В доме Шиллинга

— Какъ тебѣ не стыдно продѣлывать такія комедiи передъ нами, серьезными людьми. Вообще я не понимаю, какъ у тебя хватаетъ мужества здѣсь, въ монастырскомъ помѣстьѣ при твоихъ почтенныхъ родственникахъ, упоминать о такихъ связяхъ, о которыхъ порядочные молодые люди всегда молчатъ.

— Дядя, — прервалъ его молодой человѣкъ, не владѣя болѣе собой.

— Господинъ референдарій?! — возразилъ съ холодной насмѣшкой совѣтникъ. Онъ сложилъ руки и устремилъ на пылавшее лицо племянника сверкающій презрительный взглядъ.

— Ты дѣлаешь себя смѣшнымъ своимъ негодованіемъ, сынъ мой, — сказала маіорша и спокойно взяла его правую руку, которую онъ поднялъ было съ угрозой. Она снова была олицетворенiемъ равнодушія: ни сынъ, ни братъ не замѣтили въ ея взорѣ подозрительнаго пламени.

— Дядя правъ, надо имѣть много мужества, чтобы говорить съ нами объ этихъ людяхъ…

— Конечно не болѣе, чѣмъ моей бѣдной Люсили, чтобъ признаться своимъ роднымъ въ любви ко мнѣ, - съ горечью прервалъ ее молодой человѣкъ. — Госпожа Фурніе держитъ въ Берлинѣ домъ по-княжески; ея матъ изъ знатнаго, хотя и обѣднѣвшаго рода играетъ главную роль въ салонѣ, который посѣщаютъ люди высшаго сословія. Арнольдъ фонъ Шиллингъ можетъ тебѣ лучше всѣхъ сказать, какую незначительную роль играли мы въ этомъ блестящемъ обществѣ. И въ этомъ кругу Люсиль служитъ центромъ, предметомъ всеобщаго поклоненія. Она красивѣе своей матери и такъ же талантлива; и мать, и бабушка считаютъ ее восходящей звѣздой.

— He можешь ли ты мнѣ сказать, какую роль играютъ въ салонѣ госпожи Фурніе жены ея посѣтителей? — коротко и рѣзко прервала маіорша его повѣствованіе. Сынъ ея молчалъ, пораженный этимъ вопросомъ, и глаза его устремились въ полъ.

— Большая часть этихъ мужчинъ холостяки.

— А женатые оставляютъ своихъ честныхъ женъ дома, — добавила она съ неожиданной смѣсью подавленнаго гнѣва и леденящаго презрѣнія. — Ты очень ошибаешься, если думаешь ослѣпить меня роскошью и почтенной знаменитостью салона танцовщицы; я знаю, какое легкомысліе и грязь царятъ за разрисованными декораціями, и эти знанія я пріобрѣла дорогой цѣной.

Феликсъ содрогнулся при этихъ словахъ, — они бросали лучъ свѣта на его смутныя дѣтскія воспоминанія о нѣкоторыхъ непонятныхъ для него происшествіяхъ въ родительскомъ домѣ въ Кенигсбергѣ; теперь онъ понялъ ихъ; теперь онъ зналъ, почему его мать, переодѣтая и окутанная вуалью до неузнаваемости, тайкомъ уходила по вечерамъ изъ дома, — она тайно слѣдила за его отцомъ… Это открытіе отняло у него послѣднюю надежду, — дѣло шло не о борьбѣ съ «мѣщанскими предразсудками» только, передъ нимъ стояла оскорбленная, упорно непримиримая супруга, права которой были попраны этимъ «классомъ людей». Имъ овладѣло отчаяніе.

— Я не могу и не хочу оcпаривать твоего строгаго сужденія, потому что я не знаю, что ты пережила, — сказалъ онъ, стараясь побороть волненіе. — Въ общемъ я согласенъ съ тобой — хотя я могу поклясться, что въ домѣ Фурніе я не видѣлъ ничего неприличнаго и безнравственнаго — я не хочу брать жену съ подмостковъ, затѣмъ я и пріѣхалъ сюда теперь… Люсиль еще не выступала на сценѣ, хотя она уже вполнѣ артистка. Госпожа Фурніе, звѣзда которой начинаетъ меркнуть, сама учила ее; она такъ увѣрена въ блестящей будущности своей дочери, которую она, конечно, желаетъ эксплоатировать, что даже отказала графу Л., который просилъ у нея руки Люсили. Люсиль должна въ скоромъ времени дебютировать, и я долженъ этому воспрепятствовать, во что бы то ни стало.

— А дѣвушка любитъ танцы? — сухо спросила маіорша.

— Да, страстно. Но она отказывается отъ своего призванія, отъ славы и блестящей карьеры ради меня, — его голосъ сдѣлался тише, и въ немъ послышались мягкость и нѣжность, — изъ этого ты можешь понять, мама, какъ она меня любитъ.

Въ отвѣтъ на это маіорша выразительно и насмѣшливо кивнула головой.

— А жаждующая денегъ и славы мамаша въ Берлинѣ, насколько я понимаю, и не подозрѣваетъ объ этихъ планахъ и намѣреніяхъ? — спросилъ совѣтникъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Феликсъ. Въ тонѣ и въ каждомъ движеніи допрашивающаго было столько раздражающей насмѣшки, что ему трудно было сдерживаться, и онъ добавилъ: — я, какъ честный человѣкъ, долженъ прежде точно опредѣлить, что я могу предложить госпожѣ Фурніе взамѣнъ ея собственныхъ плановъ и предложеній другихъ жениховъ.

— Это кажется легко сдѣлать, — сказалъ совѣтникъ. — Не думаю, что жалованье референдарія не трудно счесть — его какъ разъ хватитъ на булавки мадемуазель Фурніе.

Краска гнѣва и негодованія вспыхнула на лицѣ молодого человѣка, но онъ все еще сдерживался.

— Я рѣшилъ оставить государственную службу и устроиться здѣсь въ городѣ нотаріусомъ.

Въ эту минуту рука маіорши тяжело опустилась на его плечо, и никогда еще голосъ его строгой матери не звучалъ такъ жестоко и неумолимо, какъ при слѣдующихъ словахъ:

— Одумайся, Феликсъ, — мнѣ кажется, что ты бредишь. Чтобъ совершенно разсѣять туманъ въ твоей головѣ, я подскажу тебѣ, что ты, строго придерживаясь правды, долженъ сказать госпожѣ Фурніе, у которой княжескій домъ въ Берлинѣ, которая отказываетъ знатному жениху и ожидаетъ милліоновъ отъ балетныхъ прыжковъ своей ученицы; ты долженъ сказать ей: мнѣ не предстоитъ никакой карьеры, у меня нѣтъ ни гроша собственнаго состоянія, и я долженъ существовать на то, что мнѣ дадутъ мои кліенты. Ваша принцесса дочка должна будетъ надѣть фартукъ и ходить въ кухню или чинить худое бѣлье; ея свѣтскіе таланты ей не понадобятся у меня, такъ какъ комната бѣднаго нотаріуса не салонъ, который посѣщается сіятельными особами — матери же своей я никогда не посмѣю ее представить.

— Матушка! — воскликнулъ молодой человѣкъ.

— Сынъ мой, — продолжала она, не обративъ вниманія на его восклицаніе, въ которомъ слышались мука и горе, — ты только что высказалъ желаніе быть очень богатымъ, и, какъ я теперь вижу, ты имѣлъ къ тому полное основаніе, потому что «княжеское содержаніе» дома требуетъ большихъ денегъ. Ты думалъ воспользоваться для этого состояніемъ твоей матери, и ты, можетъ быть, отчасти правъ. Но состояніе это заботливо собиралось грошами и пфеннигами въ теченіе трехъ столѣтій честнымъ трудомъ семьи, и я говорю тебѣ, - при этихъ словахъ она величественно выпрямилась и подняла правую руку, — что я не дамъ своего наслѣдія на безпутную жизнь комедіантовъ, а лучше возвращу все до послѣдняго гроша въ родъ Вольфрама. Такъ и знай!

— Это твое окончательное рѣшеніе, матушка? — спросилъ сынъ съ побѣлѣвшими губами и потухшимъ взоромъ.

— Мое окончательное рѣшеніе… Выкинь эту дѣвушку изъ головы — ты долженъ это сдѣлать, говорю тебѣ это разъ навсегда! Я хочу вѣдь добра тебѣ, - потомъ ты будешь меня благодарить.

— За разбитое счастье не благодарятъ, — возразилъ онъ, и голосъ его, все болѣе и болѣе возвышаясь, зазвучалъ гнѣвомъ, котораго онъ ужъ не могъ болѣе сдерживать. — Высыпь свои капиталы въ колыбель маленькаго Вольфрама, — они твое наслѣдіе, и ты можешь распоряжаться ими по своему усмотрѣнію. Но ты не можешь вмѣшиваться въ мои сердечныя дѣла, эгоистически врываться въ мою жизнь, какъ будто я вещь, предметъ безъ крови и плоти, кусокъ воску, которому можно придать какую угодно форму и вдохнуть въ нее духъ Вольфрама… Ты ужъ однажды повернула мою жизнь по собственному произволу, что я называю незаконнымъ грабежомъ. Я былъ тогда ребенкомъ и долженъ былъ подчиняться тебѣ. Но теперь у меня своя воля и я не позволю себя вторично ограбить съ безчеловѣчной жестокостью.

— Господи Iисусе! — простонала маіорша, какъ будто бы получила смертельный ударъ. Она повернулась къ двери, точно хотѣла бѣжать, но остановилась съ невольно поднятыми кверху руками и съ ужасомъ смотрѣла на сына. У совѣтника же на лбу отъ гнѣва надулась жила; онъ схватилъ молодого человѣка за руку и сильно тряхнулъ его.

— Что это за тонъ, негодяй? — гнѣвно закричалъ онъ. — Что у тебя украли, нищій? Объяснишь ли ты мнѣ, какъ тебя ограбили?

— Отнявъ у меня домъ и отца, — отвѣчалъ Феликсъ, энергичнымъ движеніемъ вырвавъ у дяди свою руку. — Если отецъ умираетъ, на то Божья воля, которой дѣти должны подчиняться; но никогда люди не должны разлучать отца съ сыномъ, такъ какъ они дополняютъ другъ друга и болѣе принадлежатъ другъ другу, чѣмъ мать и сынъ… А мой отецъ сильно любилъ меня. Я до сихъ поръ помню, что я чувствовалъ, когда онъ — этотъ гордый красивый солдатъ, котораго бранятъ легкомысленнымъ за то, что онъ не былъ филистеромъ [4], покрывалъ меня поцѣлуями и страстно прижималъ къ своему сердцу.

Онъ замолчалъ и глубоко перевелъ духъ; послѣ того, какъ онъ все высказалъ, какъ будто гора упала съ плечъ его… При послѣднихъ словахъ мать его вышла изъ комнаты, онъ слышалъ, какъ тяжело и медленно шуршалъ шлейфъ ея платья по каменному полу кухни; онъ слышалъ, какъ она отворила узкую стеклянную дверь, ведущую на задній дворъ, потомъ онъ увидѣлъ, какъ она прошла съ поникшей головой по двору и исчезла за противолежащимъ зданіемъ, — тамъ была калитка въ садъ.

— Погибшій сынъ! — воскликнулъ совѣтникъ, задыхаясь отъ гнѣва. — Этого мать тебѣ никогда не проститъ. Ступай! Уходи изъ моего дома, здѣсь нѣтъ больше мѣста для тебя. Я не знаю, какъ мнѣ и благодарить Бога за то, что онъ продлилъ родъ Вольфрамовъ и избавилъ ихъ старый домъ отъ чуждаго кукушкина отродья.

Онъ ушелъ въ свою комнату и съ шумомъ захлопнулъ за собой тяжелую, обитую желѣзомъ дверь, между тѣмъ какъ молодой человѣкъ молча дрожащими руками завертывалъ серебряный приборъ, единственное отцовское наслѣдіе, чтобы тоже уйти изъ столовой.

5

Какъ ошеломленный прошелъ онъ черезъ кухню и отодвинулъ задвижку. Отворивъ дверь, онъ услышалъ шумъ голосовъ: только что пробило шесть часовъ, и сѣни были полны женщинъ и дѣтей, и много ихъ шло еще поспѣшно по переднему двору съ жестяными и глиняными кувшинами и кружками въ рукахъ, такъ какъ въ этотъ часъ можно было получать молоко въ монастырскомъ помѣстьѣ. Коровница только что принесла два ведра пѣнящагося молока и съ изумленіемъ оглядывалась кругомъ, такъ какъ мѣсто за прилавкомъ было пусто — первый разъ за все время, что она служила въ монастырскомъ помѣстьѣ. Даже въ день смерти и похоронъ покойной совѣтницы оно было аккуратно занимаемо въ ту минуту, какъ приносилось молоко.

Феликсъ быстро прошелъ черезъ толпу. Прежде эта молочная торговая была ему до того противна, что онъ всегда въ это время ходилъ по задней лѣстницѣ, чтобы избѣжать толкотни въ сѣняхъ. Сегодня онъ разсѣянно смотрѣлъ черезъ головы ожидающихъ, — онъ не замѣтилъ, что ему кланялись, что дѣвушки и женщины подталкивали другъ друга и съ удивленіемъ слѣдили взглядомъ за красивымъ молодымъ человѣкомъ въ то время, какъ онъ поспѣшно поднимался по скрипящей лѣстницѣ въ послѣдній разъ, такъ какъ дядя выгналъ его изъ дому. Никогда, никогда больше не вернется онъ въ мрачный домъ, въ этотъ склепъ, построенный монахами и заботливо сохраненный въ продолженіе цѣлыхъ столѣтій малодушнымъ, бѣднымъ фантазіей родомъ, которому не было никакого дѣла до человѣческой души и который попиралъ ногами всякую искру, всякій порывъ, не соотвѣтствующіе его традиціямъ.

Дорожная сумка изгоняемаго лежала на столѣ въ мезонинѣ, и ему надо было ее взять. Онъ хотѣлъ съ ночнымъ поѣздомъ уѣхать въ Берлинъ, переговоривъ еще до тѣхъ поръ со своимъ другомъ Арнольдомъ фонъ Шиллингъ. Это были единственныя рѣшенія, ясно выдѣлявшіяся изъ хаоса, царившаго въ его возбужденномъ мозгу. Что онъ будетъ дѣлать, онъ еще не рѣшилъ; передъ нимъ снова и снова возставало все только что случившееся… Третьяго дня онъ уѣхалъ изъ Берлина — госпожа Фурніе, находившаяся въ это время въ Вѣнѣ, писала своей матери, что директоръ придворнаго театра по ея просьбѣ готовъ позволить Люсили дебютировать на сценѣ Кертнерторъ театра [5] — это извѣстіе его сильно испугало, потому что онъ понималъ, что его возлюбленная будетъ для него потеряна, если хоть разъ выступитъ на сценѣ. И сама она съ страстнымъ нетерпѣніемъ просила его скорѣе привести въ порядокъ свои дѣла и отправиться въ Вѣну, чтобы лично переговорить съ ея матерью — и всѣ его планы рушились въ первую же минуту по пріѣздѣ!

Онъ сильно сжалъ руками виски, какъ будто бы этимъ полнымъ отчаянія движеніемъ могъ собрать свои разсѣянныя мысли, найти путеводную нить во мракѣ, куда онъ низринулся съ закрытыми глазами изъ яркаго свѣта своихъ радужныхъ надеждъ…

Онъ поссорился навсегда съ матерью. И безъ словъ дяди, онъ самъ чувствовалъ, что она никогда не проститъ ему его нѣжной восторженной любви къ его безъ вѣсти пропавшему отцу, а тѣмъ болѣе не забудетъ рѣшительности, съ которой онъ высказалъ все горе, накопившееся съ дѣтства въ его душѣ.

Какъ сурово, жестоко и непреклонно выступила она противъ него! Такой была она всегда. Никогда не обращалась она къ нему съ нѣжными материнскими увѣщаніями и убѣжденіями, никогда, насколько онъ помнилъ, не принимала участія въ дѣтскихъ радостяхъ и горестяхъ, смягчая ихъ ласковой любящей рукой, — вся система ея воспитанія заключалась въ суровыхъ приказаніяхъ… И какъ быстро рѣшилась она лишить наслѣдства своего единственнаго сына, слишкомъ даже быстро для внезапнаго рѣшенія! Навѣрно, это было раньше обдумано. И вотъ въ довѣрчивое, полное идеальныхъ мечтаній сердце юноши закралось подобно змѣѣ, мрачное подозрѣніе и терзало его, какъ демонъ. Итакъ, фамильный фанатизмъ его матери простирался такъ далеко, что она рада была малѣйшему предлогу, чтобы отдать свою значительную часть наслѣдства Вольфрамамъ. Онъ, точно преслѣдуемый фуріями, бѣгалъ взадъ и впередъ по комнатѣ… Нѣтъ, это ужасное подозрѣніе унижало его самого; оно марало его собственную душу, было чѣмъ-то въ родѣ низкой мести, вызывавшей краску стыда на его лицо… На столѣ еще лежала записная тетрадь; списокъ на раскрытой страницѣ неопровержимо доказывалъ, какъ заботливо думала мать о его будущности. Конечно, записанное тамъ бѣлье предназначалось для его молодой супруги во вкусѣ маіорши, — дочери важнаго чиновника или наслѣдницѣ какого-нибудь богатаго фабриканта — все же это не измѣняло побужденія. И там въ оконной нишѣ висѣлъ портретъ ея сына, и когда она сидѣла съ работой у стола, она всегда видѣла передъ собой его лицо. Нѣтъ, сердце ея не лишено чувства любви, и только упорные предразсудки и мужская строгость къ себѣ и къ своимъ близкимъ придавали ей видъ полной внутренней холодности.

Нерѣшительно взялъ онъ свою кожаную сумку, перекинулъ ремень черезъ плечо и былъ готовъ отправиться. Однако онъ остановился на минуту и напряженно прислушивался, не раздаются ли въ передней хорошо знакомые шаги… Само собой было понятно, что онъ покидаетъ монастырское помѣстье навсегда, и онъ съ горечью сознавалъ, что невозможно уйти, не сказавъ матери, какъ сильно его самого огорчала его вспыльчивость; онъ долженъ ее видѣть еще разъ, даже если-бы она встрѣтила его прощальныя слова презрительнымъ молчаніемъ и не отвѣтила ему ни слова.

Сдѣлалось очень душно. Южную сторону неба покрывала грозовая туча; она медленно надвигалась своей какъ бы свинцовой тяжестью, и подъ ней постепенно угасала вечерняя заря, и въ домахъ становилось все темнѣе и темнѣе, какъ будто бы наступала ночь.

Внизу на переднемъ дворѣ царствовала теперь спокойная тишина. Ворота были заперты; арка ихъ казалась увѣнчанной пучками клевера, зацѣпившимися въ трещинахъ при проѣздѣ высоко нагруженныхъ возовъ. Прекратился также и скрипъ калитки, когда ушла послѣдняя запоздавшая покупательница со своимъ кувшиномъ молока. Птичники были заперты, павлины и индѣйки усѣлись подъ низкой крышей на своихъ насѣстахъ и только неугомонные голуби еще полоскались у колодца.

Въ платановой аллеѣ Шиллингова дома также прекратилось всякое движеніе; всѣ пестрыя, яркія подушки были убраны съ чугунныхъ дивановъ, и этотъ салонъ подъ открытымъ небомъ со своими стройными стволами и неподвижными вершинами обрисовывался на высоко поднимавшейся тучѣ. Изъ цвѣтущаго боскета черезъ обвитую плющемъ стѣну неслось благоуханіе на монастырскій дворъ, который, какъ и въ прежнія времена, когда на скамейкахъ подъ липами еще сидѣли монахи, весь заросъ густыми кустами шиповника, боярышника и сирени, въ которыхъ скрывались гнѣзда маленькихъ пѣвчихъ птичекъ.

Минуты проходили за минутами, а Феликсъ все еще ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ… Бывала ли когда-нибудь такая мертвая тишина въ монастырскомъ помѣстьѣ, какъ теперь, когда онъ съ тяжелымъ сердцемъ и бившимися висками прислушивался къ малѣйшему признаку жизни?… Онъ снова подошелъ къ открытому окну и смотрѣлъ въ вечернія сумерки, — наконецъ, кто-то поднялся по лѣстницѣ и шелъ черезъ переднюю! Дверь отворилась, и движеніемъ воздуха приподнялись волосы на вискахъ у молодого человѣка; но онъ не обернулся, — онъ не рѣшался взглянуть въ разгнѣванное лицо матери. Легкій шорохъ, какъ будто птица зацѣпила крыломъ стѣну, раздался позади него, въ комнатѣ раздался запахъ розъ, и двѣ нѣжныя ручки закрыли горячіе глаза молодого человѣка. У нeгo сердце перестало биться, и какой-то разслабляющій ужасъ охватилъ его съ головы до пятъ.

— Люсиль! — чуть слышно прошепталъ онъ, точно ему стянуло горло.

Въ ту же минуту глаза его были освобождены, и прелестное воздушное созданье со смѣхомъ повисло у него на шеѣ, а за дверью, которая только что закрылась, онъ увидѣлъ широкое лицо удалявшейся скотницы, которая привела гостью.

— Боже мой, Люсиль, что ты сдѣлала? — вскричалъ онъ внѣ себя. Нѣжныя ручки дѣвушки моментально соскользнули съ его шеи, и милое личико ея вытянулось отъ невыразимаго смущенія: она посмотрѣла на него полуиспуганно, полусердито.

— Что я сдѣлала? — повторила она съ досадой и надувшись. — Я убѣжала. Развѣ это такъ дурно? — Онъ молчалъ и со страхомъ прислушивался, — теперь лучше не приходила бы его строгая мать. Ему казалось, что его сокровище, его кумиръ попалъ въ львиный ровъ.

— Пожалуйста, Феликсъ, не стой тамъ, какъ пораженный громомъ! — съ нетерпѣніемъ сказала Люсиль и сердито надвинула на лобъ соломенную шляпку. — Шутка не удалась, какъ я вижу, я думала, что это будетъ забавнѣе! Что касается меня, — она небрежно пожала плечами, — я могу уѣхать обратно, если не во-время попала.

— Нѣтъ, нѣтъ, — вскричалъ молодой человѣкъ; онъ порывисто прижалъ ее къ своему сердцу и покрывалъ ея нѣжное личико страстными поцѣлуями.

— Уфъ! — отряхнулась она, со смѣхомъ вырвавшись отъ него. Она бросила шляпу и носовой платокъ на столъ и откинула на спину длинный спустившійся на грудь локонъ.

— Ну вотъ, теперь ты опять умникъ, сокровище мое, — сказала она. — Если-бы ты вчера былъ у насъ! Что у насъ было, ты и представить себѣ не можешь!.. Мама телеграфировала, что свихнула себѣ ногу и потому не можетъ продолжать гастролей, что директоръ позволилъ мнѣ танцевать вмѣсто нея Жизелль въ балетѣ «Жизелль и Виллисы» и что я должна тотчасъ ѣхать туда… Я въ это время cидѣла на балконѣ и лакомилась вмѣстѣ съ какаду конфектами, которыя ты мнѣ привезъ; телеграмма произвела такой переполохъ, какъ бы лопнувшая въ домѣ бомба: горничныя, лакеи, даже кухонный персоналъ — всѣ бѣгали взадъ и впередъ и суетились, какъ муравьи.

Она закончила свое описаніе короткимъ мелодическимъ смѣхомъ и старалась снова прицѣпить свои золотые часики, которые она нечаянно быстрымъ движеніемъ выдернула изъ за пояса.

— Я бы желала только, чтобы ты видѣлъ бабушку, — продолжала она. — У нея опять невралгія въ лѣвой ногѣ и она сидитъ, какъ прикованная, въ креслѣ… Ты знаешь ея гордый властный взглядъ, внушающій уваженіе, а когда она начнетъ говорить о своемъ родѣ, о давно истлѣвшемъ маркизѣ Ружероль, мнѣ даже дѣлается страшно. Она снова пересчитала всѣхъ Генриховъ и Гастоновъ, кости которыхъ каждый разъ перевертываются въ могилѣ, сердито топала здоровой ногой и говорила, что мама глупо дѣлаетъ, отправляя меня, послѣдній отпрыскъ древняго рода, въ дорогу съ одной только Минной, глупой горничной — ну, a по моему совсѣмъ даже не глупо!

Она лукаво усмѣхнулась. При каждомъ ея неизъяснимо-граціозномъ движеніи звенѣли дорогіе браслеты на ея рукахъ, шуршало серебристое сѣрое шелковое платье, и сильный ароматъ розъ уже давно заглушилъ запахъ фiалокъ, распространявшійся отъ шкафа съ бѣльемъ.

Теперь она пытливо смотрѣла на молодого человѣка своими большими глазами, казавшимися то карими, то зелеными. Онъ стоялъ какъ бы въ оцѣпенѣніи, опираясь рукой на столъ. Забывъ и о грозномъ положенiи дѣлъ въ настоящую минуту и о томъ, что они въ комнатѣ смертельно оскорбленной имъ матери, онъ только слушалъ и смотрѣлъ на это цвѣтущее веселое существо, которое граціи такъ щедро осыпали дарами. Она прочла въ лицѣ его восторженное упоеніе и бросилась ему на грудь.

— Глупый Феликсъ! — сказала она и потрясла его за ухо. — Что съ тобой было, когда я пришла? A я пришла такая гордая своей блестящей продѣлкой, выполнить которую было не такъ-то легко… У меня вѣдь отъ мамы врожденная потребность прыгать, плясать, а больше всего слышать изъ тысячи устъ «браво», видѣть восторгъ тысячи глазъ — все это говорило во мнѣ, милый, громче, чѣмъ ты думаешь.

И ловкимъ движеніемъ, точно змѣя, она выскользнула изъ его объятій, между тѣмъ, какъ его густыя бѣлокурыя брови вдругъ мрачно нахмурились. Она засмѣялась и стала ихъ разглаживать рукой.

— Бабушка очень сердилась и бранилась за телеграмму, — быстро продолжала она, чтобы сгладить непріятное впечатлѣніе, — но сейчасъ же велѣла укладываться у себя на глазахъ въ столовой. Праведный Боже! Какая закипѣла работа! Минна и старая бабушкина ворчливая камеристка притащили по крайней мѣрѣ половину гардероба и скоро бабушка вмѣстѣ со своимъ кресломъ исчезла за горой газовыхъ юбокъ, и я видѣла по временамъ, какъ по ея чепчику мелькалъ желтый шлейфъ въ то время, какъ она бранилась и распоряжалась… Ахъ, Феликсъ, у меня подергивались ноги при видѣ всѣхъ этихъ блестящихъ театральныхъ принадлежностей, постепенно приготовленныхъ для меня мамой; а когда былъ принесенъ восхитительный костюмъ Жизеллы, у меня на глазахъ навернулись слезы… Но, ты успокойся, — вѣдь я по уши влюблена въ тебя, — я мужественно проглотила свои слезы и въ душѣ смѣялась надъ «Madame Lazare née de Rougerole» [6], которая въ эту минуту говорила моей горничной: «Минна, не вздумайте въ вокзалѣ идти фамильярно рядомъ съ мадемуазель Фурніе! Вы должны идти сзади и смотрите, не разболтайте въ Вѣнѣ, что вы одна сопровождали ее въ дорогѣ!» Ха, ха, ха, въ Вѣнѣ! Я уже твердо рѣшила, что отправлюсь къ своему милому. И вотъ я здѣсь Феликсъ! Минна съ сундуками и картонками сидитъ въ отелѣ, плачетъ и смѣется, и страшно боится мамы и бабушки. He пошлешь ли ты за ней?

Онъ вздрогнулъ, точно крыша обрушилась на него, — страшная дѣйствительность снова возстала передъ нимъ!

— Нѣтъ, она не поѣдетъ сюда, — сказалъ онъ глухимъ голосомъ, — да и ты не можешь здѣсь оставаться, Люсиль.

Теперь только она оглядѣлась кругомъ и смѣясь, всплеснула руками.

— Ахъ, какъ это чудно, ты попалъ въ кладовую своей матери? — сказала она, показывая на открытые шкафы. — Откровенно говоря, я ни за что не хотѣла бы остаться здѣсь навсегда, — прибавила она после дальнѣйшаго осмотра; она содрогнулась, когда взоръ ея скользнулъ по глубокой аркѣ, въ которой царилъ мракъ. — Я бы смертельно боялась здѣсь. Когда ты мнѣ говорилъ о монастырскомъ помѣстьѣ, я представляла себѣ мраморныя колонны, величественныя арки и фонтаны во дворѣ. И вдругъ работникъ приводитъ меня къ этому ужасному гнѣзду и увѣряетъ, что это монастырское помѣстье — я чуть не побранилась съ нимъ. Боже мой! Какой входъ! Я чуть не попала въ ведра, стоящія на дорогѣ: маленькій ребенокъ отчаянно кричалъ гдѣ-то. Навѣрно это маленькій Вольфрамъ, надежда рода? — въ сѣняхъ пахло жаренымъ саломъ — пфъ… сало!.. и потомъ эта милѣйшая особа, которая привела меня сюда и которая, какъ мнѣ кажется, представляетъ собой и швейцара, и лакея, и горничную. Она многозначительно усмѣхалась и покровительственно похлопала меня по спинѣ.

На ея нѣжномъ бѣломъ лбу появились складки, и она прибавила полунасмѣшливо, полуозабоченно.

— Насколько я понимаю, Феликсъ, ни мама, ни бабушка не должны никогда быть здѣсь. Вышелъ бы страшный скандалъ, и несчастные Ружероль должны были бы en tour [7] перевернуться въ своихъ гробахъ.

— Успокойся, Люсиль, ни мама, ни бабушка никогда не попадутъ въ этакое непріятное положеніе, — возразилъ молодой человѣкъ, тяжело дыша, — пойдемъ и мы отсюда.

— Какъ, сегодня же вечеромъ? — прервала она его съ изумленіемъ. — He повидавъ твоей матери?

— Моя мать не приготовлена къ пріему такой гостьи, какъ ты.

— Ho, Боже мой, я совсѣмъ не взыскательна! Ты самъ всегда говоришь, что я ѣмъ и пью, какъ птичка — конечно, сала я ѣсть не буду. Но фрау Вагнеръ, наша старая кухарка говоритъ постоянно, что въ каждомъ порядочномъ домѣ всегда найдется въ буфетѣ майонезъ или что-нибудь въ этомъ родѣ, что я люблю.

Онъ крѣпко сжалъ губы, молча взялъ со стола соломенную шляпу и тихо и осторожно надѣлъ ее на темные локоны молодой дѣвушки.

— Ну, какъ хочешь, — сказала она, пожимая плечами, и приколола шляпу золотой шпилькой. — Мы пойдемъ въ отель.

— Нѣтъ, я поведу тебя въ домъ Шиллинга, къ нашему другу, барону Арнольду.

— Это мнѣ нравится, я очень этому рада, Феликсъ! Милый баронъ Шиллингъ! Я его люблю!.. А увижу я его молодую жену? Я умираю отъ любопытства, красива ли она, — для меня это самое главное, было бы тебѣ извѣстно.

При этихъ словахъ она встала на цыпочки, что-бы посмотрѣть въ висѣвшемъ между двумя окнами маленькомъ зеркалѣ, «прилично» ли надѣта шляпа, но, со смѣхомъ махнувъ рукой, отказалась отъ этой попытки.

— Бабушка хорошо знала отца баронессы, старика фонъ Штейнбрюкъ въ Кобленцѣ, продолжала она болтать, она говоритъ, что онъ воспитывалъ свою единственную дочь въ монастырѣ.

— Бабушка права, — сказалъ онъ и опустилъ ей на лицо вуаль. Изъ-за узора чернаго кружева лишь мѣстами видна была бѣлая бархатистая кожа, да сверкали, какъ звѣзды, большіе блестящіе глаза.

— Вотъ мы и готовы, — сказала она и взяла свой носовой платокъ. Феликсъ подалъ ей руку.

— Дорогая моя, — просилъ онъ, понизивъ голосъ и останавливаясь въ дверяхъ, — не разговаривай, пока мы въ домѣ, и иди какъ можно тише съ лѣстницы.

— Но, Боже мой, почему же это? Вѣдь мы не воры? — съ удивленіемъ спросила она. — Ахъ, должно быть, ребенокъ боленъ?

— He боленъ онъ, но у него слабые нервы.

— A, понимаю.

Они вышли въ переднюю. Молодой человѣкъ страшно волновался. Руки его сжимались, какъ въ судорогахъ, и по мѣрѣ приближенія къ дверямъ горячѣе и лихорадочнѣе становилось его желаніе, чтобы его мать не встрѣтилась съ Люсилью.

6

Совсѣмъ смерклось. Внизу въ сѣняхъ зажгли уже стѣнную лампу, которая бросала слабый свѣтъ и представляла въ какомъ-то страшномъ видѣ деревянныя рѣзныя фигуры перилъ; въ отворенную дверь видно было широкую пасть камина и глубокую арку двери, ведшей въ заднее строеніе, мимо которой должны были пройти спускавшіеся съ лѣстницы молодые люди.

— Скажи, ради Бога, Феликсъ, какъ можешь ты выдержать хоть одинъ часъ въ этомъ ужасномъ жилищѣ? — прошептала ему на ухо Люсиль, закрывая отъ страха глаза.

Онъ крѣпко прижалъ ея руку къ себѣ. Его эластичные шаги были такъ же тихи, какъ и шаги его спутницы, но ступеньки все-таки сильно скрипѣли и двигались у нихъ подъ ногами. Къ своему величайшему успокоенію молодой человѣкъ скоро увидѣлъ черезъ перила, что освѣщенныя сѣни были совершенно пусты, и всѣ двери затворены — еще нѣсколько минутъ и конецъ этому ужасному положенію.

Въ ту самую минуту, когда онъ съ облегченіемъ переводилъ духъ, изъ темнаго угла около нижней ступени лѣстницы прыгнуло подобно тигру какое-то темное тѣло, громадными прыжками промчалось мимо Люсили и исчезло въ верхнемъ этажѣ, - это былъ огромный, ненавистный Феликсу котъ, отдыхавшій въ своемъ любимомъ уголкѣ.

Молодая дѣвушка испустила громкій крикъ, вырвалась у своего спутника и, какъ безумая, бросилась съ лѣстницы.

Въ ту же минуту растворилось нѣсколько дверей. Изъ одной вышла кормилица съ маленькимъ Витомъ на рукахъ, въ широкую щель кухонной двери просунулись головы двухъ работницъ, а на порогѣ «присутственной» комнаты стояла маіорша, ярко освѣщенная висѣвшей на стѣнѣ противъ нея лампой.

— Что случилось? — спросила она своимъ обычнымъ повелительнымъ тономъ, не переступая порога. Феликсъ, тотчасъ же бросившійся за молодой дѣвушкой, держалъ ее, всѣмъ тѣломъ дрожавшую отъ страха, въ своихъ объятьяхъ.

— Успокойся, Люсиль, какъ можно такъ пугаться безвредной кошки.

— Кошки?! Кто же этому повѣритъ, — пробормотала она съ подавленными слезами и гнѣвомъ въ голосѣ. — Это ужасное старое монастырское гнѣздо! Это души монаховъ, притаившіяся въ углахъ и предвѣщающія смерть!

Служанки захихикали, а кормилица безцеремонно подошла поближе, чтобы хорошенько разсмотрѣть молодую даму, принявшую стараго кота за призракъ монаха. Это было дерзкое нахальство, поощрившее и служанокъ выйти изъ кухни, котораго нельзя было допускать, и потому маіорша покинула свое мѣсто, прошла черезъ сѣни, втолкнула испуганныхъ служанокъ въ кухню и захлопнула за ними дверь.

— И вы идите сейчасъ же въ спальню, Трина, тамъ ваше мѣсто, — приказала она, а такъ какъ эта дерзкая женщина продолжала стоять, она схватила ее своими сильными руками за широкія плечи и втолкнула въ комнату.

Въ сѣняхъ стало пусто.

— Положи конецъ скандалу, — сказала маіорша сыну и повелительно указала на дверь.

Только теперь увидѣлъ онъ, какой гнѣвъ и скорбь выражались на ея блѣдномъ лицѣ. Видъ ея потрясъ его до глубины души.

— Мама! — вскричалъ онъ умоляющимъ тономъ.

— Какъ, Феликсъ, это твоя мама? — спросила Люсиль, освобождаясь изъ его объятій и съ удивленіемъ смотря широко раскрытыми глазами на красивую величественную женщину съ роскошными волосами, положенными діадемой надъ бѣлымъ лбомъ, въ модномъ изящномъ туалетѣ, стоявшую рядомъ съ сыномъ.

— Я сердита на тебя, Феликсъ! Ты никогда не говорилъ мнѣ, что у тебя такая красавица мать. Я себѣ не представляла ее иначе, какъ сгорбленной старухой съ большимъ чепцомъ на головѣ. Сударыня! — Она весело засмѣялась — призракъ монаха былъ забытъ. — О, вы выглядите совсѣмъ иначе! Вы такъ величественны и горды! А Феликсъ хотѣлъ меня увѣрить, что вы не приготовлены къ пріему такой гостьи, какая я.