Загадка жизни и тайна человека: поиски и заблуждения

Распалась КПСС, потом СССР, началось попятное движение к капитализму. В общем, для меня все рухнуло и я уже был не нужен в политике.

Н.Ш. Есть ли у Вас свой собственный "реестр обид" к бывшему лидеру перестройки? С его подачи Вы многое получили, но не меньше и потеряли…

И.Ф. Я не стану ни в чем упрекать М.С. Горбачева, но когда-нибудь, может быть, расскажу обо всем этом и о нем более подробно. Я не чувствую себя обманутым и обиженным и не жалею, что связал на каком-то этапе свою судьбу с М.С. Горбачевым. Работа с ним дала мне много, хотя за нее мне до сих пор приходится расплачиваться (морально, по крайней мере).

Таков не очень-то утешительный итог моего "вхождения во власть". Но я не жалею об этом. Все-таки было и очень много хорошего в "перестройке, которую мы потеряли". Для меня она была духовным воскрешением после многих лет тоталитаризма и подавления человека, предвестием Ренессанса Человека и Гуманизма, как это ни высокопарно звучит. Этим я занимаюсь и теперь. Добавлю: в научно-философской, а не политической форме, как и предполагал ранее в своей последней книге "О человеке и гуманизме". В июне 1991 года газета "Известия" задала мне вопрос: "Что у Вас главное в жизни?" И тогда, будучи главным редактором газеты "Правда" и членом Политбюро, я ответил, что главным в своей жизни я считаю создание Центра наук о человеке. Института человека и журнала "Человек".

Я не собираюсь теперь и в будущем заниматься конкретной политикой. Я всегда говорил, что "чисто" политическое мышление, не завязанное на реальных проблемах, это — "идиотическое мышление", от которого надо избавляться. Поэтому для меня политика должна исходить из нравственно-гуманистических ценностей, приоритета человека разумного и гуманного. Но такой я пока не встречал, даже во времена перестройки, хотя мне померещилось… но мираж исчез. И осталось то, что и должно быть — в особенности в России:

"…всему венец –

Человеческая глупость,

Безысходна, величава.

Бесконечна…" (А. Блок).

Я сейчас много изучаю все, что связано с судьбой России, ее историей и культурой, так как "многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в глубоких и темных недрах минувшего" (А.К. Толстой).

Многое из этого относится и к истории "перестройки, которую мы потеряли". Я и с себя не снимаю ответственности. Хотя особого ума не показали и те, кто оказался у власти после нас. Я категорически не согласен, однако, с теми, кто связывает перестройку с тем, что сделали потом Б.Н. Ельцин, Е.Т. Гайдар и другие, разрушив страну и ограбив ее народ.

Был ли у идеи обновленного СССР, а я бы добавил — у социализма — реальный шанс на успех? До сих пор уверен, что да, был, и мы виноваты, что по разным причинам не использовали его, не сумели (и не успели!) придать социализму новый "человеческий облик", не воплотили в жизнь идею гуманного, демократического социализма, а я добавлял: если не нравится это слово, говорите — «общества». Это могло привлечь многих и это не утопия по крайней мере для того времени.

Н.Ш.Не утопия для того времени… А для этого времени?..

И.Ф. Теперь после всего, что произошло с начала 90-х годов, об этом говорить смешно и преступно: Россия — побежденная капитализмом (прежде всего США) страна, и мы отброшены назад в результате распада СССР, ельцинско-гайдаровско-чубайсовских "реформ", последствия которых будут тянутьнас вниз еще очень долго.

Мне не увидеть того, что будет в России через десятилетия, хотя я когда-то занимался "проекциями в будущее". Теперь я вижу, как глубоко заблуждался здесь и как виноват в том, что кому-то внушал ненужные иллюзии и надежды. Я теперь вообще не верю в способность человека предвидеть будущее, а потому воздерживаюсь от всякого рода прогнозов. Но я согласен с Вами, что шанс перехода (когда это будет?) к современному, как Вы говорите, "постиндустриальному" (а для меня — гуманному, демократическому) обществу "реального гуманизма" еще окончательно не упущен, хотя бы потому, что этот шанс остается реальным, пока существует человек разумный и гуманный. Но мы теперь далеки от этого в большей мере, чем во времена перестройки.

Н.Ш. К началу третьего тысячелетия, в связи с бурным прогрессом биотехнологии, компьютеризации и т. п. человечество стоит перед глобальным проектом радикального изменения самой человеческой природы. Вы один из ведущих специалистов по проблемам этики науки, биоэтики, концепции нового гуманизма. Чем представляется Вам этическая компонента науки: «расписанием», определяющим направление движения или, скорее, «стоп-краном», не дающим сорваться в пропасть?

Н.Ф. Мои идеи на этот счет — не только моя "интеллектуальная собственность". Они во многих случаях также результат научной деятельности коллективов, которые я возглавлял и возглавляю. Все это отражено во многих моих книгах (особенно первого периода, когда я занимался этими вопросами специально, и я об этом уже рассказывал на страницах "Вопросов философии"). Кроме того, как я показал в начале нашей беседы, все это составляет теперь научную программу деятельности Института человека, его коллектива. Отвечая на Ваш вопрос, я буду апеллировать поэтому и к некоторым текстам своих статей и книг, так как многие мои философские идеи уже действительно стали текстами, сыгравшими определенную каталитическую роль в философии и науке о человеке. Я не буду (для сокращения объема беседы) говорить о моих идеях, связанных с познанием загадки жизни, методологией биологического познания. Мне кажется, это давно известно, а, кроме того, в последние 25–30 лет я мало занимаюсь этим. Не то чтобы наука уже "разгадала" все эти "мировые загадки" (выражение Э. Геккеля). Скорее наоборот! Но все это для меня — где-то в "другой жизни" и я многое забыл. Мне хотелось бы коснуться других проблем, которые занимают меня теперь в большей мере, прежде всего проблемы науки в ее синтезе с человеком и гуманизмом, чему посвящена моя книга "Человек, наука, гуманизм: новый синтез", изданная на английском, немецком и французском языках. По-русски основной материал содержится в книге «О человеке и гуманизме». Я исхожу в ней из того, что в наши дни ни один научно-технический проект не может рассматриваться в изоляции от социальных условий его реализации. Чисто сциентистский и технократический подход может приводить к негативным или даже трагическим последствиям. И мы знаем многие из них. Это относится и к мирному использованию энергии атома, и к освоению космоса, и к генной инженерии и биотехнологии, и к глобальным проблемам, и, наконец, к самому человеку, поскольку он во все большей мере становится не только субъектом, но и объектом науки. Последняя через новуютехнологию энергично вторгается в жизнь человека, и это оказывается не только позитивным. В связи с, этим я и поставил вопрос о необходимости нового синтеза человека, науки и гуманизма. Сегодня во все большей степени обнаруживается "человеческий разрыв", который пронизывает современную "техницистскую" цивилизацию. В очень сильной степени этот разрыв обнаруживается и в науке. Наука в значительной степени "отслаивается" от определенных культурных и гуманистических связей и проблем. И она, по существу, оказывается тем, что во многих случаях называют "научным производством", участники которого якобы вообще не должны задумываться над тем, каков результат их деятельности, что это дает людям, к каким последствиям это приведет и т. д. Поэтому нужен новый синтез, преодолевающий этот "человеческий разрыв", нужно тесное взаимодействие разных наук с культурой в целом, их новое воссоединение, потому что профессионализация науки, достигшая колоссальных масштабов и дающая эффективные во многих случаях результаты, в конечном счете, может обернуться своими негативными сторонами для самой науки.

Мы часто исходим из того, что сейчас якобы нет смысла сомневаться во все возрастающем значении, которое приобретает гуманистическая проблематика в современной науке. Однако это верно лишь как теоретический принцип или идеал. Реальность жизни науки, если брать ее существенные фрагменты (и не только в прикладных, но и фундаментальных направлениях), бывает далекой от этого принципа или идеала и тем более от следования им на практике. Поэтому имеет значение постоянное возвращение к гуманистической проблематике: поступать так, как будто бы все начинается сначала. И надо сказать, что для новых поколений ученых так во многих случаях и предстают вопросы, связанные с "человеческим измерением" науки. Тот, кто непосредственно работает с коллективами ученых, может со всей определенностью сказать, что высокие идеалы гуманизма, культурные аспекты науки — это то, о чем многие думают лишь, так сказать, в свободное от работы время. И это требует постоянного внесения гуманистической проблематики в основание науки.

Если попытаться коротко определить главную социальную проблему данного этапа, прямо связанную с требованиями новой, "высокой", как ее называют, технологии, то ответ может звучать так: «высокое соприкосновение». Эта терминология из лексикона компьютерной технологии получает, таким образом, более широкий смысл: чем выше уровень технологии производства и всей человеческой деятельности, тем выше должна быть и ступень развития общества, самого человека в их взаимодействии с природой, новая цивилизация и новая гуманистическая культура, исходящая из того, что человек — самоцель общественного развития. "Высокое соприкосновение" новой технологии с обществом, человеком и природой становится сегодня уже не просто жизненной необходимостью, но и непременным условием как эффективного применения этой технологии, так и самого существования общества, человека и природы. Все это ставит новые проблемы перед современной цивилизацией, побуждая изменить в ней существующие приоритеты. С этим выводом я вышел на политическую арену в годы перестройки. Он может показаться неактуальным сейчас, когда в результате неразумно осуществляемых реформ наука в России попросту гибнет.

И все же надо не забывать о необходимости развития ценностных оснований науки, ее нового синтеза с человеком и гуманизмом, того, что мы называем этикой науки, предполагающей более строгое регламентирование, регулирование научных исследований человека, в том числе введение того, что можно было бы обозначить как определенные запреты. Пусть они будут временные, но до тех пор пока мы не узнаем человека лучше, мы не должны бездумно вторгаться в некоторые особенности его физиологического функционирования, генетики. В противном случае мы можем нанести ему, как считают многие ученые, непоправимый вред просто по невежеству, которое неизвестно кто и как будет оправдывать. И как бы ни называлась такая позиция, я лично не знаю, что ей можно противопоставить в гуманистическом плане.

На этой концептуальной основе я и мои коллеги уже давно стали говорить об этико-гуманистических регулятивах научного познания, вособенности, когда речь идет об исследовании человека, об экспериментах на нем, изменении его биологической природы, что обещает нам неоевгеника. В связи с этим исследуются концепции биоэтики, этики генетического контроля, этико-гуманистические проблемы генома (и вообще генетики) человека и пр. Я лично об этом стал писать, начиная с 1970 года — прежде всего в "Вопросах философии", и не только в этом журнале, но и в книгах, что нашло потом обобщенное выражение в написанной мной совместно с Б.Г. Юдиным работе "Этика науки. Проблемы и дискуссии" (М., 1986 г.).

Этико-гуманистическая проблематика, биоэтика стала одной из основных и в деятельности Института человека. Нам удалось также организовать в системе РАН национальный комитет по биоэтике (сопредседатели — академик Р.В. Петров и я). Все это — уже, как я считаю, "технология" и отчасти практика. Но биоэтическая (и вообще этико-гуманнстическая) проблематика еще, как я уже говорил, не стала органической компонентой науки и она, если пользоваться Вашей терминологией, — это и "расписание", определяющее направление движения, и в то же время определенный "стоп-кран", не дающий сорваться в пропасть. Впрочем, возможны и другие мнения, хотя я против усиления здесь каких-то правовых регламентации.

Ученые опасаются (и не без оснований) этого, так как правовые регламентации могут затормозить фундаментальные исследования в науке о жизни и человеке. Хотя некоторые из них нужны в том, что я называю биомедициной. Важно, чтобы они не распространялись на фундаментальную науку, где свобода поиска не должна жестко регламентироваться.

H.Ш. Как у человека, достаточно пожившего и повидавшего, встречавшегося с массой интересных людей, державших руку на пульсе времени, не возникает ли у Вас желания доверить свою память бумаге или магнитофону? И не под углом, как часто бывает, казенно-приглаженных воспоминаний, дающих сухую сводку фактов и набор самооправданий, а под углом раскованной откровенности… Это мог бы быть интереснейший документ эпохи…

И.Ф. Ну, насчет "документа эпохи" это, мне кажется, слишком сильно сказано, но саму идею я не отвергаю. Я долго сомневался: стоит ли это делать, а, кроме того, я уже сказал, в начале кашей беседы, что не люблю "итогов", меня раздражает обилие всякого рода "мемуаров" такого сорта, о котором Вы сказали. Конечно, от меня "раскованной откровенности" можно добиться только тогда, когда я нахожусь… в известном состоянии, да и то в определенных рамках. Это не только соответствует моей натуре, но и привычке к осторожности. (Я говорил уже о доносах на меня: интересно было бы сейчас посмотреть на них — мне рассказывали, что есть целая папка — или папки — в соответствующих учреждениях, например, в бывшем ЦК.)

Конечно, если, как Вы говорите, я "доверю свою память бумаге или магнитофону" (последнее почти исключено, так как я люблю по старинке "скрипеть перышком"), это будет книга в основном об идеях и людях, "унесенных ветром", с которыми свела судьба. Это меня теперь увлекает, а не я сам, хотя какие же тогда "воспоминания"? Попробую, как сделал это в беседах с Вами. Но к ним меня побудили конкретные поводы… Разумеется, я буду избегать "сухой сводки фактов", а тем более "самооправданий" — зачем мне это? Но вряд ли когда-либо выйду за известные рамки и не буду вторгаться в свою личную жизнь — в большей мере, чем официальная, насыщенную и увлекательную. Я о ней никогда и ни при каких условиях ничего не скажу. Многое в ней — тайна, которая умрет со мною.

Меня в большей степени занимает сейчас то, что я не смог сделать (по разным причинам — перегруженность организационной работой, недугами, навалившимися на меня и пр.) в своей научно-философской деятельности. У меня есть отдельная папка, в которой я всю жизнь определял свои перспективы, разрабатывая даже подробное содержание и тезисы новых работ. Есть и целые шкафы подобранных мною для этих работ книг, других материалов: они с укором смотрят на меня, но я, наверное, к ним не вернусь. Например. Я долго работал над "Философскими притчами" и много написал. У меня есть разработка книг: "В поисках человека. (Гуманистические традиции в истории русской культуры)", "Основания новой гуманистической философии", "Новый гуманизм" и др. Не буду продолжать дальше: грустно это, да и бесполезно, так как жизнь кончается…

Я спокойно, "философски" отношусь к смерти, и написал об этом уже лет 20 назад. Меня научила этому прежде всего моя мать — очень религиозная и рано умершая русская женщина, стремившаяся воспитать меня в христианских традициях (я ведь все их хорошо знаю с детства). Огромное влияние оказали на меня уже в зрелые годы библейские тексты, которые я кропотливо изучал (во время моего третьего уже "свидания со смертью" в период многомесячной болезни и в перерывах между многочисленными операциями под полным наркозом) я заново перечитал "священные книги", и многое в них помогло мне. Но, конечно, самое большое влияние на меня оказали и оказывают труды великих философов, русская литература и наука — Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов, И.И. Мечников, И.И. Шмальгаузен и многие-многие другие. Поэтому и закончить эту тему и вообще нашу беседу я хочу словами М.А. Булгакова. Помните, что писал этот страдалец в "Мастере и Маргарите"? "Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами! Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летал над этой землей, неся на себе непосильный труд, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его".

Вот и все. Конец. А может быть, еще и какое-то начало?.. "Нить жизни" продолжается, и я думаю при этом о своих внучках — Анастасии (8 лет) и Дарье (1 год), которым и хотел бы посвятить нашу беседу.