Бурый призрак Чукотки

— Бурый, бурый, с рыжиной! — раздался взволнованный голос Кости. — Простого-то, бурого, я сколько раз в колымской тайге видел. Этот раз в пять больше! Спиной под рыновыргын… под этот… ну… под дымоход!

— Кадьяк? — замирающим голосом спросила жена.

— Не знаю. Тэгрэт говорит — Кочатко. Ха! Но орал, когда потрошил нарту, здорово! — Костя нервно хмыкнул. — На задние лапы встал — выше яранги. Глаза как чеплашки, живым огнем полыхают…

Представилось, как Костя вздрогнул там, у своей рации.

— Что непонятно — собаки и на волка, и на бурого скопом бросаются, — продолжал Костя, — а тут перепугались. До сих пор скулят, в яранги просятся, к той нарте не идут.

— К какой нарте?

— Ну, грузовой, с мясом. Возле которой его засекли. Там копальгын был под шкурами, так зверюга шкуры изодрал, половину мяса сожрал, остальное разбросал вокруг. А на соседней нарте две оленьих туши лежали — не тронул.

— А… клыков у него не было? — наклонившись к трубке, спросил сын.

— Чего-чего?

— Колька спрашивает, клыков у него не заметили?

— Клыко-ов?.. Да нет, Коля. Но и без них наглотались страхов… А вообще, кто его знает… Может, и были — все враз не углядишь в снегу и темени. Хотя, раз такой зверюга, клыки должны быть соответственные… Если не корова, — Костя заговорил веселее. Значит, выговорился. — Да-а… Утром еще посмотрим. Сейчас-то никто не хочет уходить от яранг, а одному… Я нарты с мясом осмотрел и потом тоже домой. Собаки вот не идут, а то бы… Ну будьте здоровы. До связи.

Жена выключила рацию и сказала:

— Вся тундра слышала. Кругом ахи, вздохи, «какомэй»! Теперь заработает фантазия!

Я тряхнул головой:

— Если половина с грузовых нарт, это килограммов семьдесят… ну пусть еще пополам — тридцать… Тридцать килограммов умолотил. И даже неважно сколько, но ведь ел. Значит, живой зверь.

— Мамонт! — сказал сын.

— Они мясо не едят.

— Олени тоже. И зайцы! — Сын победно усмехнулся…

Тут ничего не возразишь. Потому что мы все трое не раз видели, как и олени, и зайцы, и куропатки ели мороженое мясо. Причем с удовольствием и в очень большом количестве. Мы давно уже знаем, что живущие вокруг северные животные (птицы тоже) всеядны.

— Ладно, с мясом потом, — сказал я. А что там говорили про нашу сторону?

— Да Костя говорит — за сопку побежал. В вашу, мол, сторону.

— Юмори-и-ст. Попугать, что ли, вздумал? Только черный юмор какой-то.

— Надо наблюдать. — Сын покосился на облитое лунным светом окно.

— В нашу — это условно, — успокаивающе сказал я. — Тут полторы сотни верст горной мешанины. Долины запутаны, да и мы севернее бригады. Чего Кадьяку на самом краю Севера делать? Он скорее в любую другую сторону пойдет. Вот если это белый медведь, тогда…

— И Окот подтверждает.

— Именно. Слишком многие подтверждают, и все из местного населения, то есть те, для кого тундра — дом родной. Кстати, были и другие случаи, у приезжих ребят…

— Какие случаи? — спросил сын.

— Давнишние, правда, но это дела не меняет. Я вам уже рассказывал про случай на Эльгыгытгыне. Так следующим летом мы вновь приехали на озеро уже впятером. Четверо отпускников из Певека. Куваев прилетел из Москвы. Специально искать Кадьяка.

На противоположной стороне озера в то лето стояла картографическая экспедиция из Ленинграда. У них вездеход был, ездили много, готовили куски территории к аэросъемке. Надо было и нам хоть по очереди ездить с ними, а мы увлеклись охотой да рыбалкой. Молоды были.

Как-то утром у подножия гор, замыкающих широкую долину на западном берегу озера, показались три движущихся предмета.

— Человеки идут! — посмотрев в бинокль, торжественно сказал Олег. Он любил употреблять древние грамматические формы.

