Помоги проекту - поделись книгой:
— А ты не собираешься еще покрасить губы и появиться, словно сполох пламени ночью? Чтобы Бертиль не заблудился в тумане?
И прежде чем я успела придумать какой-либо воистину уничтожающий ответ, он исчез со своей гармоникой и всем прочим.
Перед моим уходом Майкен внимательно оглядела меня. Она поправила мне волосы и посмотрела, чтобы швы на чулках сзади были бы как раз посередине[24].
— Да, — сказала она, — пожалуйста, не беспокойся - вид у тебя классный!
И я буквально впитала ее слова, так как мне время от времени требуется нечто, укрепляющее веру в собственные силы. Внешне я, видимо, выгляжу как нельзя более самоуверенной, но внутренне я всегда сомневаюсь в том, что Бритт Мари Хагстрём что-то собой представляет. Разве это не у римских императоров всегда стоял рядом раб, которому было приказано время от времени напоминать своему властителю: „Помни, ты смертен!“ Мне бы нужен был раб, который с равными промежутками времени шептал мне: „Помни, ты бессмертна!“ Тогда бы я, вероятно, не думала так много о том, как выгляжу, и о том, что платья мои — такие, как и должны быть, и о том, не замечает ли кто-нибудь, как вообще-то я не уверена в самой себе. Мама всегда говорит, что если интересуешься другими людьми и ласков с ними, то забываешь о себе самой, и тогда люди считают тебя обаятельной. Потому что больше всего на свете людям нравится, когда кто-то желает слушать болтовню об их детях, об их болезнях, об их работе и обо всем прочем. Думаю, в этом что-то есть! Подумай, например, о тебе и обо мне! Вот я болтаю о Себе, о Себе и все о Себе, но, уверяю, я в самом деле считаю тебя обаятельной личностью, которая так мило выслушивает мою болтовню.
Что если нам вернуться к тому, с чего я начала письмо? Почему так трудно придерживаться одной темы? Думаю, если я не остановлюсь, то могу сбиться и зайти слишком далеко, закончив письмо несколькими решительными высказываниями о разведении племенных овец в Австралии или об искусстве катания на роликовых коньках.
Итак, речь шла о танцевальном вечере в учебном заведении. Мы пошли туда вместе с папой. Как ректор, он, разумеется, должен был присутствовать. Он говорит, что ему нравится смотреть, как молодежь веселится. Мне пришлось всего два раза вернуться домой: один раз принести папины очки, а второй раз — его зонтик. По дороге мы встретили Аннастину, и так чудесно было держать ее под руку, входя в гимнастический зал. Бертиль был уже там, и когда я увидела его, я, как обычно, почувствовала, что у меня словно ком в горле застрял. Как, по-твоему, — это любовь? Мы очень хорошо танцевали — Бертиль и я, так что, когда я порхала с ним в первом вальсе, я думала только, как это весело! Мне не нужно было, как это часто бывает, когда я танцую с другими, концентрироваться на мысли о том, что „сейчас он повернет налево“ или „теперь он думает провести меня как можно быстрее мимо учителей“.
Кстати!.. Рассказать об ужасном происшествии на этом вечере? Или промолчать, надеясь, что это мне просто приснилось? Но я сочла, что при всех обстоятельствах лучше смотреть правде в глаза, и поэтому ты узнаешь все о моей горькой судьбе, даже если я буду краснеть, когда пишу.
Говорила ли я тебе когда-нибудь об Оке? Если нет, то сейчас самое время сделать это. Ты не сможешь жить, не зная, что на свете существует такой экземпляр, как он! Оке — самый добрый, самый порядочный, самый застенчивый и самый толстый гимназист в мире, который когда-либо являлся домой каждую весну с плохими отметками почти по всем предметам. Уже очень давно он проявлял большое дружеское внимание ко мне, услужливо носил мой школьный ранец, когда появлялась такая возможность, регулярно посылал рождественские и пасхальные поздравительные открытки и учтиво приглашал меня на все школьные танцы. Да, именно так оно и было! Он то и дело приглашал меня. А Оке — он такой человек, которого хотелось бы держать за руку, когда умираешь, но танцевать с ним всю жизнь… О нет! У него так отчаянно много рук и ног, которые торчат отовсюду и мешают, и он — если употребить выражение, которое я где-то слышала, — не мог бы пройти даже через безлюдную пустыню Гоби, не опрокинув на пути кого-нибудь, кто бы тут же и упал.
Ты правильно отгадала, дорогая Кайса! Совершенно верно, мы танцевали буквально „до упаду“! Теперь все сказано! Не спрашивай меня, как это было! Знаю лишь, что внезапно я очутилась на полу, и мне было жутко любопытно, много ли смертельных жертв потребовало это землетрясение? Если тебе когда-нибудь захочется почувствовать себя выброшенной из общества, то, позволь мне дать тебе, Кайса, добрый совет: пожалуйста, танцуй „до упаду“ на танцевальном вечере, на глазах у всей публики. Когда ты увидишь, как все веселые лица обращены к тебе, тогда узнаешь, что значит быть изгоем общества, несчастливицей!
Мало-помалу я все же разобралась, во всяком случае, в том, какие ноги, собственно говоря, мои, и встала. Моим первым горячим желанием было либо кинуться к дверям, либо пнуть Оке своей тонкой ножкой, но, когда я увидела его багровое, несчастное лицо, меня охватило сострадание, и я почувствовала себя почти его мамой.
— Хотела бы я увидеть следующий тур танца. Интересно, кто станет нам подражать, — сказала я как можно невозмутимее и воинственно огляделась. И мы снова стали танцевать. Но я уверена, что, когда мне исполнится восемьдесят лет и я буду сидеть в кресле в окружении детей и внуков и попытаюсь вызвать в памяти переживания юности, я скажу:
— Подождите-ка! Это случилось в тот самый год, когда ваша бабушка танцевала до упаду на балу!
Потому как, что ни говори о таких вот катастрофах, все же они — опора памяти! Да, это так!
Я имела также удовольствие танцевать со Стигом Хеннингсоном. Он новенький в нашем городе. Из Стокгольма. Как знать! Ты, может, когда-нибудь встречала его на Страндвеген[25]. Но если вид у него был такой, словно он совершенно не думает, будто он — Центр Вселенной и Венец Творения, то, должно быть, это был кто-то другой. Утверждают, будто его исключили из школы в Стокгольме. Не знаю, правда ли это! Папа никогда ничего — такого не рассказывает. Но однажды, когда я гуляла с ним, мы встретили Хеннингсона, и папино бормотание было абсолютно неодобрительным. Я вообще не терплю людей, которые являются сюда с таким видом, словно размышляют, как им купить весь город. Кроме того, мальчишкам не очень к лицу, когда они слишком высокого мнения о своей внешности. Даже если их угораздило заполучить вполне приличный нос посреди лица. Время от времени я танцевала и с ним. Мы беседовали, и знаешь, что он сказал? Нет, это такая глупость, что нельзя повторять. Впрочем, не повредит, если ты услышишь, какой может быть наиболее „изысканный“ тон беседы современных юноши и девушки.
Он: „Надо же, какой симпомпончик. Так и хочется пригласить тебя на прогулку, когда весь этот цирк кончится“.
Я: „Предложить прогуляться всегда можно. Но такая безгранично высокая честь может внушить мне манию величия, так что, пожалуй, я отвечу: спасибо, нет!“
Он: „Не будь такой язвой! Твои темно-голубые глаза — самое изумительное на свете, что я знаю“.
Я: „В самом деле? А мне больше нравится брюквенно-картофельное пюре со свининой“.
Он: „Как можно говорить такие ужасные вещи этим милым маленьким ротиком?“
Я: „Пустая болтовня, утомительная болтовня, пустая утомительная болтовня!“
Он был заметно оскорблен моими словами, и мы перестали танцевать в установившейся благотворной тишине. Затем он всей душой посвятил себя Марианн Уддён, и я слышала, как он говорил, что ее карие глаза — самое изумительное на свете, что он знает. Сама я довольно преданно держалась Бертиля, и нам было очень хорошо вместе. Он предложил мне лимонаду. Но чуточку неприятно, когда у тебя брат в оркестре, и этот брат внезапно, когда ты вовсю охмуряешь молодого человека, прерывает тебя звучным театральным шепотом:
— Не кривляйся!
Бертиль провожал меня домой. Однако Сванте все время шел за нами на расстоянии двадцати пяти метров и многозначительно покашливал. Время от времени он для разнообразия мяукал немного на своей гармонике. Так что все глубокие и значительные слова, которые я собиралась сказать Бертилю, замерзали у меня на устах. Но само собой разумеется, довольно многое из того великого, о чем я думала, я, вместо Бертиля, высказала Сванте, когда мы пришли домой.
Несмотря на все, несмотря на Сванте и несмотря на то что я шлепнулась на балу, я осталась довольна этим вечером. Не понимаю, как это некоторые люди не считают, что танцевать — весело. Я хочу танцевать, пока жива. И даже когда мне стукнет сто лет и я, трясясь от старости, буду ковылять на костылях и едва смогу вспомнить, как меня зовут, все равно при звуках танцевальной музыки и при виде того, как мои потомки в третьем и четвертом поколениях кружатся в танце, мои дряхлые ноги начнут дергаться. Хотя я, конечно, неодобрительно отнесусь к тем танцам, которые будут тогда в моде. И, сердито качая своей поседевшей головой, скажу:
— И это называется танец? Благодарение судьбе, я знаю, что такое старая честная самба, которую мы танцевали в дни моей молодости! Это был красивый, стильный и классный танец!
Прежде чем лечь, я слегка шлепнула свое темно-синее снизу доверху плиссированное платье за то, что оно так хорошо вело себя и помогало мне веселиться. Потом я… бух в кровать… и мигом заснула. И мне приснилось, что я танцую на балу у короля. Его величество пригласил меня на танец, и мы порхали в колоссальном зале, где вдоль стен стояли толпы людей. Мы потанцевали немного, и, так как ничего не случилось, я спросила:
— Ваше величество, господин король, разве не время нам потанцевать до упаду? Я считаю, что тогда дело будет сделано!
И подставила ему ножку.
Велико ли наказание за преступление против короля?
Это очень интересует твою неугомонную
Бритт Мари.
19 октября
Моя шлавная подруга, не проштужена ли ты, нет ли у тебя нашморка? У меня легкая проштуда. И еще у меня чуть повышена температура. Так что пушть их долбят в зубрильне швои шильные глаголы, у кого ешть охота. Потому что я, во вшяком шлучае, лежу здешь, и меня решительно ничего ни капли не интерешует. Мне никогда не живется так хорошо, как во время легкой проштуды. Как правильно поетшя:
Вот именно! Ведь на самом деле это так приятно! Особенно потому, что все в нашей семье стараются превзойти друг друга в нежных заботах обо мне. Например, Сванте здорово скрывает свое сочувствие под личиной невероятнейшей надменности:
— Ага, лежишь тут и прикидываешься больной. У вас сегодня случайно не контрольная по математике?
— Дечего тут быштупать с тазными подлыми идсидуациями[26], — говорю я.
И тут, бросив мне яблоко, Сванте исчезает, nonchalant[27] насвистывая „La Paloma“[28].
Стоит кому-нибудь в семье хоть капельку заболеть, как мама ужасно возбуждается. Так бывает всегда. Она летает по всему дому и бьет крылами, как боязливая птичья мамаша. И если температура у заболевшего приближается к 38°, то выражение лица у нее такое, словно нет ни малейшей надежды пережить этот день. Она назойливо требует, чтобы заболевший непрерывно ел и пил что-нибудь теплое, а сегодня в полдень она вбежала на кухню, чтобы испечь в мою честь, как она выразилась, „отменно вкусный торт“ к одиннадцатичасовому кофе, который все будут пить в моей комнате.
Этот „отменно вкусный торт“ превратился в мрачную и плоскую маленькую булку, но мы все же храбро макали ломтики в кофе и ели. Мама сказала, что, должно быть, дрожжи были не очень свежие, а Майкен, деликатная, как всегда, сказала, что любит торты именно такой консистенции. Но завтра, когда мама успеет забыть обо всех тортах на свете, Майкен наверняка испечет золотисто-желтый и пышный торт, который сделал бы честь любому кондитеру.
Иеркеру и Монике строго запрещено входить в мою комнату, чтобы не заразиться, но Моника, стоя на пороге, озабоченно качает своей кудрявой головкой и повторяет:
— Блитт Мали больна, Блитт Мали оцень стлашно больна!
А Йеркер благосклонно дает мне почитать одну из своих любимых еженедельных газет, на которые разоряется ради печатающихся там серий[29]. Он ревностно искушает меня почитать эти серии.
— Поверь, они мировые, — соблазняет меня брат.
Но я-то думаю, что лучше вместо серий прочитаю одну на редкость идиотскую новеллу.
Вообще-то никакого недостатка в чтении я как раз не испытываю. На стене прямо над моей кроватью висит книжная полка, и там — все мои любимые книги начиная со времен раннего детства — от книжек „Хижина детей Домового“ и „Домик-шляпка“[30], потом „Алисы в стране чудес“ и до произведений для детей постарше: „Анна из Грёнкуллы“[31], „Уллабелла“,[32] „Рассказы фельдшера“[33], „Гекльберри Финн“, „Остров сокровищ“ и многие-многие другие. На день рождения я получила в подарок книги Диккенса „Давид Копперфильд“ и „Записки Пиквикского клуба“ в очаровательных темно-зеленых переплетах, а также роман Цвейга „Мария Стюарт“[34] (потому что, между прочим, история — один из моих любимых предметов). А теперь и эти книги стоят на моей книжной полке, куда я могу добраться, стоит мне лишь протянуть руку. Свои учебники я держу на почтительном расстоянии, на книжной полке у окна. Вообще-то… Можно, я расскажу тебе, как выглядит моя комната? Майкен недавно помогла мне придать ей классный модерновый вид, и я тащу сюда за волосы друзей и знакомых, чтобы они смотрели и восхищались.
Прежде у меня были довольно скучные стены, но мы с Майкен объединенными усилиями перекрасили их в очень светлый голубой цвет. Сванте услужливо предложил нарисовать среди всей этой яркой голубизны несколько мелких красных дьяволят. И только с помощью угрозы разрисовать в голубой цвет и самого Сванте нам удалось выставить его за дверь.
Затем моя ангельской доброты сестра сшила на окно необычайно прелестные белые тюлевые гардины с оборками вместо прежних унылых бежевых, которые страшно меня раздражали. На полу лежит ярко-голубой ковер — „вырви глаз“., который я получила в подарок перед Рождеством. А весной я поднялась на чердак и вытащила оттуда старинное кресло с высокой спинкой, которое Майкен прикрыла ярко-красной махровой тканью для купальных халатов. Это те усовершенствования, которые были сделаны, и я считаю, что мне подарили новую комнату. И все-таки здесь — тот же старый письменный стол прямо у окна, та же старая печь в углу, где я холодными зимними вечерами грею пальцы окоченевших ног, а над кроватью — та же старая книжная полка с теми же дорогими моему сердцу старыми книгами… Но это правда! Новую настольную лампу мне прикрепили к стене под книжной полкой.
— И если ты после этого не станешь лежать по вечерам в постели и не зачитаешься до смерти, то тут уж ничего не поделаешь, мне тебе не помочь, — сказала Майкен, прибивая к стене крючок, на котором должна была висеть лампа.
Да, риск известный был, это точно! Надеюсь, Кайса, ради тебя самой, что ты любишь книги не меньше меня. Я люблю их не только читать, но и трогать, ощущать их, знать, что они мне принадлежат. Мама и папа считают, что есть такие книги, которые должны иметь все дети. Думаю, было бы счастье, если бы все родители придерживались таких взглядов, потому что… ой, сколько радостей выпало на нашу долю благодаря книгам, они у нас никогда не считались каким-то предметом роскоши, кучи книг всегда лежали в наших корзинках с рождественскими подарками и на столах с подарками в наши дни рождения. А тот, кто когда-нибудь женится на мне, должен отвечать двум условиям: любить книги и любить детей. А в остальном — как он будет выглядеть — мне практически безразлично, как угодно! Хотя не помешает, если у него будут еще и красивые зубы… Как ты считаешь?
Вот идет Майкен, несет мне теплую воду с лимоном, а мои ноги затекают под тяжестью пишущей машинки, так что я позволю себе сделать небольшой перерыв. Привет, пока!
Если бы ты знала, до чего мне хорошо! Бледное октябрьское солнце светит в окно. Алида разожгла дрова в печке, а мама с папой пили чай у меня в комнате. В школе у нас как раз сейчас — урок математики. Будь уверена, одна лишь мысль об этом в значительной степени улучшает мое состояние! На несколько градусов!
Когда папа вошел ко мне, я читала газету, которую принес Йеркер. Папа с чуть ироническим видом сказал:
— Правильно делаешь! Читай еженедельные газеты, если хочешь знать, чего абсолютно не бывает в реальном мире!
Когда папа ушел, я все думала, как глубоко он прав! Вряд ли можно рассчитывать устроиться в этой жизни так комфортно, как героиня еженедельной газеты! Если только у нее обворожительная улыбка и пара красивых ножек, все будет в порядке! Красавец главный врач в больнице, где она работает медсестрой, бросает скальпель и все, что только держит в руках, и клянется ей в любви, к великому огорчению остальных медсестер, которые всего лишь умело-профессиональны, но совершенно не отличаются хоть мало-мальски красивыми ножками. А если героиня получает место в конторе, то ей нужно только смотреть на своего шефа влажными от слез глазами поверх блокнота со стенограммами, и он тотчас поймет, что она создана именно для того, чтобы стать матерью его детей и властительницей его миллионов. Последнее — самое важное.
Если верить еженедельным газетам, то девушка должна как можно скорее дерзко умыкнуть себе парня. И вокруг бедных парней ведется такая изнурительная работа, словно дело идет о жизни и смерти. Стоит мне только подумать об этом, как я сразу же устаю.
Я открою тебе одну важную тайну, Кайса. Я ужасно хочу выйти замуж, когда стану взрослой. Хочу иметь собственный дом и целую кучу таких маленьких мягких детенышей, как Моника. Но сначала я хочу чему-нибудь научиться. Я хочу уметь делать что-то очень нужное и хочу попытаться стать настоящим человеком, который чего-то стоит сам по себе, а не только как приложение к мужу. Я думаю приобрести хорошую специальность! Запиши это, чтобы не забыть! Ведь надеяться только на пару красивых ножек — большой риск! Тем более что, опять-таки если верить еженедельным газетам, удержать парня еще труднее, чем дерзко умыкнуть его с самого начала. Ведь может случиться, что внезапно вынырнет еще какая-нибудь девица с более красивыми ножками, и тогда ты останешься с носом.
Если будет хоть малейшая возможность, я попытаюсь стать журналисткой. Я мечтаю работать, работать и работать, чтобы достигнуть цели, и будет ужасно, если этого не произойдет. Журналисту, надеюсь, не нужно уметь решать, какой степени — первой или второй — то или иное уравнение. Вообще-то я считаю, что все уравнения — „третьей степени“, но это к делу не относится.
Не стану больше мучить тебя философскими рассуждениями. Да и сама я довольно сильно устала, поверь мне. Сейчас я буду только лежать и тупо глазеть на огонь, пока опускаются сумерки, а перед моим окном шелестят деревья… Из соседней комнаты слышится, как Моника поет: „Калменсита, длужок, есть у тебя какая-нибудь селсть?“ А Йеркер явно зубрит уроки: „Бабушка — милая. Бабушка — мамина мама. Роза бабушки“.
От огня в печке осталась лишь кучка пламенеющих углей. А теперь мама играет на пианино Ständchen[35]. А я пью теплую воду с лимоном и жутко простужена. В сущности, это так приятно.
Твоя очень преданная и очень сопливая
Бритт Мари.
10 ноября
Дорогая Кайса!
Как ты думаешь, кого я встретила, возвращаясь сегодня из школы? Не более и не менее как Стига Хеннингсона собственной персоной.
Вид у него был по-прежнему такой, словно он владел по крайней мере половиной города.
— Ого! — воскликнул он. — А вот и равнодушная и холодная Бритт Мари Хагстрём!
— Именно! — сказала я. — Позвольте спросить, какого цвета должны быть сегодня мои глаза, чтобы мне сказали: они самые изумительные на свете?
— По-прежнему такая же ехидина, — ответил он. — Интересно, может, небольшое пирожное принесет пользу как противовес всей этой иронии и мелкой злобе?
Мы как раз стояли перед кондитерской Юханссона, где, если только тебе известно, выпекают дивные кофейные пирожные. Только мой ужасающий аппетит и неуемная любовь к сластям могут объяснить, зачем я последовала за Стигом в кондитерскую. И можешь представить себе, вскоре я уже проглотила не менее трех пирожных! Но буквально тут же началось бледное, болезненное раскаяние в соединении с легкими коликами в желудке. Все это переросло в подлинное отчаяние, когда в кондитерскую — купить коробочку драже — вошел Берти ль и увидел, что мы там сидим. Хотя мы не договаривались не есть пирожные с кем-то другим, но все-таки! Мне бы это не понравилось. Не похоже, чтобы и Бертилю это пришлось по вкусу. Когда он выходил на улицу, взгляд его был довольно мрачен. И меня это очень огорчило. Я почувствовала вдруг, как, честно говоря, глубоко мое отвращение к Стигу Хеннингсону, и я прокляла свой зверский аппетит, заставивший меня пойти с ним в кондитерскую.
Но нашла время для терзаний! Сидишь тут., налопавшись, как удав, пирожных, за которые Стиг должен расплатиться! Вообще-то он не производит впечатления человека, нуждающегося в деньгах. Он, по-видимому, избалованный сынок богатого папеньки. Любой другой мальчик, который трясется над своими скудными карманными деньгами, выданными на неделю, деньгами, которых должно хватить на В С Е соблазны на этой земле, мог бы просто позавидовать Стигу, видя, как тот небрежно швыряется кронами[36]. А еще он, не скрываясь, нагло курил, невзирая на то, что я дочь ректора его школы и, возможно, наябедничаю. И между затяжками он рассказывал, на какую первобытно-вялую вечеринку был приглашен одним здешним семейством. Там вообще не было ни малейшего движения, никакого темпа, и, подумать только, даже родители присутствовали!
— Ну нет, — сказала я, — здесь, в нашем городе, мы этого не понимаем и считаем: родители — тоже люди.
В ответ на это он лишь презрительно улыбнулся, и из его рассказа я поняла, что в Стокгольме, когда молодые люди встречаются, все происходит совершенно иначе. Если то, что он говорит, правда, то я отныне в своей вечерней молитве буду особо — немного — молиться и за тебя, дорогая Кайса! Но ради тебя самой надеюсь, что ты и твои друзья вращаетесь совсем в других кругах, нежели Стиг Хеннингсон.
В конце концов я, шатаясь, побрела домой, битком набитая пирожными и угрызениями совести. Я надеялась, что спокойная атмосфера нашего дома благотворно повлияет на меня. Но увы, никакой спокойной атмосферы не было, напротив, она была чрезвычайно накалена. Дело в том, что у папы в школе работала коллегия по предупредительным мерам. Придя домой, папа рассказал, что Сванте, горе наше, получил предупреждения по трем предметам, плюс предупреждение по дисциплине. Рассерженный папа метал громы и молнии, мама была огорчена, а Сванте сокрушен и полон раскаяния. Когда мы сели за стол, воцарилась мрачная тишина. Алида, войдя со свиной колбасой на подносе, боязливо покосилась на нас, а Моника явно подумала, что все очень грустно, и сказала:
— Пусть все говолят, все — слазу!
Но в комнате по-прежнему стояла мертвая тишина. А прервал ее сам юный грешник, процитировав в утешение небольшую фразу из книжки Милна „Винни-Пух и все, все, все…“:
— „Что бы ни случилось, землетрясения у нас в последнее время все же не было!“
Тут мама слегка хихикнула. Тогда и папе пришлось усмехнуться. Затем мы все вместе приподняли стол. А потом уже, когда мы ели свиную колбасу, стало чуточку легче, даже несмотря на то, что я, съев три кофейных пирожных, не могла полностью воздать должное колбасе. После еды мы так оживились, что когда младшие легли спать, папа пригласил всех старших в кино. Он, разумеется, утверждал, что пригласить Сванте — это противу всех законов человеческих, но бедняга был так преисполнен раскаяния! И когда он пообещал исправиться, ему разрешили пойти вместе с нами.
— Я справлюсь со всеми предметами, — клянется Сванте, этот неизлечимый оптимист.
Но папа говорит, что Сванте принадлежит к ордену Святых Последних Дней, члены которого считают, что достаточно начать учиться и читать запоем в мае.
— Э, нет, милая фру[37] ректорша, — сказала Майкен, когда мама надела шляпу задом наперед и приготовилась идти, — такого развлечения нам, во всяком случае, не нужно.
— Ах эти модные шляпы! — вздохнула мама. — Не так уж, право, легко вспомнить, где у них зад, а где перед.
Потом мы наконец пошли, а недавно вернулись домой. Мы смотрели американский фарс[38]. И к моей искренней радости, там был один пожилой господин, которому не меньше трех раз швырнули в лицо торт со взбитыми сливками. Такое теперь редко увидишь в фильмах. Я просто орала от жуткого хохота. Не знаю, почему мне кажется, что, когда торт со взбитыми сливками швыряют в лицо, это страшно весело. Но факт остается фактом: если какая-нибудь еженедельная газета захочет взять у меня интервью под рубрикой „Назови свою тайную мечту!“, я отвечу:
— Бросить кому-нибудь в лицо настоящий торт со взбитыми сливками!
Я считаю: после таких слов нечего удивляться, что возникают войны! Если есть еще на свете такие люди, как я.
Но я — девочка с амбициями. Помалкивай и не говори, что это не так! Раз ты мне не веришь, скажу лишь: на днях я искала себе вакантное место. Сверхурочную работу! Понятно?! В газете было объявление, что искусная машинистка может получить сверхурочную работу по вечерам. Объявление поместило вновь открытое в нашем городе машинописное бюро.
Я не люблю быть бедной. А ты ведь понимаешь: когда в семье пятеро детей, то каждому достается не так уж жутко много карманных денег на целую неделю. Не думай, что я неблагодарная. Я часто думаю о том, что тысячи беспризорных детей, нуждающихся в помощи, бродят по улицам Лондона. Но это не мешает мне желать множество вещей. Мама, конечно, говорит, что нет худшей болезни на свете, чем жажда иметь, и что человек бывает счастливее, если не стремится к тому, чего нельзя получить. Я изо всех сил пытаюсь научиться избегать подобных желаний и не роптать; большей частью мне это удается. Но когда я увидела в газете объявление о том, что требуется машинистка, в моей душе пышным цветом расцвела жажда иметь.
Я ведь фактически прошла курс машинописи, а теперь у меня появился шанс получить валюту на оплату курсов и деньги, чтобы купить светло-голубую блузку, которая, как я думаю, мне нужна.
Никому ничего не сказав о своих планах, я отправилась в полдень в это самое „Бюро переписки начисто“ и была принята дамой с поросшей волосами бородавкой на подбородке и с выражением лица, словно у полководца.
— Вы искусная машинистка, фрёкен? — спросила она, глядя на меня с величайшим сомнением во взгляде.
— О да, чрезвычайно искусная, — жизнерадостно ответила я, стараясь выглядеть гораздо искусней, чем большинство других машинисток.
— Напечатайте тогда пробный текст, — сказала дама с бородавкой и посадила меня возле пишущей машинки, после чего сама вышла в соседнюю комнату. Я подошла к машинке. Ты знаешь, что, когда печатаешь на машинке, пальцы покоятся в среднем ряду клавиатуры и делают оттуда небольшие вылазки туда-сюда вокруг. Глаза не отрываешь от текста, а не от клавиатуры, ведь пальцы сами должны знать, куда им надо. Я между тем умудрилась, сама не заметив этого, уже с самого начала неловко задержать пальцы в верхнем ряду. И вот я начала печатать изо всех сил, надеясь, что тетка в соседней комнате оценит мое старание, когда я, дребезжа, застрочила, словно пулемет, на машинке. Через некоторое время я взглянула на то, что написала. И увидела на красивой белой бумаге следующий душераздирающий текст:
Кв Вх 48 фг укви 8–6 04 Зу уи94 койв5 в9у и71ф34 окхт
Или некое подобие этого. Однако никто не сможет сказать над урной с моим прахом, что я не знаю, когда битва проиграна. Я сочла, что настал момент для организованного отступления, и выскользнула за дверь, не теряя драгоценного времени на то, чтобы попрощаться. Но теперь я уже по-настоящему горюю, что не увидела выражения лица дамы с бородавкой, когда она вернулась и узрела мое произведение:
Кв Вх 48 фг укви 8–6 04 Зу уи94 койвб в9у и71ф34 окхт.
И вот я решила отказаться от мысли о сверхурочной работе: отчасти потому, что светло-голубая блузка была мне абсолютно не нужна, а отчасти потому, что полным идиотством было бы даже пытаться успеть еще с какой-то дополнительной работой, когда наши милые учительницы и без того заботятся о том, как бы мы не сидели праздно по вечерам. Кроме того, у меня есть все-таки дополнительная машинописная работа. Благодаря Алиде! Алида интересуется брачными объявлениями и отвечает на них. И когда однажды вечером она потела над ответом на письмо и не могла выжать из себя больше ничего, кроме: „Я жуть какая толстая и интирисуюсь всем, что угодно…“, она в своей беде обратилась ко мне. Сначала мне пришлось самым серьезным образом поклясться, что я ничего не скажу всему остальному семейству. А когда я поклялась, она раскрыла мне свои карты. Бедная Алида — ей скоро исполнится сорок лет, она веселая и по-матерински добрая женщина, которой следовало бы иметь свой дом вместо того, чтобы надрываться здесь у нас. И теперь она, очевидно, решила — чего бы это ни стоило — раздобыть мужа. Мы аккуратно отвечаем на письма. В настоящее время мы ведем переговоры с „верующим мужчиной, имеющим собственное постельное белье“, и с „человеком, испытавшим, что такое жизнь“. Мне нравится тот, у кого собственное постельное белье, но, по-моему, тот, испытавший, что такое жизнь, произвел самое глубокое впечатление на Алиду. Он пишет: „В год, что минул, я тосковал по милой маленькой женщине, чирикающей на моем домашнем очаге“. И Ал ид а горит желанием заняться чириканьем. Между тем, судя по некоторым признакам, „испытавший, что такое жизнь“, сделал это настолько основательно, что судьба не будет благосклонна к той, которая станет чирикать ему в дальнейшем. Я делаю все, что в моих силах, стараясь заставить Алиду изменить свое мнение и обратить свои мысли к „верующему“.
Всего тебе хорошего, и продолжай цвести!
Поделиться книгой: