моими занятиями Кабалой.

«Ты слишком молод для этого, Маймонид говорит, что только достигнув тридцати, можно осмелиться вступить в опасный мир мистицизма. Изучи вначале основные предметы, доступные твоему пониманию».

Мой отец был культурным, отнюдь не сентиментальным человеком, никогда, даже дома, не проявлявшим своих эмоций. Он больше занимался окружающими, чем собственной семьей. В еврейской общине Сигета отец пользовался величайшим уважением. С ним часто советовались как по делам общины, так и по личным нуждам. Нас было четверо детей: старшая Гильда, затем Беа, я — третий, единственный сын, и наша младшая — Циппора.

Родители содержали магазин, Гильда и Беа помогали им. Что касается меня, то считалось, что мое место в школе.

«В Сигете нет кабалистов», твердил отец. Ему хотелось выбить эту идею из моей головы. Но напрасно. Я сам нашел себе учителя, Моше Педеля.

Однажды в сумерках, когда я молился, он заметил меня.

«Почему ты плачешь, когда молишься?» — спросил он, как будто давно знал меня. «Не знаю, почему», — ответил я, сильно взволнованный.

Такой вопрос никогда не приходил мне в голову. Я плакал, так как — так как что-то внутри меня требовало слез. Это все, что я знал.

«Почему ты молишься?» — спросил он через минуту.

Почему я молюсь? Странный вопрос. Почему я живу? Почему я дышу? «Не знаю, почему», — сказал я еще более взволнованный и смущенный. «Я не знаю, почему».

С тех пор я часто с ним виделся. Он настойчиво объяснял мне, что всякий вопрос обладает смыслом, не содержащимся в ответе.

«Человек поднимается к Богу, задавая Ему вопросы», — любил он повторять. «Это и есть истинный диалог. Человек спрашивает Бога, а Бог отвечает. Но мы не понимаем Его ответов. Потому что они приходят из глубины души, и там они до самой смерти. Ты найдешь правильные ответы, Элиэзер, только в самом себе».

Я спросил его: «Моше, а почему ты молишься?»

«Я молюсь Богу внутри себя, чтобы он дал мне силы задавать правильные вопросы».

И таком духе мы беседовали почти каждый вечер. После того, как все прихожане покидали синагогу, мы оставались, сидя во мгле при мерцающем свете нескольких догорающих свечей.

Однажды вечером я рассказал ему, как мне грустно оттого, что я не могу найти в Сигете учителя, который наставлял бы меня в изучении «Зогара»[2] кабалистических книг, еврейского мистицизма. Он улыбнулся снисходительно. После долгого молчания он сказал:

«Тысяча и одни врата ведут в сад мистической истины. Для каждого человека существуют только его врата. Ни в коем случае нельзя ошибиться, пытаясь войти в сад через какие-либо другие врата, кроме своих собственных. Это опасно как для входящего, так и для тех, кто уже вошел».

И Моше Педель, босой бедняк из Сигета, часами говорил со мной об откровениях и тайнах Кабалы. С него началось мое посвящение. Мы читали с ним вместе по десять раз подряд одну и ту же страницу «Зогара», не для того, чтобы выучить ее наизусть, но чтобы извлечь ее божественную сущность.

И в такие вечера во мне крепла уверенность, что Моше Педель вознесет меня с собой в вечность, туда, где вопрос и ответ станут едины[3].

Но вот однажды всех евреев иностранного происхождения выслали из Сигета. А Моше Педель был иностранцем.

Горький плач стоял над вагонами для скота, куда они были втиснуты венгерской полицией. Мы стояли на платформе и тоже плакали. Поезд исчез за горизонтом, ничего не оставив после себя, кроме густого грязного дыма.

Я слышал, как еврей позади меня вздохнул. «Что ж особенного? — сказал он, — война…»

Про депортированных быстро забыли. Вскоре после их отъезда болтали, что они в Галиции, работают и, в большинстве своем, даже довольны.

Пришло несколько дней. Несколько недель. Несколько месяцев. Жизнь вошла в колею. В наших домах царила атмосфера хладнокровного спокойствия, торговля процветала. Ученики погрузились в книги, дети резвились на улицах.

Однажды, направляясь в синагогу, я увидел Моше Педеля, сидящего на скамейке около двери.

Он рассказал о том, что случилось с ним и его спутниками. Поезд, набитый депортированными, пересек венгерскую границу и на польской территории поступил под надзор гестапо. Здесь он остановился. Евреям пришлось пересесть в грузовики. Грузовики подъехали к лесу. Евреям приказали сойти. Их заставили рыть огромные могилы. А когда они закончили свою работу, гестапо взялось за свою. Спокойно, не торопясь, гестаповцы казнили пленников. Каждый должен был сам спуститься в яму и подставить шею. Младенцев подбрасывали в воздух, и автоматчики стреляли по ним, как по мишеням. Это произошло в Галиции, в лесу около Коломыи. Как Моше Педель ускользнул? Чудом. Его ранили в ногу и приняли за мертвого.