Пришедшие оказались геологами Чаунского геологоразведочного управления. Их поисковая партия стояла километрах в пятидесяти от озера. Работы они закончили, партия ждала вывоза, а вот трое не выдержали и пошли к топографам, так как знали, что к ним вертолет летает часто.

За столом состоялся разговор о жизни и работе. И как-то речь зашла о медведях. Геологи сказали, что прошедшим днем видели очень большого медведя очень светлой окраски. По виду — белого. И тогда с нашей стороны последовали вздохи, иронические реплики и разъяснения, кто такой белый медведь и где он живет. Но оказалось, что геологи знали это достаточно хорошо и без нас. И потому четко, заявили, что Кадьяк — это миф, а белый — возможен. Один даже рассказал, что раньше работал на Камчатке, и там хорошо знают белых медведей по личным встречам. Но мы не поверили.

Так и расстались — каждая сторона при своем интересе.

Да, тогда мы так и не углядели. Может быть и сейчас что-то сочится стороной?

— Жутковато все выглядит под луной, — сказала жена. — Жуткие вести, наверное, пропитывают пейзаж своим смыслом. А пурги-то у нас не видать. Костя сказал, у них южак, метров двадцать.

— Если южак — часа через полтора у нас будет… Белый…

— Бурый же, все подтвердили. Да белый цвет в пургу и не заметишь.

— Резонно. А здорово они там переполошились. Костя даже родной язык забыл. По-иностранному шпарит, а русский забыл. Дымоход-то.

* * *

Дальнейшие события развивались стремительно.

Вертолет прилетел, когда мы, отсидев трехдневную пургу, дорвались до воли и катались с нашего бугра на лыжах. Машина на бреющем полете выскочила из-за восточного склона Скрипучки и пошла над озером к нашему жилью. Она сделала круг (по дыму из трубы пилоты определили направление ветра) и села у своего НЗ, бочек с вертолетным топливом. Мы подошли. Распахнулось окошко, и знакомый командир крикнул:

— Привет! Держи, ребенок!

В сторону сына полетел яркий оранжевый шар, грейпфрут.

— Спа-си-ба! — крикнул сын, ловя подарок.

— Вылезайте перекусить — и чайку! — позвала жена.

— Можно, — кивнул командир. — Думали чаевать на Выроттымкинвееме, а там… — Он махнул рукой.

Трое летчиков выпрыгнули из вертолета, затем показался человек в замызганном полушубке, бородатый и с блуждающими глазами. Расперев руки в дверном проеме, он осторожно оглядел окрестности и только потом выпрыгнул на снег. Затем снова огляделся. Пейзаж, видно, внушил доверие, человек запахнул полушубок и направился к дому. Радист махнул на него головой, крутанул ладонью у виска и шепнул:

— Сторож горняцкий.

— ЧП у них на участке, — сказал, прихлебывая чай с бутербродом, командир. — Подлетаем сейчас, смотрим — ракеты, красные, метят почти в машину. — Командир оборвал рассказ и кивнул бородатому: — Давай сам рассказывай.

— А чего рассказывать-то? Не буду больше там сидеть!.. Не буду! — неожиданно истерично крикнул сторож. — Бросили, заразы!

— Тихо, тихо. — Командир прижал его плечо ладонью. — Никто тебя не неволил, сам подписался.

— Я от людей хранить подписывался, а не от зверюг…

Под тяжелой властной рукой сторож обмяк, посидел минуту молча, а потом заговорил:

— Семка к пастухам подался, они позавчера кочевали в дальнем конце долины, мы в бинокль засекли. Ну, говорит, мяса наменяю на сгущенку, банки консервные уже обрыдли. Иди, говорю. Ушел он утром, к вечеру обещал быть. Только нет и нет. Однако часов в десять слышу — скрипит. Потом дверь в сенях затарахтела да трах в стену! Громко так. Ну, думаю, бражки насосался в гостях. Однако в комнату не идет, шебаршит в сенях. Чего, думаю, он там в потемках? Раскрываю дверь, а сени… у-у-у! — У сторожа в глазах заплясали дикие огни, он поперхнулся, кашлянул и глубоко вдохнул: — Ух-ху-у… никто не поверит… полны сени шерсти! Поначалу ничего не понял, но тут дух и тепло… и догадался; бочина лохматый под потолок всю дверь застил и ходит ходуном. Ды-ышит. Я, кажись, онемел… но после, видать, крикнул… хотя, если взаправду, убей бог, не помню. Только бочина поплыла как-то в сторону, а ко мне морда. Во! — Сторож махнул руки в стороны, пихнув командира и штурмана: — Рыжая! Язык желтый! Глаза в огне! И одного уха начисто нет!

