Здесь птицы не поют (СИ)

— Ну вот, стою, ковыряюсь, матерюсь, конечно. Причину‑то быстро нашел — фильтр бензиновый грязный. Засорился. Что делать? — спросил неизвестно у кого шестипалый Санек. — Решил поменять. Снял только неаккуратно — немного бензина на пальцы выплеснулось. Руки теплые, бензин тоже. Испаряться начал активненько так, и я тебе скажу заморозка получилась покруче чем азотом! На таком морозе обе пары пальцев вмиг почернели! А когда я до Снежного все же добежал, уже просто и отвалились. Так‑то. С зимой шутить здесь нельзя. Хорошо еще, что осторожно все делал, а то бы и без руки остался запросто.

Рогозин ожидал услышать кровавую историю о неосторожном обращении с топором или там со станком каким‑нибудь, но вот такая прозаическая вещь как бензин никак не рассматривалась им прежде как средство для ампутации конечностей.

— Сочувствую, — сказал он. — Я бы весь на дерьмо там изошел.

— Брось, Вить, у нас такое не впервой, ученые. Сам дурак, — новый знакомец покрутил пальцем у виска. — Ты со всеми уже знаком?

— Не. Человек пять знаю, — Рогозин стал загибать пальцы, — Моню, Юрика, повариху, Савельева и Перепелкина, Борисова. Тебя вот еще. Семь выходит.

— Ну, уже половина состава. Мы‑то все знакомы, считай. Ну, кроме Перепелкина — он тоже как ты в первый раз здесь. Говорит, раньше по Таймыру ходил, в Саянах, на Камчатке. Если так, то должен быть опытный. Ну и ты. До места еще трое суток, Стальевич тебя последовательно в разные лодки пересадит — для знакомства. Ладно, переобулся? Пошли к костру.

Оксана Андреевна действительно варила уху и сейчас собачилась с Савельевым за полстопки водки — для того, чтобы «уха вышла нажористей». Весь общественный алкоголь находился под контролем начальника в «Бухом фонде» — стальном ящике из‑под инструментов, вмещавшем несколько бутылок. Конечно, у каждого почти была и своя заветная фляжка, но по прошлому опыту повариха знала, что выпрашивать личное практически бесполезно.

Рядом стояли Борисов и Перепелкин и беззвучно ржали над перепалкой. Борисов иногда облизывал сухие губы.

Сашок махнул на лаявшуюся парочку рукой и потянул Рогозина за рукав к хмурому бородачу, похожему на кавказского абрека, что‑то таскавшему из одной лодки в другую.

— Семен, чем занят?

Не оборачиваясь, угрюмый бросил через плечо недовольно:

— Перепелкину приспичило в протоку идти, там какие‑то пробы взять нужно.

— Понятно. — Рыжий наклонился к уху Виктора. — Это Семен, бывший военный. Он у нас безопасностью рулит. В последнее время всякое стало на реке происходить, то охотники друг друга постреляют, то промысловик пропадет, то лодку угонят. Вот Стальевич рассудил, что без военного да без мента в эти края лучше не соваться. Семен — военный, говорят, ротой спецназа командовал, а Виталя, — Сашок показал трехпалой лапой на бродящего возле скал человека в дождевике, — мент. Тоже капитан. Из томской уголовки. Этот в грузчики наниматься пришел, а Стальевич как увидел его, так — хвать за гузно и в ведомость!

— А здесь они что делают? В такой‑то глуши? Вроде могли бы и лучше устроиться?

— Живут, — Сашок пожал плечами. — Что мы все здесь делаем? Ведь можно быть в Москве, или в твоем Питере, или даже в Лондоне! Но мы здесь. Живем. Там места не нашлось, тесно очень. А здесь, — рыжий обвел рукой вокруг, желая продемонстрировать простор, но взгляд всюду утыкался на каменное ущелье и спокойную реку посреди него, — здесь жить есть где.

Виктору показалось, что шестипалый Сашок неисправимый романтик. Рогозин не любил романтиков. Опасался, что ли… И был твердо убежден, что все зло на земле — от верящих во всякую чушь романтиков.

— А Юрик?

— Юрик? Якут? — Сашок почесал в затылке. — Говорит, что этнограф и филолог, но ни одного языка, кроме русского, не знает. Даже якутского. Думаю, студентом был — двоечником. Да он и сам как‑то раз по синьке обмолвился, что отчислили его, а он, уезжая, умудрился глупых соседей по общаге обворовать. Да ладно по — доброму бы обворовал — деньги там, драгоценности, а то… У одного одеяло пуховое спер, у другого — лыжи и куртку — косуху, у третьего — какой‑то древний неработающий компьютер. Вот скажи мне, зачем ему здесь куртка — косуха? Жопу морозить? Несколько лет в поселке болтается. Летом с геологами, зимой с промысловиками. Пару раз на драгу устраивался, но и там не прижился. Дерьмо — человек, балбес. Ни кола, ни двора, ни бабы. А чего он тебе?

Виктор и не заметил, как они оказались у первой лодки — савельевской, откуда абрек Семен перетаскивал часть оборудования в третью — перепелкинскую.

Сашок достал из мешка термос, налил в кружку еще порцию чая и предложил его Рогозину.

— Да все какие‑то местные ужасы рассказывает, — Виктор показал рукой на зловещее дерево. — Про шаманов, каких‑то демонов.

— Испугался что ли? — рыжий Сашок широко распахнул свои голубые глаза.

— Не то чтобы испугался, — замялся Рогозин. — Просто… жутковатое место.

— Не бойся. Здесь еще и не такого наслушаешься, — усмехнулся охотник. — На Алтае, где я родился, такая штука называется борисан. Но там черепа не вешают, а на тряпках пишут молитвы. Чтобы их ветер читал и доносил до бога. Здесь края дикие, писать недавно научились, поэтому традиция при внешней похожести другая. Здесь считают, что в дереве живет особый дух — иччи и если принести верховным духам жертву, и повесить кишки и кости на дерево, то иччи расскажет духам о ней и они станут благосклоннее. Ну или еще бывают специальные шаманские деревья, по которым шаманы на небо восходят и из которых себе бубны делают. Но вот это черное не похоже на шаманское. Но в общем ничего страшного, не забивай голову. Лучше скажи — в карты играешь?

Виктору как‑то раз приходилось в своей жизни сталкиваться в поезде с шулерами и он твердо усвоил простое правило безопасности: с малознакомыми людьми не играть! И не соглашаться учиться.

— Нет, — он покачал головой. — Не умею. И пробовать не хочу. Хочу, чтоб в любви везло, а любовь и карты вместе не уживаются.

— Жаль, — произнес Сашок тоном обманутого в лучших ожиданиях человека. — До места еще трое суток пилить, могли бы время убить. Жаль.

— Вот ты где, паря! — раздался за спиной гнусавый голос Юрика. — Чего, Сашка, в карты играть будем? В очко или преферанс? Давай в лодке пульку распишем на троих, а?

— Не хочет твой друг в карты, — бесцветно ответил рыжий. — Не умеет и не хочет. Ты лучше скажи, что это за чудо с черепами?

Ответить якут ничего не успел, потому что повариха позвала всех на обед.

Спустя час, наевшись самой вкусной ухи, которой никогда не подадут ни у Палкина, ни у Сытина, ни у Чехова, экспедиция погрузилась на лодки и продолжила путь.

Размеренно тарахтел мотор, шумела река, на которой появились перекаты, а Виктор долго смотрел назад, провожая взглядом зловещее шаманское дерево, пока оно не скрылось за поворотом.

До самого вечера болтливый Юрик рассказывал какие‑то запутанные истории из истории народа саха времен Семибоярщины и Лжедмитриев, что‑то о том, как текла «великая» война с тунгусами, как судьба не давала победы ни одному ни другому народу, пока не пришли русские и не положили конец полутысячелетней вражде. В повести нашлось место и героизму, и необъяснимой мистике, и проявлениям божественных сил — всему, без чего не обходится ни одна правильно скроенная легенда.

Виктор слушал вполуха и, памятуя наставления Сашка, не придавал большого значения россказням словоохотливого недоэтнографа, воспринимая их как необходимое зло при знакомстве с новым местом.

Вечером, уже в сумерках, когда солнце почти закатилось за острые верхушки скал, нашли новую стоянку, перекусили сухим пайком, поставили пару палаток — для начальства и поварихи. Остальные ночевали в лодках, потому что места под палатки на отмели больше не осталось. Семен с Виталием расписали график ночных дежурств на три недели вперед и выставили на ночь троих бдящих, но Виктору на первый раз очередь не случилась — его четырехчасовая вахта должна была наступить только на третьей стоянке.

Глава 3. Первая ночь

То ли сильно вымотавшись за свое первое путешествие на лодках — как настоящий рафтер, то ли переволновавшись от непривычных условий, Виктор вырубился сразу, едва голова опустилась на мягкий бок какого‑то баула. Но проснулся уже через два часа от необъяснимого чувства тревоги.

Над стоянкой, расположившейся на поляне перед лесом, с трех сторон окруженной елками, а с четвертой — едва — едва текущей в этом месте рекой, висел стойкий запах репеллентов — от булочной ванили до какой‑то зловонной химии. Тяжелый воздух словно навис над лужайкой и не был подвластен никаким ветрам, которых, впрочем, не наблюдалось.

Виктор протер глаза, достал флягу с водой, вытер лицо смоченным полотенцем — ощущение тревоги не проходило. Рогозин огляделся и прислушался.

У самого леса горели два костра, между ними сидел кто‑то из дежурных — сгорбившиеся плечи мерно поднимались и опускались, выдавая спокойное дыхание сидящего. Виктору показалось, что он спит. Иногда в каком‑нибудь из костров что‑то трещало и в темное небо устремлялись быстрые яркие искры и сразу падали, вырисовывая в полутьме затейливые узоры. Они тлели, почти мгновенно сгорали, превращались в угольки и осыпались на землю уже неразличимыми. За кострами не было видно ничего — языки пламени ярко освещали поляну и почти полностью скрывали собой ночной лес, разграничивая окружающий мир на две части: видимую, почти привычную, точно такую, какой она была вечером, и поэтому безопасную, и ту, что скрывалась за едва различимыми на фоне ночного неба деревьями, чьи черные верхушки вознеслись почти к звездам. Оттуда, из сплошной черноты леса, веяло чем‑то незнакомым, невиданным прежде и потому страшноватым.

Рядом с дежурным спал пес, всю дорогу просидевший в лодке Савельева и не проявивший к Рогозину никакого интереса: даже обнюхивать не подошел. А сам Виктор не очень‑то и хотел знакомиться с этим недобрым псом.

Изредка кто‑то из коллег громко всхрапывал, как встревоженная лошадь, и тотчас успокаивался, переворачиваясь на другой бок. Слышен был плеск волн недалекой реки, но почему‑то совершенно не пахло сыростью, как должно быть ночью на берегу. Где‑то далеко в лесу раздавались какие‑то стуки, доносилось редкое тявканье, а однажды послышался протяжный вой, от которого Рогозин невольно поежился.

Окончательно проснувшись, Виктор встал, почесался, огляделся в поисках укромного места, но как назло вся поляна хорошо освещалась, а те ее части, что скрывались в темноте, не выглядели безопасными.

Луна! Огромная, светлая, низкая, холодная и чужая! Она была рядом — вот только протяни руку! От нее веяло чем‑то мистическим, казалось, что в ее бледном чужом свете сокрыты какие‑то вечные тайны и стоит лишь присмотреться чуть пристальнее и покровы спадут, древние истины откроются, все станет ясным и прозрачным!

Рогозин зажмурился, потряс головой, сбивая наваждение и сделал первый шаг.

Он подошел к костру, вытянул руки над ним, повертел ладошками, согреваясь.

Собака пошевелилась, подняла морду, принюхалась, недобро рыкнула, и вновь опустила голову на тяжелые лапы, потеряв к Рогозину всякий интерес.

— Не шпитщя? — вдруг глухим шамкающим голосом с каким‑то невнятным рокотанием спросил дежурный, который, казалось, мгновение назад еще сам видел десятый сон.

— А! Что?! — Виктор вздрогнул, едва не подпрыгнув на месте от неожиданности. — А? Да, что‑то продрог.

Он тяжело выдохнул, гася нечаянный испуг, но в следующий миг…

Луна скрылась за набежавшей тучей, враз стало темнее, порыв ветра сбил в сторону высокие языки пламени от костров, повеяло чем‑то сырым и гнилостным.

— Пъ — ходъ — ог? — часовой повернул к Рогозину голову и тот едва не шлепнулся на пятую точку!

Под накинутым на голову капюшоном блеснули золотом огромные зрачки, проступили широкие скулы лишенного кожи черепа, а в открытом рту белели всего четыре очень длинных зуба. Каждый размером в половину мизинца, эти ужасные зубы белели, угрожали, приковывали взгляд, не отпускали. Золотые зрачки закрылись и снова открылись под чернотой надвинутого на лоб капюшона, рот распахнулся еще шире, на одном из зубов сверкнула отсветом прозрачная капля чего‑то вязкого…

Рогозин вытянул руки вперед, делая при этом шаг назад, будто это глупое движение могло защитить его от нечистой силы, что сидела в позе уставшего человека не далее чем в трех метрах. Над головой крякнула какая‑то птица, а левый костер выбросил вверх целый сноп искр, в нем что‑то сломалось и осыпалось вниз белой золой. На спине Виктора мгновенно образовался тоненький ручеек леденящего пота, устремившийся меж лопаток куда‑то вниз, по коже прошелся электрический разряд, вздыбив все волоски, а руки предательски затряслись. Он замер, ожидая самого страшного, не чувствуя под собой ног, и почему‑то помня о том, что искал отхожее место — мысль навязчиво лезла в голову. Сердце громко бухало, его было слышно очень отчетливо, оно так старалось, будто кровь в одну секунду сгустилась втрое и теперь, чтобы ее протолкнуть в сузившиеся артерии, сердцу требовалось прикладывать поистине титанические усилия, расходуя на них все запасы энергии организма. Мир вокруг замер, ничего не менялось, время остановилось.

