Здесь птицы не поют (СИ)

— Однако, как раз к охотникам придем, — минуты через три после запуска мотора объявил Юрик.

Он смачно харкнул в струящуюся вдоль борта реку.

— Жарко сегодня было, — невпопад сказал Рогозин.

— Хороший день, — согласился якут. — Небо чистое очень. С вертолета далеко все видно. Не знаю — зачем мы дальше поехали? У этих охотников точно лодка есть. Здесь без лодки никак. Захотят прийти — придут. Если люди плохие — река нас не спасет. Если хорошие, то зачем прятаться? Что в голове у Семена?

— Устав строевой службы, — засмеялся Арни.

Рогозин смотрел по сторонам, рассчитывая вот — вот узреть где‑нибудь на берегу лодку испугавших всех людей. Но долго ничего не видел, пока за очередным поворотом в опускающихся сумерках не показалась заброшенная пристань.

Мостки, неровные, будто сколоченные артелью слепых, заходящие в реку метров на восемь, полуразвалившаяся хибара на берегу, штабель досок — все было почерневшим, заброшенным, некрасивым. Висящая на одной петле дверь на чердаке хибары качалась на ветру и, должно быть, иногда громко хлопала по стене, но за шумом моторов и воды этого не было слышно. На крыше кое — где росла трава, а под окном заметно было приличных размеров пятно мха. Полузаросшая дорога уходила куда‑то вдаль от пристани, теряясь среди угрюмых скал, словно обжимающих дорожную ленту вместо обочин.

— Что это? — воскликнул Рогозин, показывая пальцем на следы, оставленные когда‑то цивилизацией.

— Это, паря, давно лагерь был, — глотая набегающий ветер, громко ответил Юрик. — При Сталине еще. Очень плохой лагерь. Вечером я тебе всю историю расскажу, сейчас не могу — ветер в рот попадает, задыхаться могу!

— Ага, — осклабился Арни, щеки которого действительно раздувались, наполняемые встречным ветром. Он проорал, но слышно было и в самом деле очень плохо: — Послушай этого… Он расскажет!

Лодки повернули направо вслед за изгибом русла, и Виктор недолго провожал взглядом зловещие полусгнившие мостки — они скрылись за поросшей редким лесом скалой.

Вечером на очередной стоянке, нарубив дров и натаскав воды для общего котла, он только случайно вспомнил о виденном, когда услышал чье‑то:

— Сталина на них нет, сук!

В голове запустился воспитанный образованием шаблон «Сталин — тиран — ГУЛАГ» и перед глазами вновь мелькнули почерневшие мостки, дорога между скал, хибара с травой на крыше — ведь это был запечатленный образ единственного лагеря, который имелся в памяти.

Рогозин нашел Юрика, курящего на берегу какую‑то жуткую смесь из накрошенного сигаретного табака и пылеподобного сушеного мха. Он забрался на огромный булыжник, принял там позу лотоса и сидел так, совершенно погруженный в созерцание заката. И даже не заметил, как к нему подобрался Виктор. А тот дернул якута за рукав куртки и напомнил:

— Ты про лагерь рассказать обещал.

Солнце почти спряталось за серой сопкой, воздух был прозрачен и свеж (если не считать специфического запаха из трубки). Река с убаюкивающим рокотом катила прозрачные, слегка позолоченные зарей воды по бесчисленным камням. Ветер стих, окончательно запутавшись в скалах.

Если бы Виктора спросили, зачем он хочет услышать еще одну страшилку «от якута», он бы, наверное, ответить не смог. Просто хотелось еще немножко послушать сказки из мрачной якутской мифологии, присутствовало в них какое‑то необъяснимое очарование.

— О! — сказал Юрик и замолчал, попыхивая трубкой.

Солнце закатилось‑таки, блеснуло последним лучом и пропало, погрузив ущелье с рекой в первозданную темноту. Пару минут Рогозину казалось, что рассказчик собирается с мыслями, но молчание затягивалось и Виктор не выдержал:

— Эй, — он снова дернул якута за рукав. — Так ты…

Он не успел договорить, потому что Юрик вдруг завизжал тоненько, упал под камень, на котором сидел, перевернулся на четвереньки, успев, по — видимому, еще в падении каким‑то образом выхватить из ножен на поясе здоровенный тесак, блеснувший отраженным от далекого костра светом в полутьме так угрожающе, что Виктор поневоле закрылся руками.

Но дальше ничего не произошло.

— Кто здесь? — донеслось из‑под камня настороженное.

Голос Юрика странным образом изменился — он стал одновременно глух и тонок.

— Кто здесь? — повторил он еще раз.

— Й — а-а, — проблеял испуганный неожиданной метаморфозой Рогозин.

Из‑под камня донесся облегченный выдох, Юрик поднялся на ноги, уверенным движением бросил нож в ножны, вытер покрывшийся бисеринками пота узкий лоб, отряхнул от песка руки.

— Зачем ты меня напугал? — спросил он.

— Я? — Виктору и в голову не могло прийти, что он может кого‑то напугать.

— Ты — ты, — кивнул якут. — Подкрадываешься, пугаешь. А если бы у меня инфаркт был? Кто так делает?

Рогозин ошарашено замолчал в недоумении — меньше всего он ожидал от Юрика упреков в своем злоумыслии. Немного подумав, одновременно наблюдая за тем, как якут взбирается обратно на булыжник, он развел руки и пробормотал:

— Ну прости, я не хотел.

— Ладно, проехали, паря, — якут устроился рядом. — Так чего хотел‑то?

— Про лагерь там, — показал Рогозин рукой на реку в сторону, с которой они пришли.

— А — а-а! — засмеялся Юрик. — А я‑то думаю — чего он меня пугает?!

— Да не пугал я тебя!

— Ага, а почему я тогда с камня туда, вниз, упал? Ветром сдуло, да?

Разговор приобретал какой‑то дурацкий оттенок, все время возвращаясь к одному и тому же как в какой‑нибудь дешевой пьеске непризнанного гения. Рогозину это не нравилось, раздражало, бесило, но, помня о мхе в трубке якута, он был осторожен.

— Я же попросил прощения.

— Да ладно, я уже и забыл. Но ты меня больше не пугай.

— Не буду, — пообещал Рогозин.

— Хорошо, — улыбнулся якут. Его жидкая щетина над верхней губой, которую он по недоразумению называл «усами», встопорщилась.

И он снова замолчал.

Через четверть часа Рогозин понял, что никакого рассказа не будет и решил идти к костру, устраиваться на ночлег. К тому же одна из ночных вахт — утренняя — досталась ему и он резонно рассудил, что если не выспится как следует, то подниматься будет тяжело.

— Это под самый конец было, — вдруг сказал Юрик, когда Виктор уже слез с камня. — Сталин уже мертвый был совсем. В пятьдесят третьем.

Рогозин хотел вернуться на место, но якут опять умолк.

Так повторялось несколько раз — едва Виктор решался идти к костру, якут начинал говорить. Только делал попытку пристроиться рядом — Юрик затыкался. Подобно буриданову ослу, Рогозин какое‑то время топтался на одном месте, провоцируя приятеля на произнесение отрывочных реплик:

— Сначала‑то здесь лагерь был для всяких иностранцев…

— Ну, знаешь, вот если какой‑нибудь американец или там англичанин с французом в плен попались на войне или еще где…

— В Северной Корее, в основном. Или в Китае. Или во Вьетнаме. Но больше всего в Северной Корее…

— Там же война шла везде. В Корее против коммунистов весь мир воевал — Франция, Англия, Штаты, Турция, Голландия, Канада…

— Испанцы еще… Или не воевали испанцы? Не помню. Колумбийцы точно были…

— Парочка из них даже сбежать смогла…

— Пока до Китая добрались — один американец другого англичанина сожрал…

— Натурально. В Китай только ногу принес в сапоге…

— Это страшный лагерь и страшная история…

— Очень…

— Я бы мог ее тебе рассказать, если бы ты не стал пугать меня…

— И если ты меня пугать больше не станешь, то…

В конце концов Виктор принял половинчатое решение: оперся спиной о скалу и остался стоять внизу, не делая более попыток подобраться к рассказчику поближе.

А Юрик продолжал:

— Потом, перед тем как все случилось, их всех перевели куда‑то на Чукотку, а сюда наших переселили. Наши должны были, паря, строить железку туда, — наверное, Юрик показал направление рукой, но в темноте да снизу этого не было видно. — Долго проектировали в Москве и в Свердловске еще. Знаешь, что такое Свердловск? Это так раньше Екатеринбург назывался. Был я там. Грязный городишко, однако. Люди хорошие, а городишка — грязный. Большой Урюпинск. Даже Якутск не такой грязный.

Якут чиркнул зажигалкой, до Рогозина донесся запах табака, на этот раз без примесей.

— А здесь хотели сделать хранилище для ядерных материалов. Или еще что‑то такое. Недалеко военную часть тогда поставили, чтобы если американцы через Пролив полезут, их было чем остановить. И хранилище и военную часть при ней тоже здешние зэки отстраивали. Бараки поставили, бомбоубежище выкопали глубокое. Все сделали — подготовили. Только солдат не привезли. Не успели. Там вон, — огонек сигареты показал направление, но для Виктора все направления были равноценны. — Там построили большой склад для боеприпасов. Но никто о нем не знал в лагере. Секретность потому что, паря. Вот.

Рогозин, слушая байки забавного якута, смотрел в небо, следил за каким‑то спутником, несшимся в черной бездне. А во след спутнику двигалось облако. Вернее, Рогозин думал, что это облако, ведь ничто другое не способно пожирать звезды одну за другой. Непрозрачное черное облако надвигалось на них, гасило, укрывало, прятало и казалось, что неведомая черная сила преследует одинокий спутник, стремительно уносящийся куда‑то к Млечному Пути.

— Однажды, на седьмое ноября, уже вечером, — продолжал Юрик свою былину, — наверное что‑то произошло. Старые люди говорили, что в хранилище пробрались американские агенты — их тогда много в Союз забрасывали. С подводных лодок, с самолетов, просто на баркасах. Границы‑то совсем не было. Мой дед почти пешком в Америку ходил. Ночь на острове Ратманова спал, рядом с погранзаставой. Потом на Аляску пошел. Никто ему ничего не сказал.

Рогозин хотел напомнить, что речь шла не о почтенном деде Юрика, но тот и сам выбрался из воспоминаний о семейных преданиях.

— И когда американский шпион пришел сюда, он увидел большой склад боеприпасов для войны. Склад большой, а охраны совсем мало — люди здесь почти не ходят, а медведю патроны не нужны. И тогда агент подумал, что сможет взорвать склад. На седьмое ноября взорвал. Сталин тогда уже мертвый был. При нем‑то никакие агенты не смогли бы такой склад взорвать. А после того как умер, все расслабились. И шпионы, вместо того, чтобы по тюрьмам сидеть, стали всякие склады взрывать, экспедицию Дятлова убивать… плохое делали. А там бомб было так много, что потом воронка образовалась шестьсот метров в диаметре и глубиной метров восемьдесят. Или больше — никто до дна достать не может. Там сейчас озеро Круглое.

И Юрик снова заткнулся, будто поведал все, о чем знал.

— А лагерь? — все‑таки Рогозин нашел в себе смелость напомнить о начале повести.

— А в лагере начальник перед вечерней перекличкой увидел, как над тайгой встает огромный гриб взрыва! До неба! Выше неба! Потом пришла ударная волна, повалила пару бараков. Здесь же недалеко, место там ровное, сопок нет почти. Собрались начальник, замполит и другие командиры вместе, стали решать, что им делать. Тогда атомной бомбы все военные боялись. Хиросима, Нагасаки. Гражданским много не говорили, чтоб не пугать, но военные знали и боялись. Поражающие всякие факторы, понимаешь? И решили начальники лагеря, что обязаны сохранить жизни советских людей, хоть и оступившихся в жизни — зэков. Романтики были. Из фронтовиков. Собрали всех и повели весь состав лагеря в бомбоубежище в военной части. И вот там…

Якут снова многозначительно замолчал.

— Что там?

Юрик не сказал ни единого слова, пока не раскурил новую сигарету.

— Люди разное говорят. Врачи говорят: замкнутое помещение, стресс, близость жертв и мучителей. Психология, короче, паря. Закрылись они все в бомбоубежище, а потом там началась кровавая мясорубка. Зеки напали или у кого из охраны нервы не выдержали — никто не знает, однако. Но, когда через два месяца бомбоубежище вскрыли милиционеры с чекистами, там внутри не было никого живого! Только кровь, части тел, вонь. Ни одного целого мертвяка. А я думаю, что если бы врачи были правы — хоть один должен был остаться целиком? А там только кишки, руки — ноги — головы и кровь, ставшая грязью, высохшая и сгнившая.

Рогозин содрогнулся, но секунду поразмыслив, согласился с якутом:

— Ну да, хоть один должен был остаться.

— А его не было, паря! — хихикнул рассказчик. — Ни одного целого тела! Мой дядя тогда был другом шамана Сырбыкты и тот говорил ему, что бомбоубежище выкопали в неправильном месте. Там раньше алтарь Улу Тойона был. Разбудили они его, когда такой толпой пришли. Может быть, даже застрелить кого‑то успели, а дальше все ясно — ведь Улу Тойону нужно только почувствовать запах крови и он сразу спешит в наш мир. Как акула.

Рогозин не мог сходу решить — правду ли рассказал ему Юрик, или наврал с три короба, но теперь клял себя, что не ушел спать сразу, еще когда якут «ловил приход» от своего мха. Теперь ему мнилось, что уснуть точно не выйдет. Перед глазами так и будут стоять кровавые брызги по стенам, оторванные конечности, головы и прочие прелести вскрытого могильника.

— Тогда у кого‑то умного голова хорошо сработала. Бомбоубежище бетоном залили и никому ничего объяснять не стали. Люди успокоились. Улу Тойон ушел в другое место, — закончил свою историю Юрик и спрыгнул с камня. — Пошли, паря, спать. Поздно уже.

Ночью, вопреки ожиданиям, ничего не произошло. Даже дежурство Рогозина обошлось без мало — мальски значимых происшествий, если не считать таким погасший костер.

Следующий день, холодный и хмурый, стал и бестолковым — не случилось ровным счетом ничего, что хоть как‑нибудь повлияло бы на экспедицию.

Глава 5. Лагерь. День первый

В полдень четвертого дня путешествия Ким Стальевич решил, что компания добралась до нужного места.

Ничем особенным выбранный берег не отличался от многих километров точно такого же, оставшегося позади. Скалы, река, лес — если и имелись какие‑то особые приметы, для Рогозина они остались неведомы.

Выгрузились из лодок на каменистый берег и над кучей баулов, рюкзаков и контейнеров Борисов принялся распределять работу по обустройству лагеря. На долю Рогозина выпали лесозаготовки: расчистка от зарослей участка, дрова, жерди для времянок, ну и всякое остальное, добываемое топором и бензопилой. В пару к нему определили рулевого первой лодки Гочу. Вернее, все, конечно, было наоборот — в пару к матерому таежнику Гоче определили Рогозина, потому что квалификации Виктора не хватало для виртуозного обращения с бензопилой, да и опыт подобной работы топором был очень незначителен, ведь в Питербурге не так уж много работы для лесорубов.

Уже через два часа махания топором, таскания чурок и веток Виктор понял, что вымотался до невозможности. Руки еле поднимались, ноги отказывались передвигать тело, а само оно, иссеченное ветками и занозами, провонявшее потом, искусанное комарьем и мошкой, желало где‑нибудь упасть и притвориться бревном.

Мысленно плюнув на все, он уселся на какую‑то кочку, сложил на коленях трясущиеся руки и закрыл глаза.

— Чего, Витек? Устал? — голос у Гочи был неподражаем — со звонкой хрипотцой, и насмешливыми интонациями в каждом произнесенном слове. Даже «доброе утро» он произносил с различимой издевкой. — Отдохни чутку, дядя Гоча все сам сделает. Хе…

Лодочник потащил к лагерю, видневшемуся за редкой порослью деревьев, сразу две охапки хвороста, перетянутые одной веревкой так, что получилось что‑то похожее на мягкое коромысло: с каждого бока Гочи свисала вязанка.

Недолго Рогозин глядел ему в след, потом устало опустил голову и расслабился.

— Тяжело, да? Не получается? — сверху пахнуло табаком.

Виктор даже не успел ни испугаться, ни удивиться неожиданному появлению якута. Он только лишь кивнул.

— Это потому, паря, что места здешние прокляты. Пойдем‑ка, чего покажу.

Виктор недовольно замычал, но прикосновение якута к руке будто придало сил, он поднялся на ноги и заковылял за мелко семенящим по склону холма Юриком.

— Ты так быстро устал, паря, потому что чувствительный очень! Я это сразу заметил. А место здесь проклятое, — трындел Юрик, — высасывает жизнь из человека. Если долго остаться, то можно назад не вернуться. Я тебе покажу сейчас. Покажу!

Не успели они пройти и пятидесяти метров, как лес внезапно кончился. У подножья холма открылась совершенно ровная горизонтальная площадка с одиноким деревом — точно таким же страшилищем, как виденное двумя днями раньше на скале: черное, иссохшее, раскидистое и мрачное, оно так же было увешано выбеленными солнцем и очищенными ветрами костями.

С ужасом Рогозин отметил среди черепушек разных животных и пару человечьих, а справой стороны с дерева свисало… давно ставшая скелетом верхняя часть торса какого‑то бедняги — без головы, но с очень длинными, непропорционально длинными руками. Ноги виднелись под деревом.

— Опять? — на этот раз Рогозин постарался не показать страха, спрятав его за безразличием — он только недовольно поморщился.