Сторож замолк, направив невидящий взгляд в нас, ошеломленных рассказом. Конечно, перед глазами его сейчас возникла та фантастическая морда. Молчание длилось долго, потом руки сторожа обвисли и взгляд сбрел осмысленность.

— Ну?! — шепнул сын.

— Ну… Ну!.. Не запряг!! Да, значит… Я дверь — назад, это уж как в тумане. Крюк успел набросить, а вот до ружья… Он в дверь бух! Она — тресь! Я в окошко да в баню, вместе с рамой, только в дверях сбросил. Но он следом не пошел. И в комнате особо не пиратничал, только стол развалил. В сенях полки порушил, приману — Семка песца промышляет — захватил и ушел. Рыба была, харитоны свежие, мороженые — не тронул. Выходил когда, я из окошка глядел, — притолоку верхнюю дверную спиной своротил. А дверь-то два с лишком метра. Вот. И прямо кустарниками подался в сторону Пегтымеля. Бежит и орет:

— О-хгы! О-хго!

Выроттынкимвеем — кустарниковая река. Там такие заросли — вездеход не пролезет. Что за зверюга — как танк?

Над столом повисло долгое напряженное молчание, а потом командир сказал:

— Не хотелось трезвонить, однако тут серьезное дело выходит, вроде цепочки. Перед самой пургой у нас рейс был к буровикам, в район озера Вальхырыппын. На подлете шли низом, совсем, можно оказать, невысоко. Смотрим, движется что-то. Медведь? Так не положено вроде, скоро самая середина зимы. Приспустились, все же медведь… Но величина, я вам скажу… Давно тут летаю, однако и близко по размеру ничего подобного не приходилось видеть. Хотели ближе глянуть, да ушел в распадок, а по ним утрами туманы лежат, сами знаете. Крутанулись разок — не вылез. Ну и пошли дальше. Бурый был. С рыжиной.

— Может, величина привиделась? — спросил я. — Для масштаба-то ничего рядом не было.

— Э-э-э нет! — возразил штурман. — У нас глазомер профессиональный. Знаем, с какой высоты на какой метраж какой предмет тянет. Тут без ошибки. А бурых медведей нагляделись, чтобы уверенно сказать — этот раза в три больше.

— Точно! — подтвердил радист. — Кадьяк это. Тот самый. Все трое отчетливо видели. У нас медицина, каждый день проверки. Мы не могли ошибиться или попасть под галлюцинацию. Да и сегодняшний случай подтверждает. Два колечка в цепь.

— Три, — сказал сын. — Дядя Костя видел.

— Да, — кивнула жена. — Цепочка уже…

В свою очередь, и мы со всеми подробностями рассказали о сообщении Кости. Потом достали карту и ясно увидели, как время и места действия окончательно сомкнули кольца удивительных событий. Все три случая произошли на протяжении недели во времени и на расстоянии приблизительно пятидесяти километров друг от друга.

— Да тут… — Командир перевел взгляд с карты на нас. Я мигнул, и он замолк. Он хотел сказать, что если соединить, все три точки, линия превращалась в указательный палец, направленный в сторону перевалбазы. Я сложил карту и сунул в стол: пусть не маячит перед глазами, пока жена с сыном вроде не поняли этот указующий перст. Им спокойнее, а самому надо быть начеку.

— Говоришь, рыбу не тронул? — спросил я сторожа, когда пошли к вертолету. — А что за примана была, которую утащил?

— Да эта… Кусок такой лохматый пуда на три. Семка у пастухов выменял… Как ее… Копалька, во!

— Копальгын.

— Может, так… Зубищами тащил, словно перышко. Ух, здоровен, змей!

— А ты чего карту спрятал? — спросила жена, когда улетели гости. — Надо всем знать все, чтобы быть начеку.

— Да, спокойное житье кончилось, — согласился я. — По любому делу на улицу только вместе и с оружием.

— Прямо не верится, — она покачала головой, — столько лет говорили об этом Кадьяке, но в глубине души считали за легенду.