— Щтханно, — прошамкал нижней челюстью монстр. — Въ — оде тепло. Я не жамехж. В аду холоднее будет. Хе — хе…

Сухие, тонкие, необыкновенно длинные и скрюченные пальцы выглянули из длинных рукавов дождевика и потянулись к ближайшему костру — и от них не было тени!

«Улу Тойон» — в мозгу Рогозина пронеслась мысль. Вспомнился дневной разговор с Юриком, в точности описавшим внешний вид потустороннего упыря, сидевшего теперь между кострами. Голова закружилась, ноги подогнулись и черная земля понеслась навстречу…

Виктор все‑таки упал на задницу, но это падение изменило ракурс, и в ночном страшилище он вдруг увидел обычного человека. Золото в зрачках оказалось всего лишь отражением огня, лицо часового и в самом деле было сильно исхудавшим, с туго натянутой кожей без морщин, но щетина на черепах не растет, а у него она была весьма заметна. Передних зубов же было всего четыре — по два снизу и сверху, поэтому они и показались необыкновенно длинными и зловещими. А тень человека расположилась ровно за его спиной и немного под ним, так, что при взгляде сверху оказалась не видна, но зато теперь, снизу, она была заметна.

— Ты што? — склонил голову чуть набок четырехзубый, — кошмаъ пъ — ишнилща?

Сглатывая комок в горле, Рогозин кивнул.

— У меня тоже на непхивычном месте шон не идет, — пробормотал дежурный, разламывая пополам пересохшую ветку. — Всякая дъ — янь шнитща. Поэтому в пе — вую смену я вщегда добховольшем иду. Шам, — он бросил половинки ветки в разные костры. — Пъ — ивыкнешь. Скохо шветать уже будет, ночи ко — откие. А вышпатша и в лодке можно. Тебя как жовут?

Рогозин уже абсолютно пришел в себя. Восстановилось дыхание, пропала слабость в обманувших ногах, высохла спина, оставив неприятное ощущение неуверенности.

— Виктор, — сказал Рогозин и обрадовался, что хотя бы голос его не подвел. — Юрка мне всю дорогу всякие ужасы рассказывал, вот и…

— Юъ — ик? Якут? Этот может. Тот еще… огужок. Ты его не шлушай. Ежели ты не этногхаф, то Юъ — ку не шлушай. Меня Матвеем наживают.

— Да я и не слушал, но как‑то все равно… неуютно.

Рогозин уже освоился и стал поглядывать в темноту — за костры.

— Пехвый хаж в тайге?

— Да. Неуютно. Где здесь туалет?

— Что? — шепелявый сторож словно увидел инопланетянина перед собой: выпучил глаза, открыл рот, только что слюну не пустил.

— Туалет?

— Туалет? — Матвей на целую минуту задумался. — Ото ж! Ближайший чашах в шестидесяти пешего ходу. Там жаимка какая — т была. Или вжад по ыке — к вечоху на плоте дойдешь. А ежели тебе под кушт нущно, то под кущт и иди. Тока в э — ку не щшы. И в лещ далеко не жаходи — под пегвой елкой ощтановишь.

Невнятную речь Матвея Рогозин понял с первого раза, ноги сами отнесли его к дереву. Он во все глаза всматривался в темноту шуршащих веток, ожидая увидеть чего угодно — от голодных волков и медведей, возжелавших человеческой крови, до потусторонних духов — демонов — шаманов, всех этих несчетных Тойонов, иччи, сюллюкюн и прочей местной мерзости. Но целых две минуты, потребовавшихся Виктору для избавления от лишней жидкости, никто не появлялся.

Застегивая на ходу ширинку, Виктор не оглядываясь устремился к спасительным кострам, где сидел странный человек Матвей.

Но того на месте не оказалось, вместо него на складном неудобном стульчике занимал место рыжий Сашок. Пропал и пес.

— Добрый вечер. А Матвей где? — спросил Рогозин, опасаясь уже за свой рассудок, вспоминая, каким привиделся ему четырехзубый коллега в первый миг знакомства и предполагая самое наихудшее.

— Матвей? Какой Матвей? — Сашок почесался и сморщил лоб, будто что‑то припоминая.

А Виктор немедленно начал сомневаться в своем рассудке и почти решил, что и в самом деле видел ночного злого духа. Золотые глаза, череп, четыре зуба — уж не это ли было настоящее лицо Матвея? Или, если верить Юрке, то — Улу Тойона, местного Люцифера? От вновь накатившего ужаса он едва не застучал зубами.

— Шепелявого что ли? — переспросил шестипалый. — Спать пошел Шепелявый. Его Матвеем что ли зовут? Вот не знал. Все — Шепелявый, да Шепелявый. Ну иногда — Шепа, а он — гляди‑ка что: Матвей! Дела! А ты до ветру ходил?

У Виктора уже в который раз за последние сутки отлегло от сердца, но продолжение экспедиции стало внушать ему какой‑то ужас. При мысли о еще одной такой ночке становилось дурно, дыхание учащалось, хотелось лечь и ничего не делать.

Когда‑то давно, общаясь с веселыми студентками Первого Меда, Рогозин услышал медицинский термин «паническая атака». Тогда он не поверил, что с нормальным человеком может случиться что‑то подобное, но, кажется, в последние десять минут осознал, что это такое и насколько ярким может быть.

— Да, — ответил он. — В кусты.

— Медведей видел?

— Ушли они. Меня услышали и ушли. Спать пойду. Пока, Саш.

Рогозин побрел к своему месту через весь лагерь, осторожно ступая на негнущихся ногах, боясь неосторожным движением вызвать у себя новый приступ паники.

Как он добрел до своего места, как устроился и что думал перед тем, как уснуть, Виктор не запомнил. А уже, кажется, в следующее мгновение пришлось просыпаться.

— Вставай, зёма! — кто‑то потрепал его за плечо, глаза мгновенно открылись и над собой он увидел сидящего на корточках Моню. — Хорош спать, скоро выдвигаться будем.

Рогозин кивнул, подобрал под себя ноги и попытался подняться. В коленях что‑то скрипнуло, его шатнуло, он неловко упал на бок и краем глаза успел заметить высоко на скале какие‑то рисунки, нанесенные на камень чем‑то белым.

Виктор замер и посмотрел на скалу внимательнее. На высоте метров двенадцати над землей, посреди почти голого камня кто‑то неведомый изобразил нечто апокалиптическое. И отнюдь не в христианской традиции Апокалипсиса.

Десятки человечков, склонив головы, шагали в пасть какому‑то жуткому чудовищу, похожему одновременно на медведя и дракона. С восемью руками и четырьмя ногами. В каждой из передних когтистых лап медведедракон держал половинку человечка, а позади чудовища громоздилась куча из этих половинок. Не было в рисунке никакого мастерства, видимо, старался не художник: крючковатые руки и ноги у жертв, шарики вместо голов, кривые стручки тел — так рисуют неусидчивые дети, больше схема, чем рисунок. Рогозин пытался вспомнить умное слово, означающее такие вот «произведения», но не смог.

— Как, интересно, он туда залез? — спросил Моня, тоже увидевший картинку. — И почему мы вчера этого не увидели? Не, ну это понятно — в сумерках разгружались. А почему утром никто не обратил на это…

— Там еще что‑то написано? — оборвал его Виктор.

Действительно, вокруг несчастных человечков и монстра вилась по кругу белая лента, которую поначалу Рогозин принял за изображение реки, но теперь ясно различал, что состоит она из чередующихся и иногда повторяющихся значков.

В длину вся композиция занимала метров восемь — девять, три в высоту. Для любого музея — гигантское полотно, но здесь, среди почти первозданной природы она смотрелась как маленькая карикатура на последней странице журнала.

— Пойду‑ка, Юрку позову, — встал на ноги Моня. — И Савельева с Перепелкиным. Может чего путнего скажут?

Спустя пять минут под скалой собралась экспедиция в полном составе, кроме поварихи, которая издалека глянув одним глазом, решила, что ей это неинтересно.

— Сколько раз здесь ходил — вижу впервые, — чесал затылок рыжий Сашок. — Гляньте, морда какая! Жесть!

— А ее не отовсюду видно, — пробормотал Савельев и отошел назад на десяток шагов. — Здесь уже просто скала!

— Не понимаю, как так можно? — тощий Перепелкин вооружился биноклем и последовательно рассматривал изображение — метр за метром. — Однако там действительно что‑то написано. Стальич, ты свой айфон взял?

— На кой он мне здесь? — развел руками начальник экспедиции.

— Сфотографировать нужно бы.