Дни и ночи он ходил от одного еврейского дома к другому, рассказывая про Малку, молодую девушку, умиравшую трое суток, и про Тобиаса, портного, который умолял убить его прежде, чем сыновей…

Моше переменился. В его глазах больше не было радости. Он перестал петь. Он перестал говорить со мной о Боге и Кабале, он говорил лишь об увиденном. Люди отказывались не только верить его рассказам, но даже слушать их.

«Он просто пытается нас разжалобить. Ну и воображение!» — говорили они. Или даже: «Бедняга, он помешался». А Моше плакал.

«Евреи, выслушайте меня! Это все, о чем я прошу. Мне не нужны ни деньги, ни жалость. Только выслушайте меня», — рыдал он среди молящихся на рассвете и во время вечерних молитв.

Я и сам ему не верил. Я часто сидел с ним после вечерний службы и слушал эти истории, изо всех сил пытаясь понять его горе. Я чувствовал только жалость.

«Они принимают меня за сумасшедшего», — шептал он, и слезы, точно капли воска, капали из его глаз.

Как-то раз я спросил его: «Почему тебя так заботит, чтобы люди тебе поверили? На твоем месте я бы не беспокоился, верят мне или нет…»

Он прикрыл глаза, как бы желая уйти в себя.

«Ты не понимаешь, — сказал он в отчаянии. — Вы не можете понять. Я спасся чудом. Я ухитрился вернуться сюда. Откуда у меня брались силы? Я хотел вернуться в Сигет, чтобы рассказать вам о моей гибели. Чтобы вы успели приготовиться, пока еще есть время. Жить? Моя жизнь больше не имеет для меня никакого смысла. Я одинок. Нет, я хотел вернуться и предупредить вас. И вот, видишь, никто меня не выслушал…»

Это было в конце 1942 года. Потом жизнь опять потекла своим чередом, как прежде. Лондонское радио, которое мы слушали каждый вечер, сообщало ободряющие новости: ежедневные бомбардировки Германии, Сталинград, подготовка второго фронта. А мы, сигетские евреи, ожидали лучших дней, которые, думалось, не за горами.

Я по-прежнему посвящал себя учению: днем — Талмуд, вечером — Кабала. Отец занимался своей коммерцией и делами общины. Приехал мой дедушка отпраздновать с нами Новый Год, а заодно побывать на службах знаменитого рабби из Борша.

Мать начала подумывать, что самое время подыскать подходящего молодого человека для Гильды.

Так прошел 1943 год.

Весна 1944 года. Хорошие новости с русского фронта, поражение Германии несомненно. Это только вопрос времени — месяцев, а может, недель.

Деревья стояли в цвету. Год как год, со своей весенней порой, своими помолвками, свадьбами, новорожденными.

Люди говорили: «Русская армия продвигается огромными шагами… Гитлер не сможет нам повредить, даже если захочет».

Да, мы еще сомневались, хочет ли он нас истребить.

Он собирается смести с лица Земли целый народ? Разве он сможет уничтожить население, разбросанное по многим странам? Столько миллионов! Каким образом? Да еще в середине двадцатого века!

Кроме того, людей интересовало все, что угодно: стратегия, дипломатия, политика, сионизм — но только не их собственная судьба.

Даже Моше Педель молчал, он устал говорить. Он слонялся по синагоге или бродил по улицам, глядя в землю, сгорбившись, стараясь ни с кем не встречаться глазами.

Даже тогда еще было возможно получить разрешение на эмиграцию в Палестину. Я предлагал отцу распродать имущество, закрыть дело и уехать.

«Я уже слишком стар, сынок», — отвечал он. «Слишком стар, чтобы строить новую жизнь. Слишком стар, чтобы опять начинать с нуля в такой далекой стране…»

Будапештское радио сообщило о приходе к власти фашистской партии. Хорти пришлось просить одного из нилашистских лидеров сформировать новое правительство.

Однако и это оказалось недостаточно, чтобы насторожить нас. Разумеется, мы слыхали про фашистов, но они оставались для нас чистой абстракцией. Произошла всего-навсего смена администрации.

Последующие дни принесли более тревожную весть: с разрешения правительства германские войска вступили на территорию Венгрии.

То здесь, то там вспыхивал страх. Один из наших друзей, Беркович, только что вернувшейся из столицы, рассказывал: «В Будапеште евреи живут в атмосфере ужаса и террора. Каждый день случаются антисемитские выходки, на улицах, в поездах. Фашисты нападают на еврейские магазины и синагоги. Ситуация становится серьезной».

Это известие распространилось по Сигету, словно пожар, вскоре оно было у всех ка устах. Но ненадолго. Оптимизм возродился быстро.

«Немцы дальше не пойдут, они остановятся в Будапеште. На то есть стратегические и политические причины…»

Не прошло и трех дней, как немецкие военные грузовики появились на наших улицах. Страшно. Немецкие солдаты — в своих стальных касках, и их эмблема — мертвая голова.

Тем не менее, наше первое впечатление от немцев было довольно обнадеживающим. Офицеры разместились по частным квартирам, в том числе и в еврейских домах. С хозяевами держались сухо, но вежливо. Никогда не требовали невозможного, воздерживались от неприятных высказываний и, при случае, даже улыбались хозяйке дома. Один немецкий офицер поселился в доме напротив нас и занял комнату семейства Кан. Говорили, что он обаятельный человек — спокойный, приятный, вежливый и симпатичный. Через три дня он преподнес мадам Кан коробку шоколада. Оптимисты ликовали.

«Ага, вот видите? Ну, что мы вам говорили? А вы нам не верили. Вот вам и ваши немцы! Что вы о них скажете? Где же их знаменитая жестокость?»

Немцы уже стояли в городе, фашисты уже пришли к власти, уже произнесен был приговор, а сигетские евреи по-прежнему улыбались.

Пасхальная неделя. Погода держалась чудесная. Моя мама суетилась на кухне. Синагоги больше не работали. Мы собирались по частным домам: немцев раздражать не следовало. Квартира каждого рабби превращалась в молельню.

Мы пили, мы ели, мы пели. Библия повелевает нам веселиться в течение семи праздничных дней, быть счастливыми. Но на сердце у нас было другое. Уже несколько дней наши сердца бились и замирали страхом. Мы мечтали, чтобы праздник, наконец, кончился, чтобы не нужно было больше ломать эту комедию.

На седьмой день Пасхи занавес поднялся. Немцы арестовали руководство еврейской общины. С этой минуты все пошло очень быстро. Скачка навстречу смерти началась.

Первый шаг: в течение трех дней евреям запрещено выходить из домов — под страхом смерти.

Моше Педель примчался к нам «Я предупреждал вас», — крикнул он моему отцу и, не дожидаясь ответа, выбежал вон.

В тот же день во все еврейские дома на нашей улице ворвалась венгерская полиция. Отныне евреям запрещалось хранить дома золото, бриллианты и вообще что-либо ценное. Все надлежало сдать властям — под страхом смерти. Отец спустился в подвал и закопал наши сбережения.

Дома моя мать продолжала заниматься своими повседневными делами. Временами она замирала на месте и молча смотрела на нас.

Через три дня вышел новый приказ: каждый еврей должен носить желтую звезду.

Несколько уважаемых членов общины пришли к моему отцу (у него были связи с высокопоставленными чинами венгерской полиции) спросить, как он оценивает ситуацию. Отец не считал ее такой уж мрачной, а может, он не хотел обескураживать других и сыпать соль на их раны: «Желтая звезда? Хорошо, ну и что из этого? Вы не умрете от нее…» (Бедный папа! Отчего же ты умер?)

Но уже издавались новые приказы. Нам больше не разрешалось входить в ресторан и кафе, ездить по железной дороге, посещать синагогу, появляться на улицах после шести часов вечера.

Затем началось гетто.

В Сигете было устроено два гетто. Одно большое, занимавшее четыре улицы в центре города, и другое, поменьше, в пригороде, охватывавшее несколько небольших улочек. Улица Серпент, на которой мы жили, оказалась внутри первого гетто, поэтому мы по-прежнему жили в нашем доме. Но, поскольку наш дом стоял на углу, окна, выходившие на внешнюю к гетто улицу, пришлось заколотить. Несколько комнат мы отдали родственникам, выселенным из их квартир.

Мало-помалу жизнь входила в обычное русло. Колючая проволока вокруг не вызывала у нас никакого серьезного страха. Мы даже считали, что хорошо устроились, что мы совершенно самостоятельны. Маленькая еврейская республика.

Мы избрали Еврейский совет, организовали еврейскую полицию, управление социального обеспечения, комитет по труду, отдел здравоохранения — целый государственный аппарат.

Все ликовали по этому поводу. Мы больше не должны были натыкаться на эти враждебные лица, на полные ненависти взгляды. Исчезли страхи и опасения. Мы жили среди евреев, среди братьев…

Разумеется, были и некоторые неприятные моменты. Каждый день приходили немцы набирать людей — им требовались кочегары для военных поездов. Желающих на такую работу находилось немного. Но, за исключением этого, обстановка была спокойной и ободряющей.

Все считали, что мы останемся в гетто до конца войны, пока не придет Красная Армия. А потом все пойдет по-прежнему. Не немцы и не евреи, а иллюзии правили в гетто.

В субботу накануне Пятидесятницы люди безбоязненно бродили по оживленным улицам, согретым лучами весеннего солнца, они весело болтали. Дети играли на тротуарах. Я и несколько моих одноклассников сидели в саду у Эзры Малика, изучая талмудический трактат.

Наступил вечер. Человек двадцать собралось у нас во дворе. Мой отец рассказывал им анекдоты и излагал свою точку зрения на создавшееся положение. Он был хорошим рассказчиком.