Современная новелла Китая

— Как же не смеялся? — нетерпеливо перебил меня Ван Ишэн. — Человека, который испытал голод, изобразил психом. Чушь все это!

Я промолчал, мне стало смешно и горько. Но однажды, когда ему не с кем было играть в шахматы, он попросил меня повторить «историю про еду».

— Не про еду, а про любовь к жизни, — возразил я с раздражением. — Ты в самом деле балда, ни о чем, кроме шахмат, понятия не имеешь.

Видя, как он растерялся от моих слов, я почувствовал угрызения совести, ведь что ни говори, он мне нравился.

— Ладно, согласился я, — ты читал «Кузена Понса» Бальзака?

Он покачал головой. Тогда я рассказал ему о старом жадном Понсе. Реакция Вана опять была неожиданной.

— Плохой рассказ, и совсем он не о еде — о жадности. Его погубила жадность, из-за нее он и умер. Нет, плохой рассказ. — Но тут же спохватился. — Не то чтобы плохой, а, понимаешь, у иностранцев все по-другому, между нами стена. А теперь послушай, что я тебе расскажу.

Я так и подскочил от удивления, подумать только, он может что-то рассказывать!

— Давным-давно, — начал он, устраиваясь поудобнее, — знаешь, с этого «давным-давно» бабушка всегда заводила свои сказки. Ну так вот, жила-была семья, всего у них было вдоволь, в общем, здорово жили. Потом пришла в дом невестка, работа у нее в руках спорилась, рисовая каша получалась рассыпчатая, вкусная, никогда не пригорала. И каждый раз, готовя еду, она припрятывала пригоршню крупы…

— Эта история вот с такой бородой, — перебил я. — Потом, в неурожайный год, невестка достала припрятанный рис, спасла от голода родных и еще беднякам раздала.

Он остолбенел.

— Так ты знаешь эту историю? Только рис никому не раздали, бабушка ничего про это не говорила.

— Ах, что за олух! — рассмеялся я. — Эту историю рассказывают детям, чтобы научить их бережливости, а ты принял всерьез. Да и не про еду это вовсе.

— Нет, про еду, — упрямо сказал он. — Надо всегда заботиться о том, чтобы она была. Когда в этой семье амбары ломились от зерна, они не съели все подчистую, помня, что благоденствию может прийти конец, и откладывали от каждой еды на черный день. В старину говорили: «Кто досыта не ест — долго живет».

Я задумался, с трудом начиная вникать в ход его рассуждений.

— Ладно, Фанат, сыграем партию, — предложил я.

— Верно, — обрадовался Ван Ишэн. — Ну их, эти байки про еду, сыграем. «Что в силах развеять грусть, кроме шахмат?» А? Ха-ха! Начинай!

Я, как и в первый раз, продвинул пушку к центру, он пошел конем. Играл я рассеянно, наугад двигая фигуры, думая о том, что в школе он, должно быть, много читал.

— Ты любишь «Короткие песни» Цао Цао?[4] — спросил я.

— Какие короткие песни? — удивился он.

— Откуда же ты знаешь строчку: «Кто в силах развеять грусть, кроме Ду Кана»?

— Что такое «дукан»? — изумился он.

— Ду Кан — винодел, его именем потом назвали сорт вина. Я думал, ты сам так ловко перефразировал стихотворную строчку.

— Э нет. Я услышал ее от одного старика, это была его любимая присказка перед игрой.

— Не того ли, что собирал макулатуру? — спросил я.

Ван Ишэн мельком на меня взглянул.

— Нет, нет. Впрочем, сборщик бумаги отлично играл в шахматы, я многому у него научился.

Любопытство мое было задето.

— Расскажи о нем что-нибудь. Почему хороший шахматист зарабатывал на жизнь сбором макулатуры?

— Шахматами сыт не будешь. Я не знаю толком его прошлого. Как-то, потеряв таблицы с шахматными партиями, я отправился искать их на свалку, решив, что случайно выбросил, и когда рылся в куче мусора, ко мне подошел старик с корзиной в руках.

«Парень, говорит, что же ты отнимаешь у меня кусок хлеба!» Я успокоил его, сказав, что ищу потерянные бумаги. «Какие именно? — поинтересовался он. — Деньги? Сберкнижку? Свидетельство о браке?» — «Таблицы шахматных партий», — коротко ответил я, и он вмиг их нашел. Старик захотел взглянуть на таблицы. При свете уличного фонаря бегло проглядев их, он небрежно бросил: «Ерунда!» Я объяснил ему, что это партии, разыгранные на городском шахматном чемпионате. «Ну и что из этого! Посмотри, разве так ходят? Дураки отпетые!»

Я был сбит с толку и тут же поинтересовался, какую комбинацию предложил бы он. Старик так быстро, прямо на ходу, разобрал одну из партий, что я убедился — передо мной настоящий мастер шахматной игры. Прямо там же, у свалки, мы сыграли с ним вслепую пять партий, и все пять он без труда выиграл. В его дебютах не было ничего неожиданного, но хватка чувствовалась железная, с первых же ходов. Он бил как молния, расставляя ловушки, стремительно и туго затягивая петлю. Свалка стала местом наших ежедневных встреч, мы разыгрывали по памяти партии, которые затем дома я тщательно анализировал. Через некоторое время мне удалось свести одну партию к ничьей, а в другой выйти победителем. Уже через десяток ходов он постучал по земле железным совком для мусора и выдохнул: «Ты выиграл».

Я был вне себя от радости, горя желанием тут же напроситься к нему домой продолжить игру, но он охладил мой пыл, велев прийти на следующий день вечером на то же место.

Назавтра я уже издали увидел фигуру с корзиной. Приблизившись, старик протянул мне что-то завернутое в тряпицу, сказав, что это древний трактат о шахматах, велел взять с собой и попробовать разобраться, а если чего не пойму — обратиться к нему. Я, как на крыльях, полетел домой, раскрыл, смотрю — какая-то чудная книга, ни черта не понятно, сущая абракадабра. Ветхий манускрипт, со всех сторон подшитый и подклеенный, неизвестно, какой эпохи и династии, и как будто совсем не о шахматах. Я помчался на другой день к старику и засыпал его вопросами, он рассмеялся и сказал, что сейчас даст мне ключ к тексту. Когда он приступил к изложению философской сути трактата — взаимоотношению женского и мужского начал, — я не на шутку перепугался. «Ведь это же запрещенная „старая идеология“!» — вскричал я. «Что значит „старая“? — вздохнул он. — Вот я, к примеру, собираю использованную бумагу, она, конечно же, старая, никуда не годная. Но я ее сортирую и продаю, чтобы жить, и разве потом она опять не становится новой?»

У даосов, сказал он, есть учение об инь и ян, о женском и мужском началах в природе, в первой главе говорится о круговороте этих двух начал, о том, что ян и инь взаимопроникают и взаимоотталкиваются.

Начинать игру, продолжал старик, следует не спеша, иначе сорвешься. «При чрезмерной полноте сил — сорвешься, при чрезмерной вялости — унесет течением», — сказано в трактате. Мой недостаток, по мнению старика, заключался в чрезмерной полноте сил. При встрече с сильным противником надо применять гибкую тактику и, маневрируя, добиваться перевеса сил. Гибкость — не слабость, а умение втянуть противника в свою игру, навязать ему свою стратегию. Ты конструируешь комбинацию, прилагая максимум усилий и не форсируя в то же время игры. В даосизме истина-дао заключена в недеянии, то же самое и с фортуной в шахматах, не пытайся повернуть ее силой, иначе не только проиграешь, но вообще не сможешь играть. Фортуна фортуной, а стратегический план ты должен сам разработать, при наличии того и другого, везенья и правильной стратегии, ты хозяин положения на доске. Все это, конечно, мистика, но, поразмыслив, ты найдешь в ней немалую долю истины. Я поблагодарил старика, он открыл мне стратегию шахматного искусства, но в то же время у меня возникли сомнения: как можно при бесконечном множестве шахматных комбинаций быть уверенным в победе? Старик ответил, что секрет — в захвате инициативы. С первого же хода ты либо вовлечен в игру противника, либо ведешь ее сам. Если соперник шахматист высокого класса, то вовлечь его в свою игру трудно, поэтому приходится идти на жертвы, на размен фигур. Вначале ты парируешь атаку, стараясь блокировать его позицию и развернуть собственный атакующий маневр. Тут уж ни в коем случае не следует жертвовать фигурами. Стратегия должна меняться в зависимости от обстоятельств, комбинации вырастать одна из другой, как составные части общего стратегического плана…

Старик сказал, что я умею лишь разыгрывать комбинации, но что стратегические замыслы у меня нечетки. Поэтому, даже рассчитав маневры на много ходов вперед, я, по его словам, не могу захватить инициативу. Еще он сказал, что у меня светлая голова и стремление до всего докопаться. «Мне осталось недолго жить, — заявил напоследок старик, — детей у меня нет, и я хочу передать тебе свое искусство».

Я спросил старика, зачем он занялся таким низким ремеслом. Искусство шахматной игры, со вздохом пояснил он, передавалось у нас из рода в род от далеких предков, которые завещали «шахматы ради шахмат, а не ради заработка на жизнь». Шахматы способствуют развитию самых лучших человеческих качеств, в то время как деньги растлевают человека. Заветы предков помешали старику в молодости овладеть каким-нибудь ремеслом.

— Шахматы и жизнь, так ли различны их принципы? — удивился я.

— Такой же вопрос я задал старику, — сказал Ван Ишэн, — мне хотелось узнать, что он думает о делах Поднебесной. Принципы одинаковы, ситуации различны, пояснил старик. В шахматах — считанное количество фигур и доска — вся как на ладони, в Поднебесной же многое скрыто… А для игры нужны все фигуры.

На мой вопрос, какова судьба трактата по шахматам, Ван Ишэн со слезами на глазах сказал:

— Я всегда носил его с собой, без конца перечитывал. А потом, как ты знаешь, цзаофани схватили меня за сорванную листовку, обыскали и, найдя рукопись, тут же на моих глазах уничтожили как «идеологическую рухлядь». К счастью, она крепко засела у меня в голове, и я плевал на них.

Мы повздыхали над судьбой рукописи.

Наконец поезд остановился, учащихся погрузили на машины и повезли на центральную усадьбу госхоза, откуда распределили по фермам.

— Фанат, пора прощаться, — сказал я, — не забывай друзей, будем время от времени наведываться друг к другу.

Он ответил:

— Само собой.

II

Ферма была расположена высоко в горах, где нам предстояло рубить лес, выжигать площадки, копать ямы для новых посадок и еще заниматься земледелием, сеять зерновые. При неудобстве сообщения и нехватке транспорта, отрезанные от мира, мы зачастую не могли даже запастись керосином для лампы. Вечерами, в полной темноте мы собирались вместе и жались друг к другу, болтая о том о сем. Здесь на ферме «обрубили хвост капитализму»[5], запретив подсобные промыслы и приусадебное хозяйство, поэтому люди бедствовали, растительного масла, бывало, выдавали всего на пять фэней в месяц. И когда раздавался звонок к обеду, мы срывались с места и как угорелые мчались на кухню, где в большом котле варили овощи, добавляя в них чуть-чуть масла. Оно расползалось кругами на поверхности, и последним доставалась водичка с тыквой или баклажанами. Круп, правда, хватало, по карточкам полагалось сорок два цзиня[6] в месяц на человека. Но рыть в горах — работенка не из легких, и без жиров, от овощей и крупы, животы у нас пучило. Мне, разумеется, было грех жаловаться, в конце концов, все лучше, чем побираться. К тому же свои двадцать юаней в месяц я, не имея ни семьи, ни подружки, тратил на самого себя. Пристрастился, на беду, к курению.

Иногда, валясь с ног от усталости после изнурительной работы в горах, я думал, а как же справляется Фанат, он-то совсем слабак. Или по вечерам, когда мы трепались о жратве, мне снова приходило в голову, что ему там тоже не сладко, хуже, чем мне. Отец мой был отменным кулинаром, лучше матери, и по выходным дням звал обычно гостей. Я тоже научился кое-что готовить по его рецептам и во время наших вечерних бдений со смаком расписывал разные кушанья. У ребят слюнки текли, они валили меня на пол, приговаривая, что лучше всего меня самого пустить на убой, изжарить и съесть.

В сезон дождей мы откапывали ростки бамбука, ловили в канавах зеленых лягушек, но готовили по-прежнему без масла и оттого, наверное, часто страдали коликами в животе. В горах, где мы постоянно разводили огонь, звери стали очень пугливы, от малейшего шороха разбегались, и охотиться на них было нелегко. Если же и удавалось какого-нибудь словить, то он оказывался тощим, и вытопить жир из него было невозможно. Охотились мы и на крыс, больших, длиной в чи[7], говорили, что они питаются зерном и мясо у них все равно что человечье, так что выходило, будто мы едим человечину. Я вспоминал наш разговор с Фанатом. А сам он разве не жаден до еды? Может, желание урвать кусок пожирнее и есть ненасытность? Но только голодный, это я понял теперь, по-настоящему ненасытен…

И еще я гадал про себя: играет ли Фанат в шахматы? Встретиться с ним ни разу не удалось, нас разделяло почти пятьдесят километров.

Не успели оглянуться, как наступило лето. Однажды, когда мы работали в горах, я заметил внизу, у подножия, человека. Кто-то предположил, что это ухажер Сяомао, — мы знали, что у нее завелся парень с другой фермы, но никто еще его не видел. Гора тотчас огласилась криками, мы наперебой звали Сяомао. Она бросила мотыгу, спотыкаясь, прибежала и, вытянув шею, стала смотреть вниз. Но не успела она его разглядеть, как я узнал Ван Ишэна, шахматного Фаната, и радостно вскрикнул. В нашей бригаде собрались ребята из четырех городов и провинций, земляков было мало, и Ван Ишэна никто не знал.

— Кончай на сегодня работу, — сказал я, собрав небольшую компанию. — Поищите в горах чего-нибудь съедобного, после смены, со звонком, тащите ко мне, и рис захватите. Приготовим и вместе поужинаем.

Ребята исчезли в густых зарослях в поисках добычи, а я, приплясывая, побежал вниз навстречу Ван Ишэну.

— Как ты меня узнал? — с радостным изумлением спросил он.

— Твою дурью башку среди тысяч узнаешь. А почему ты все это время не приходил?

— А ты почему?

Я не сводил с него глаз. Вид жалкий: мокрая от пота рубашка липла к спине, волосы свалялись в клочья, губы потрескались, и только глаза и зубы ярко блестели на сером от пыли и грязи лице.

— Как ты добирался? — забеспокоился я.

— Где телегой, где пешком. Уже полмесяца в дороге.

— Полмесяца? Пятьдесят километров? — не поверил я.

— Сейчас расскажу все по порядку.

Мы дошли до бараков в лощине, где размещалась наша бригада.

Здесь бегали свиньи, тощие, как бездомные собаки. Смена еще не кончилась, было тихо, только на кухне позвякивала посуда.

Мы прошли ко мне в общежитие, двери были открыты — для таких, как мы, нищих, не требовались замки. Я поставил таз для умывания и вышел с ведром за горячей водой. На кухне договорился с кашеваром о сухом пайке: жиры на месяц — двадцать пять граммов — я уже получил и теперь мог брать только овощи.

— Гости? — догадался он. Отпер шкаф, налил в пиалу чайную ложку масла и еще дал три баклажана.

— Завтра опять приходи за пайком, а полный расчет произведем послезавтра, так удобнее.

Я зачерпнул из котла горячей воды и пошел к себе.

Ван Ишэн, раздевшись до трусов, шумно мылся, брызгал водой. Потом замочил в тазу белье, тщательно выстирал, отжал и повесил сушиться на веревку у двери.

— Быстро ты управился! — заметил я.

— С детства привык. Да и постирушка ерундовая.

Он сел на кровать, тонкий — ребра можно пересчитать, почесал спину. Я протянул ему пачку папирос, он с залихватским видом вытащил одну, облизал кончик и, держа в зубах, наклонился прикурить. Я дал ему огонька и закурил сам.

— Неплохо, а? — медленно выпуская дым, с улыбкой произнес он.

— Что, и ты закурил? Ничего, жить можно, да?

Он обвел глазами соломенную крышу над головой, свиней, бегавших по двору, и, помолчав, произнес, постукивая себя рукой по худой жилистой ноге.

— Конечно, можно. Еда есть. Деньги тоже. Чего еще надо? Ты-то как?

— Деньги и у меня есть, — глядя, как он выпускает дым, со вздохом произнес я, — еды тоже хватает, масла, правда, нет, и изжога замучила от этой кормежки из общего котла. Плохо только, что в свободное время нечем заняться, ни книг, ни кино, ни электричества. Пойти некуда, торчишь целыми днями в этой дыре, скучища, сдохнуть можно.

— На вас не угодишь! Вам парчу подавай да еще с узорами! А я доволен, и ничего мне не надо. Думаю, тебя книги испортили. Кстати, те, что ты мне рассказывал в поезде, крепко в душу запали. Ты молодец, что так много прочел, слов нет. Только скажи, положа руку на сердце: какой тебе прок от книг? Да, тот человек у Джека Лондона изо всех сил боролся за жизнь, даже малость свихнулся, но выжил, а что дальше? Жить как Понс? Есть, пить, копить деньги и наконец превратиться в сквалыгу, который считает напрасно прожитым день, если не поел за чужой счет. А по-моему, не голодать — уже счастье.

Он выдохнул табачный дым, стряхнул пепел с колен. Я досадовал на себя, черт меня дернул заговорить о масле и высказать свое недовольство да еще брюзжать из-за книг и фильмов, без которых можно вполне обойтись. Ван не стал бы горячиться из-за таких пустяков. Сбитый с толку, я готов был с ним согласиться. Может, и правда человеку ничего больше не надо? Ну, чем я плохо живу? И еда, и постель, хоть и плохонькая, не надо думать, куда на ночь приткнуться. Почему же я так часто впадаю в уныние? Почему так тянет хоть что-нибудь почитать? Чем приворожило меня кино, ведь его волшебство исчезает, как только в зале зажигается свет. Я не знал, как выразить свое настроение, какими словами, но все это было важно для жизни.

— Ну а в шахматы ты играешь? — спросил я Вана.

— Спрашиваешь! Конечно! — не задумываясь, выпалил он.

— А зачем? Ведь ты всем доволен! Мог бы и обойтись!

Рука с папиросой застыла в воздухе, затем он потер ею лицо.

— Видишь ли, шахматы у меня — пунктик. Играя, я забываю обо всем на свете…

— А допустим, тебе запретят играть и даже думать о шахматах, что тогда?

— Как это запретят? Чушь какая-то! — с недоумением протянул он. — Буду тогда играть по памяти. Кто полезет ко мне в черепушку?

— Шахматы, конечно, здорово, — со вздохом сказал я, — не то что книга, прочел раз-другой и отложил, не станешь же без конца перечитывать одно и то же. А в шахматах можно придумывать разные комбинации…

— За чем же дело стало, учись играть в шахматы, — с улыбкой подхватил он. — О животе голова не болит, хоть и кормят хреново, как ты говоришь, жизнь — скучища, книг не найдешь… что ж, остаются шахматы, чтоб развеять скуку.

— Я к ним равнодушен, — ответил я. — Кстати, в нашей бригаде есть неплохой шахматист.

Ван Ишэн выбросил окурок за дверь.

— Правда? — Глаза его загорелись. — Классный? Ого, не зря я пришел. Где же он?

— На работе. Значит, ты не ко мне пришел?

Он лег на мою постель, подложив руки под голову и уставившись на свой впалый живот.

— Веришь ли, целых полгода не встречал настоящего шахматиста, хоть убей. Вот и решил, талантов полно, дай, думаю, поищу, может, найдется кто-нибудь и в этой глуши? Отпросился с работы и отправился в путь…

— Так ты не работаешь? А на что живешь?

— Сестру распределили на завод, она теперь сама зарабатывает на жизнь, и я могу поменьше посылать домой. Хочу серьезно заняться шахматами. Ну, где же твой шахматист?

Я заверил его, что тот скоро придет, и не удержался от вопроса:

— Как вообще-то у тебя дома?

— Нищета, — после долгого молчания со вздохом ответил он. — После смерти матери мы остались втроем: я, сестра и отец. Отец зарабатывал мало, у нас не выходило и десяти юаней в месяц на человека. Вдобавок ко всему после смерти матери отец стал пить, заведется в кармане медяк-другой, он тут же пропьет и давай всех поносить разными словами. Соседи пытались его образумить, он слушал, заливаясь слезами, и вызывал жалость.