— А теперь вот бродит у дома. Так?

— Выходит. По карте видно — прямо к нам идет.

— Это не Кадьяк. Это белый медведь. Кадьяк действительно легенда.

— А как же пилоты?

— А копальгын? — спросил я. — Почему в бригаде медведь не тронул оленину? Почему сейчас, у горняков, он не обратил внимания на рыбу? Да потому, что рядом была знакомая пища — моржатина. Мы же читали, вспомни, что хищники обходят незнакомых зверей и редко, даже голодные, пробуют нетрадиционную пищу, особенно когда рядом родная. Кошки вон в поселках крыс ловят, а евражек не трогают. Охотники с побережья сколько рассказывали: придет в отсутствие белый медведь, нерпу утащит, а оленину даже не попробует.

— А что же с окраской? Песцы не пачкаются, всю зиму белые.

— Да, тут есть какой-то нюанс. Но дойдем и до него. Кстати, вопрос с жирафьей шеей и большой головой вроде отпадает. Съесть он мороженый кусок, пусть даже в двадцать килограммов, не мог за минуту-полторы, что тянулся переполох. Он его унес. Куски копальгына почти круглые. В пургу, в темень под лучом фонаря контур зверя показался нереальным из-за добычи, которую посчитали частью силуэта. Номыльгын — охотник рассказывал; белый медведь лахтака таскает в зубах, что за двести кэгэ тянет запросто.

— Олени, две упряжки! — закричал с крыльца сын. — Еще гости!

— Это Окот и Тэгрэт едут, — сказала жена.

* * *

Только поздно вечером, упаковав в нарты продукты, мы принялись за новости. Вначале выслушали Тэгрэт, потом рассказали о случае на Выроттынкимвееме.

— Умкы, — просто и уверенно сказал Окот.

— А почему буро-рыжий?

— Много ходил в болотах. В тундре много красных болот…

— Ой! — вдруг сказала жена и убежала в спальню. Через минуту она вернулась и торжественно положила на стол мой черный свитер домашней вязки из натуральной козьей шерсти. Я сразу все понял.

Два года назад свитер был белым. И в нем я, доставая воду с крутого бережка тундрового озерца, поскользнулся и упал в тину. Когда вылез, свитер был в ржавых темно-рыжих пятнах: тундровые озерки богаты железом. Никакие старые и самые современные способы стирки не помогли — пятна даже не побледнели. И тогда жена покрасила его в черный цвет анилиновой краской. Но и этот могучий краситель оказался бессилен — при дневном свете пятна прорисовывались. Вот и весь секрет побурения белого путешественника. Ведь на таком маршруте он должен был преодолеть сотни озер, огромные болота…

— Э-эх, если бы это был мамонт, — с печальным сожалением сказал сын. — Наверное, их и правда не осталось…

Я представил, как ему трудно сейчас расставаться с легендой. И это также поняла умудренная жизнью Тэгрэт. Она посмотрела на сына внимательным взглядом и, видно, решила, что ему еще рано расставаться с миром сказок. Поэтому, помолчав, тихо сказала:

— Почему? Вот послушай, что мне одна знакомая эвенка рассказывала. Говорили старые люди, что мамонты раньше на земле жили, ходили по тундре и горам. Но слишком тяжел мамонт был, по земле ходил, как медведь по снегу, проваливался. Тогда кэле, духи, долго думали и решили: чтобы мамонт землю не ломал, отправить его жить вниз. И с тех пор мамонт все время под землей находится. Там и ветра нет, и снега, и морозы несильные, а пастбища так обширны, что никто их не делит и не ругается: «Это мое, и это мое тоже». Всем хватает хорошей еды.

А наша земля верхняя, с тех пор держится на мамонтах. Даже в некоторых местах их клыки наружу из-под земли выходят.

И вот говорят, что однажды в старину люди кочевали и на большом озере клыки увидели. Очень люди обрадовались, остановку сделали и стали клыки пилить, чтобы потом полозья для нарт сделать.

А в этом стойбище один древний и мудрый старик кочевал. Вместе с ним дочка была. Старик посмотрел, как люди клыки пилят, и говорит:

— Не трогайте, люди, клыки. Мамонт ведь живой.

Только люди не послушали мудрую старость. А даже посмеялись и стали кричать: