Хрустальный грот. Полые холмы

Вход в мой тайный лабиринт вел через отверстие в топке в особом, отведенном для печей помещении: в стене под треснувшим и проржавевшим котлом располагалась маленькая дверца, высотой едва ли по колено взрослому мужчине, скрытая зарослями щавеля и крапивы и огромным выгнутым бронзовым осколком, отвалившимся от самого котла. Пробравшись внутрь, можно было проникнуть в подпол под банными залами, но баня так долго стояла в запустении, что гипокауст под ней стал, даже на мой вкус, слишком темным и замусоренным. Я обычно отправлялся в другую сторону, в проход, ведший к господской части дворца.

Здесь древняя система подачи горячего воздуха была построена столь добротно, что даже теперь в низком подполе было сухо и дышалось легко, а на кирпичных столбах, подпиравших пол, до сих пор держалась штукатурка. Разумеется, местами столбы обрушились или со свода гипокауста попадали камни, но арочные проемы, ведшие из одного помещения в другое, были надежно скреплены известкой и вполне безопасны, так что, не увиденный и не услышанный никем, я легко добирался до самых королевских покоев.

Если бы меня обнаружили, то, наверное, подвергли бы наказанию худшему, чем простая порка: сам того не желая, я подслушал с десяток тайных советов и, уж конечно, стал свидетелем нескольких любовных свиданий, но тогда это не приходило мне в голову. Вполне естественно, что никто во дворце и подумать не мог бы, что ему грозит опасность быть подслушанным; в давние времена гипокауст чистили мальчишки-рабы не старше десяти лет — было в лабиринте несколько мест, в которые даже я протискивался с трудом. Лишь однажды я был на грани разоблачения: однажды летним днем, когда Моравик полагала, что я играю с мальчишками во дворе, а они, в свою очередь, думали, что я прячусь за ее юбками, рыжеволосый Диниас, мой главный мучитель, столкнул с высокого дерева, на котором они играли, ребенка младше его годами. Тот сломал ногу и поднял такой крик, что Моравик стремглав примчалась на место происшествия и, обнаружив мое отсутствие, поставила на ноги весь дворец. Я услышал шум и вылез из-под котла, запыхавшийся и покрытый грязью, как раз в тот момент, когда кормилица начала искать меня в том крыле, где находилась баня. Я тогда чего-то наплел и отделался надранными ушами и хорошей взбучкой, но этот случай послужил мне предупрежденьем. С тех пор я не отваживался спускаться в гипокауст при свете дня, а отправлялся туда только по вечерам, незадолго до того, как Моравик ложилась спать, или ночами, когда мне не спалось, а кормилица уже храпела на своем тюфяке. К тому времени большая часть дворца тоже погружалась в сон, но если бывал пир или если дед допоздна засиживался с гостями, я прислушивался к звукам голосов и пению. Иногда я добирался до покоев моей матери и слышал, как она разговаривала со своими женщинами. Но однажды ночью я услышал, что она молилась, громко и вслух, как делают, когда никого рядом нет, и в ее молитву вплеталось мое имя — Эмрис, а еще — рыданья. После этого случая я предпочитал пробираться другим путем, пролегавшим мимо королевских покоев, где почти каждый вечер в окружении своих фрейлин молодая королева Олвена пела под звуки арфы, пока музыку и пенье не прерывали тяжелые шаги короля в коридоре.

Но я забирался в подпол не для того, чтобы подслушивать. Гораздо важнее для меня было — и теперь я ясно это вижу — побыть одному в потаенной темноте, там, где над человеком властны только он сам и смерть.

Обычно я забирался в укромный уголок гипокауста, который называл «моя пещера». Некогда «пещера» была частью главного дымохода, но задолго до моего рождения его перекрытие обрушилось, и в образовавшуюся дыру теперь виднелось небо. Это место зачаровало меня с того дня, как я, взглянув на небо в полдень, увидел бледную, но четко различимую звезду. С тех пор, пробираясь сюда ночью, я сворачивался калачиком на подстилке из украденной из конюшен соломы и следил за медленным круговоротом звезд, заключая уговор с небесами: если, пока я здесь, в дымоход заглянет луна, следующий день принесет мне исполненье сокровенного желанья.

В тот вечер я увидел луну. Полная и сияющая, она стояла прямо над проломом, и на мое обращенное к небу лицо лился свет столь белый и чистый, что мне казалось, будто я пил его, как воду. Я не отваживался пошевелиться, пока она не исчезла, а за ней — и маленькая яркая звезда, подобно собаке всегда сопровождавшая луну.

Возвращаясь, я прополз под комнатой, которая до того пустовала, а теперь наполнилась голосами.

Разумеется. Комната Камлаха. Мой дядя был не один; я не знал имени бывшего с ним человека, но, судя по выговору, это был один из воинов его отряда. Еще раньше я узнал, что эти воины родом из Корнуолла. У незнакомца был густой, раскатистый голос, так что я мог уловить только несколько слов из сказанной им фразы — боясь задерживаться на одном месте, я как можно быстрее старался проползти меж столбами и не издать при этом ни звука.

Я уже уперся в стену, отыскивая сводчатый лаз в соседнее помещение, как вдруг задел плечом разбитую вытяжную трубу, и неплотно державшийся кусок обожженной глины, загремев, упал на пол.

Голос корнуэльца внезапно оборвался.

— Что это?

Затем из разбитой трубы донесся голос моего дяди, причем так отчетливо, будто он говорил мне в самое ухо.

— Ничего. Крыса, наверное. Гремело под полом. Говорю тебе, дворец разваливается на части. — Наверху отодвинули кресло, и тяжелые шаги направились в дальний от меня угол комнаты. Голос стал глуше. Мне показалось, что я услышал звон кубка и бульканье наливаемого напитка. Медленно-медленно я начал продвигаться вдоль стены к лазу.

Дядя возвращался.

— …пусть даже она откажет ему, невелика важность. Она здесь не останется, во всяком случае, лишь до тех пор, пока моему отцу хватает сил противиться епископу и держать ее при себе. Уверяю тебя, раз она устремилась мыслями к тому, что она называет двором всевышнего, мне нечего бояться, даже если он заявится сюда собственной персоной.

— Ну, раз уж ты так ей веришь…

— О да, я ей верю. Я расспрашивал повсюду и везде слышал одно и то же. — Он засмеялся. — Кто знает, может, нам еще придется благодарить судьбу за то, что есть кому замолвить за нас словечко при этом ее небесном дворе до того, как будет сыграна эта партия. И, как мне говорили, своим благочестьем она еще всех нас спасет — если только захочет.

— Что ж, тебе это может понадобиться, — заметил корнуэлец.

— Возможно.

— А мальчик?

— Мальчик? — переспросил мой дядя. Он остановился, затем его мягкие размеренные шаги послышались вновь. Я весь обратился в слух. Мне надо было услышать. Я не вполне осознавал, почему мне это необходимо. Меня не слишком волновало то, что меня звали бастардом, трусом или дьяволовым отродьем. Но в ту ночь над проломом стояла полная луна…

Дядя возвратился. Его голос звучал ясно, беззаботно и снисходительно.

— Ах да, мальчик. На первый взгляд смышленый ребенок, и, пожалуй, его здесь недооценивают… он довольно приятный, если говорить с ним учтиво. Я приближу его к себе. Запомни это, Алун, мне нравится мальчик…

Он позвал слугу, чтобы тот снова наполнил кувшин вином, и, воспользовавшись этим, я поспешил ускользнуть.

С этого все и началось. Целыми днями я повсюду сопровождал Камлаха, а он терпел мое присутствие и даже поощрял его. Мне и в голову не приходило, что мужчине двадцати одного года не всегда может быть по нраву, что за ним по пятам следует шестилетний щенок. Моравик бранилась, когда ей удавалось меня поймать, но мать моя казалась довольной и просила кормилицу оставить меня в покое.

2

Лето в тот год выдалось жаркое. В окрестных землях все было мирно, и первые дни по возвращении домой Камлах предавался безделью, отдыхая в усадьбе или объезжая с отцом или своей свитой созревшие для жатвы поля и долины, где спелые яблоки уже опадали с деревьев.

Южный Уэльс — чарующий край с зелеными холмами и глубокими долинами, с просторными и золотистыми от полевых цветов заливными лугами, на которых тучнеет скот, с дубовыми лесами, где привольно резвятся олени, и с временами сизыми, временами прозрачно-голубыми скалистыми нагорьями, где весной кукует кукушка, а по зиме рыщут волчьи стаи и где даже в снежный буран мне доводилось увидеть, как просверкивает случайная молния.

Маридунум примостился там, где открывается в море эстуарий, в устье реки, которая на военных картах обозначена как Тобий, но валлийцы называют ее Тиви. В этом месте холмы расступаются, образуя ровную и широкую долину, и Тиви течет по глубокому руслу, через болота и заливные луга, плавно извиваясь между пологими берегами.

Город стоит на высоком северном берегу, откуда подземные воды стекают в большую реку сотней ручьев. В глубь страны ведет старый военный тракт до самого Каэрлеона, а с юга к Маридунуму можно проехать по отличному каменному мосту в три пролета, от которого поднимается мимо королевской усадьбы в гору мощеная улица и оканчивается на городской площади. Кроме дома моего деда и старых казарм при построенной еще римлянами крепости, в которых дед разместил своих солдат и потому поддерживал их в хорошем состоянии, лучшим строением в Маридунуме считался христианский женский монастырь, расположенный на берегу реки, неподалеку от дворца. Там в молитвах доживали свой век несколько святых отшельниц, называвших себя Общиной святого Петра. Однако большинство жителей города звали это место Тир Мирддин[2] — по названию святилища старого бога: с незапамятных времен резной божок стоял в своей нише под огромным дубом прямо против ворот обители Святого Петра. Еще ребенком я слышал, как город именовали Каэр-Мирддин: неверно, как считают многие ныне, что его так назвали так в мою честь. На деле и меня, и город, и холм за ним, из которого бил священный источник, назвали в честь бога, которому поклонялись на вершинах холмов и утесов. После событий, о которых я собираюсь здесь поведать, город со всеобщего согласия был переименован в мою честь; но все же бог Мирддин был здесь задолго до меня, и если мне сейчас принадлежит его холм, то лишь потому, что он делит его со мной.

Усадьба моего деда, старый дворец среди фруктовых садов, обнесенных каменной стеной, стояла над самой рекой. Если залезть на склоненную яблоню, а с нее перебраться на саму стену, то сверху хорошо видны дорога и мост через реку, по которым проезжают путники с юга, и корабли, поднимающиеся по реке с приливом.

Хотя мне не позволяли лазать на дерево за яблоками — я должен был довольствоваться падалицей, — Моравик никогда не запрещала мне взбираться на стену. Сидя верхом на стене, я был все равно что часовой на посту: это означало, что моя кормилица первой во дворце узнавала о прибытии гостей и гонцов или о возвращении домой конных отрядов или просто слуг. В конце сада имелась слегка приподнятая терраса, защищенная полукруглой кирпичной стеной, укрытая от ветра, стояла там каменная скамья, на которой Моравик любила вздремнуть над своею прялкой; солнце припекало здесь так жарко, что на плиты террасы выбирались погреться ящерицы, а я со своего наблюдательного пункта выкрикивал новости.

Однажды жарким полднем, дней восемь спустя возвращения домой Камлаха, я, как обычно, удобно устроился на верхушке стены. Ни на мосту, ни на дороге, ведущей в долину, не было ни души, лишь на пристани разгружали с местной барки зерно и горстка зевак собралась поглазеть на работы; да еще под стеной усадьбы слонялся старик в плаще с капюшоном; старик то и дело нагибался, собирая падалицу.

Я взглянул через плечо на укромный уголок Моравик. Моя кормилица спала, уронив на колени веретено; из-за распушившейся белой шерсти оно напоминало взорвавшийся семенами камыш. Я швырнул на землю недоеденную падалицу, которую грыз перед тем, и запрокинул голову, изучая запретные верхние ветви, густо усеянные плодами, желтевшими на фоне неба.

Я прикинул, что до одного я мог бы дотянуться. Яблоко было круглое и блестящее и, казалось, прямо на глазах доспевало под жарким солнцем. Рот у меня наполнился слюной. Найдя удобный сук, чтобы поставить на него ногу, я принялся карабкаться на дерево.

До заветного плода оставалось всего две ветви, когда меня остановил пронзительный оклик, раздавшийся со стороны моста. Вслед за этим криком послышались быстрый цокот копыт и бряцанье металла. Что было сил вцепившись в ветку над головой, я попробовал, прочен ли подо мной сук, а потом, осторожно раздвинув листья, глянул на мост. К городу направлялся конный отряд. Во главе его в одиночестве ехал на высоком гнедом жеребце мужчина с непокрытой головой.

Это был не Камлах и не мой дед, он также не мог быть одним из их приближенных или владельцем небольшого замка в округе — его герб и значок были мне незнакомы. Когда отряд подъехал ближе, уже готовясь съехать с моста, я разглядел, что и сам предводитель мне незнаком: он был черноволос, чернобород и в иноземных одеждах, а на груди у него сверкало золото. Наручи у него тоже были золотые, в ладонь шириной. В отряде, насколько я мог судить, было не меньше полусотни человек.

Король Горлан из Ланаскола. Я не знал, как и откуда так четко и ясно возникло у меня в голове это имя. Может, я когда-то слышал его в лабиринте гипокауста? Были ли это несколько слов, неосторожно произнесенных в присутствии ребенка? Или это было и вовсе во сне? На мгновенье меня ослепило сверканье щитов и наконечников копий в полуденном солнце. Горлан из Ланаскола. Король, что приехал жениться на моей матери и забрать меня с собой за море. Она станет королевой. А я…

Король Горлан уже послал коня вверх по взбирающейся на холм мощеной улице. Я начал осторожно сползать с яблони.

«А что, если она откажет ему?» Я узнал этот голос; он принадлежал корнуэльцу. А за ним я вспомнил и слова моего дяди: «Если она и откажет ему, это не будет иметь значенья… мне нечего бояться, даже если он сам заявится сюда».

Отряд неторопливо съехал с моста. Бряцанье оружия и топот копыт эхом отдавались в неподвижном воздухе.

Он приехал. Вот он.

До верхушки стены было рукой подать, когда я вдруг оскользнулся на ветке и чуть не упал. К счастью, я крепко держался за сук руками и в водопаде листьев и лишайников благополучно соскользнул к развилке, как раз в тот момент, когда раздался пронзительный голос кормилицы:

— Мерлин! Мерлин! Господи помилуй, куда подевался этот мальчишка?

— Здесь… здесь, Моравик… уже спускаюсь.

Я спрыгнул в высокую траву. Она отложила на скамью веретено и, подхватив юбки, бросилась ко мне.

— Что там происходит на мосту? Я слышала лошадей, судя по шуму, их там целый отряд… Святые угодники, дитя, посмотри, что стало с твоей одеждой! Разве я не чинила тебе тунику на этой неделе? А теперь только погляди на нее! Тут дыра, в которую можно кулак просунуть, и к тому же вывозился в грязи с ног до головы, как сын нищего!

Я вывернулся из-под ее руки.

— Я упал. Прости. Я спешил слезть, чтобы все тебе рассказать. Там правда конный отряд — иноземцы! Моравик, это — король Горлан из Ланаскола! У него красный плащ и черная борода!

— Горлан из Ланаскола? Неужели? Оттуда всего миль двадцать до того места, где я родилась! Интересно, зачем он пожаловал?

— Разве ты не знаешь? — удивился я. — Он приехал, чтобы взять в жены мою мать.

— Ерунда!

— Это правда!

— Разумеется, нет! Думаешь, я бы об этом не знала? Лучше бы тебе не говорить таких слов, Мерлин. У тебя могут быть неприятности. С чего ты это взял?

— Не помню. Кто-то сказал мне. Наверное, мама.

— Неправда, и ты это знаешь.

— Тогда, возможно, я где-то слышал.

— Где-то слышал, где-то слышал… Верно говорят, что у поросят длинные уши. Подумать, сколько ты всего слышишь, так твои уши должны уже волочиться по земле! Чему ты улыбаешься?

— Ничему.

Она уперла руки в бока.

— Ты опять подслушивал разговоры, не предназначенные для твоих ушей. Я уже тебя предупреждала. Неудивительно, что люди такое о тебе судачат.

Обычно я сдавался и, проговорившись, старался уйти от опасной темы, но в тот раз возбуждение лишило меня рассудительности.

— Это правда, вот увидишь — это правда! Какая разница, где я это услышал? Если уж на то пошло, я сам этого сейчас не помню, но это правда! Моравик…

— Что?

— Король Горлан — мой отец. Настоящий отец.

— Что?! — На сей раз вопрос резанул меня будто пила.

— Разве ты не знала? Даже ты?

— Нет, я не знала. И ты этого не знаешь. И если ты хоть словом об этом обмолвишься… Откуда тебе известно его имя? — Она схватила меня за плечи и резко встряхнула. — Откуда ты знаешь, что это король Горлан? Никто ничего о его приезде не говорил, даже мне не сказали.

— Говорю тебе, я не помню точно, что я слышал и где. Просто я слышал где-то его имя — это все, и я знаю, что он приехал переговорить с королем и посвататься к моей матери. Мы поедем в Малую Британию, Моравик, и ты вместе с нами. Тебя ведь это порадует, а? Там твой дом. Возможно, мы будем неподалеку…

Она крепче стиснула мою руку; я замолк и только тут с облегчением увидел бегущего к нам через яблоневый сад слугу моего деда. Он совсем запыхался.

— Велели привести к королю… Мальчика… В большой зал… Быстрее.

— Кто это? — требовательно спросила Моравик.

— Король приказал не мешкать. Я повсюду искал мальчика…

— Кто это?

— Король Горлан из Малой Британии.

Кормилица негромко зашипела, словно вспугнутая гусыня, и уронила руки.

— А при чем здесь мальчик?

— Откуда мне знать? — Слуга хватал ртом воздух — день стоял жаркий, а он был тучен и не собирался любезничать с Моравик, чье положение кормилицы бастарда было, на взгляд слуг, лишь чуть выше моего собственного. — Я знаю только, что послали за госпожой Нинианой и мальчиком, и, сдается, кое-кого ждет хорошенькая взбучка, если король оглянется в поисках мальчика, а того не окажется под рукой. Король пришел в крайнее волнение, когда ему сообщили о приезде гостя со свитой, помяни мои слова.

— Ладно-ладно. Возвращайся и передай, что через пару минут мальчик будет в зале.

Слуга поспешил прочь, а кормилица повернулась и схватила меня за руку.

— Святые угодники на небесах! — Из всех жителей Маридунума у Моравик было самое большое собранье амулетов и талисманов; я не помню случая, чтобы она прошла мимо придорожного святилища, не воздав хвалу обитавшему в нем божеству, хотя на людях она всегда слыла христианкой и — особенно ввиду каких-либо неприятностей — становилась крайне набожной. — Сладкоголосые херувимы! Ну почему именно сегодня этому ребенку вздумалось обрядиться в лохмотья?! Пошевеливайся, иначе нам обоим несдобровать. — Она потащила меня за собой по дорожке к дому, деловито взывая к своим святым и подгоняя меня, наотрез отказываясь даже упоминать о том обстоятельстве, что насчет гостя я оказался прав. — Милосердный, милосердный святой Петр! Зачем я ела за обедом этих жирных угрей, а затем так крепко уснула? Именно сегодня! Вот, — она втолкнула меня в нашу комнату, — снимай с себя эти отрепья и надень приличную тунику; тогда мы вскоре узнаем, что уготовил тебе Господь. Поторапливайся, малый!

Комната, в которой я жил вместе с Моравик, была маленькой и темной и примыкала к помещеньям для слуг. Там всегда пахло стряпней с кухни, но мне это нравилось, так же как нравилась поросшая лишайниками груша, льнувшая к стене под окном, в ветвях которой пели летом по утрам звонкоголосые птицы. Моя кровать стояла под самым окном. Кровать была совсем простая, из положенных на две деревянные колоды досок; у нее не было никаких украшений, не было даже изголовья или изножья. Помню, как Моравик, думая, что я не слышу, ворчливо жаловалась другим слугам, что эта каморка — не самые подходящие покои для внука короля, но мне она говорила, что ей удобнее жить рядом с другими слугами. Я же и в самом деле не чувствовал никаких неудобств, поскольку она следила за тем, чтобы у меня был чистый сенник и шерстяное одеяло, ничуть не хуже того, которое покрывало кровать моей матери в большой комнате, рядом с покоями деда. Сама Моравик спала на тюфяке у двери, прямо на полу. Иногда она делила свою постель с огромным волкодавом, беспокойно ерзавшим у нее в ногах, чесавшимся и ловившим блох, а иногда с Сердиком — конюхом из саксов, которого когда-то, очень давно, захватили в плен во время одного из набегов захватчиков с Саксонского берега на Уэльс; Сердик решил обосноваться в Маридунуме, взяв в жены местную девушку. Год спустя жена его умерла в родах, и ее ребенок тоже, но сакс так и остался в усадьбе деда и был, по-видимому, вполне доволен своей жизнью и положеньем.

Однажды я спросил Моравик, которая вечно ворчала из-за вони и блох, почему она позволяет волкодаву спать в каморке. Не помню, что она мне ответила, но, хоть об этом не было сказано ни слова, я понял, что собаку пускают сюда для того, чтобы она лаем предупредила нас, если ночью кто-то попытается проникнуть в комнату. Сердик, разумеется, был не в счет: завидев его, пес не только не поднимал шума, а даже радостно стучал по полу хвостом и безропотно уступал ему место на тюфяке. До некоторой степени Сердик служил здесь ту же службу, что и пес, — помимо всего прочего. Моравик об этом никогда не заговаривала, поэтому я тоже молчал. Считается, что ребенок всегда спит крепким сном, но еще тогда, будучи совсем мал, я нередко просыпался среди ночи и лежал совершенно неподвижно, глядя за окно на звезды, поблескивающие в переплетенье ветвей груши, словно яркие серебристые рыбки, запутавшиеся в темной сети. То, что происходило между Моравик и Сердиком, не значило для меня ровным счетом ничего, разве что я сознавал, что конюх помогал охранять меня ночью так же, как кормилица стерегла меня днем.

Моя одежда хранилась в деревянном сундуке, стоявшем у стены. Сундук был очень старый, с филенками, расписанными сценами из жизни богов и богинь; думаю, его когда-то привезли из самого Рима. Сейчас рисунки затерлись, а краска была вся в трещинах и в патине и местами осыпалась, но на крышке еще можно было разглядеть смутные, словно тени, линии, складывавшиеся в сцену, что разыгрывалась будто в пещере: здесь были бык, мужчина с ножом и еще кто-то, державший в руке сноп колосьев, а в верхнем углу, почти совсем затертая, виднелась фигура, опиравшаяся на посох; вокруг ее головы простирались во все стороны лучи наподобие солнца. Изнутри сундук был обит кедром, и Моравик, сама стиравшая мне одежду, убирала ее в сундук, перекладывая сладко-пряными травами из сада.

В спешке отбросив крышку так резко, что та ударилась о стену, кормилица достала лучшую из двух моих приличных туник — зеленую с красной каймой, крикнула, чтобы ей принесли воды. Одна из служанок тут же прибежала с кувшином да еще получила нагоняй за то, что расплескала воду на пол.

Задыхаясь, снова явился тучный слуга, чтобы поторопить нас — за его усердие на него же и накричали, — но через мгновение меня уже волокли вдоль колоннады, а затем провели под большой аркой в главную часть дома.

Зал, в котором король принимал гостей, представлял собой длинную высокую комнату с полом, выложенным белыми и черными каменными плитами; в центре его помещалось мозаичное изображение бога, у ног которого присел леопард. Мозаику испещрили царапины и шрамы — слишком часто по ней волоком тащили тяжелую мебель, сделало свое дело и то, что по ней постоянно и безжалостно стучали тяжелые сандалии. Одна стена зала открывалась в колоннаду; в ближнем ко входу ее конце зимой прямо на плитах пола разводили костер, обложив кострище крупными булыжниками. Пол и стены вокруг этого варварского кострища почернели от копоти. В дальнем конце зала несколько ступеней вели к возвышению, на котором стоял большой трон моего деда, а рядом кресло поменьше — для его королевы.

Дед сидел на троне, по правую руку от него стоял Камлах, а слева сидела королева Олвена. Она была его третьей женой: годами моложе моей матери, темноволосая, молчаливая и довольно простодушная девушка с молочно-белой кожей и косами до колен, которая умела петь, словно птичка, и отлично вышивать, но более ничего. Мать, думаю, одновременно и любила, и презирала ее. В любом случае вопреки всем ожиданиям они вполне сносно ладили между собой, и я слышал, как Моравик говорила, что жизнь матери стала намного легче после того, как год назад умерла вторая жена короля Гвиннета. Не прошло и месяца после ее смерти, как место на супружеском ложе короля заняла Олвена. Даже если бы Олвена, сталкиваясь со мной, осыпала меня тумаками и насмешками, как это делала Гвиннета, я все равно, наверное, полюбил бы ее за пение, но она всегда была добра ко мне, хотя ее рассеянную безмятежность, казалось, ничто не в силах было поколебать. А когда король отсутствовал, новая королева учила меня музыке и позволяла играть на своей арфе до тех пор, пока я не научился сравнительно точно выводить мелодию. Она говорила, что у меня есть слух, но мы оба знали, что сказал бы король, узнай он о ее потворстве, поэтому держали ее доброту и наши уроки в тайне даже от моей матери.

Теперь она не замечала меня. Никто не обратил на меня внимания, за исключением моего кузена Диниаса, стоявшего на ступенях подле кресла Олвены. Диниас был незаконнорожденным сыном моего деда от рабыни-наложницы. Это был крупный мальчик семи лет с волосами, такими же рыжими, как у его отца, и с таким же вспыльчивым нравом. Он был довольно силен и совершенно бесстрашен и пользовался благосклонностью короля с того дня, когда в возрасте пяти лет без разрешения оседлал одного из коней своего отца — горячего гнедого трехлетку, который пронес его через весь город и сбросил, ударившись грудью об ограду. Король собственноручно выпорол Диниаса, а потом наградил кинжалом с позолоченной рукоятью. С тех пор Диниас претендовал на титул принца — по крайней мере среди остальных детей во дворце — и относился к другому бастарду, то есть ко мне, с полным презрением. Сейчас он смотрел на меня ничего не выражавшими глазами, но его левая рука — та, которую не мог видеть король — сделала оскорбительный жест, а потом безмолвно и выразительно рубанула вниз.

Я задержался в дверях; кормилица одернула на мне тунику сзади и легонько подтолкнула меня в спину между лопаток:

— Иди. Выше голову. Он тебя не съест… — И, будто опровергая свои слова, тут же загремела амулетами и забормотала молитву.

Большой зал был полон. Многих из собравшихся я знал, но было также несколько чужаков, которые, очевидно, приехали сегодня. Их предводитель сидел по правую руку от короля в окружении своей свиты. Да, это был тот самый крупный черноволосый мужчина, которого я видел на мосту. Я узнал окладистую бороду, нос, похожий на клюв хищной птицы, и могучие плечи, закутанные в алый плащ. По другую руку от короля, но не на самом возвышении, а на ступенях, ведущих к нему, стояла моя мать с двумя своими дамами. Меня порадовало, что одета она по-королевски: длинное сливочно-белое одеяние ниспадало до самого пола прямыми ровными складками, словно было выточено из свежего молодого дерева. Волосы она не заплела, и теперь они темными струями окутывали ее плечи и спину. Поверх платья был наброшен голубой плащ с медной застежкой. В ее неподвижном лице не было ни кровинки.

Меня настолько одолевали собственные страхи: жест Диниаса, безучастное лицо и потупленные глаза матери, молчание собравшихся в зале людей и гулкая пустота побитой мозаики, по которой мне предстояло пройти, — что я даже не осмелился взглянуть на своего деда. Все еще никем не замеченный, я сделал шаг вперед. Внезапно король хлопнул обеими руками по подлокотникам трона, словно ударила копытами лошадь, вскочил на ноги и яростно оттолкнул тяжелое кресло, процарапавшее дубовые доски возвышения.

— Клянусь светом! — Его лицо побагровело, и рыжеватые брови буграми сошлись над яростными голубыми глазками. Он гневно взирал сверху вниз на мою мать и так шумно втянул носом воздух, собираясь заговорить, что это было слышно у самых дверей. Тогда бородач, вставший вместе с ним, произнес что-то с незнакомым мне выговором, одновременно Камлах тронул короля за локоть и что-то шепнул ему на ухо.

Король помолчал, а затем глухо произнес:

— Как хочешь. Потом. Выведи их отсюда. — Затем, обращаясь к моей матери, он отчеканил: — Это еще не конец, Ниниана. Обещаю тебе. Шесть лет. Клянусь богом, с меня довольно! Пойдем, милорд.

Он перебросил через руку полу плаща, кивнул своему сыну, спустившись с возвышения, взял бородатого мужчину под локоть, а затем направился вместе с ним к двери. Следом прошествовала кроткая овечка, королева Олвена со своими дамами, а за ними — улыбающийся Диниас. Моя мать не сдвинулась с места. Король прошел мимо, не удостоив ее ни словом, ни взглядом. Толпа придворных разошлась в стороны, освобождая ему путь, как расступается стерня под напором плуга.

Я остался один в трех шагах от двери, выпучив глаза и не в силах сойти с места. Когда король надвинулся на меня, я очнулся и уже было повернулся, чтобы убежать в переднюю комнату, но сделал это недостаточно быстро.

Он внезапно остановился, отпустил руку Горлана и круто повернулся ко мне. Взметнулся синий плащ, хлестнув меня краем по глазу, отчего тот наполнился слезами. Моргая, чтобы не дать воли слезам, я поглядел на деда. Горлан стоял рядом. Он был моложе моего дяди Диведа. Он тоже гневался, но скрывал свои чувства, к тому же гнев его был обращен не на меня. Горлан, казалось, удивился такой задержке и спросил:

— Кто это?