Помоги проекту - поделись книгой:
— А когда поймёте, что вы с ним, с этим смыслом, сделаете? Кофе сварите?
Идёт смена синьоры Мерло. В соседней комнате спокойно отдыхают синьор Бергамини и синьор Джакомини, который, как обычно, ловит рыбу. Он забросил удочку из окна и ждёт. Ловить рыбу умеют все — так, по крайней мере, считает он — и объясняет:
— Это как на Олимпиаде — важно участвовать, а не побеждать.
Синьор Бергамини стоит рядом и наблюдает. Поистине волшебное совпадение — оказались вместе настоящий рыболов и настоящий наблюдатель за рыболовом, из тех, кто не выходит из себя, если рыболов ничего не ловит, а просто стоит, заложив руки в карманы, или курит трубку и спокойно проводит время, не отвлекая разговорами.
Если же они и разговаривают, то вспоминают прежние рыбалки, в других местах, или обмениваются мнениями по разным поводам.
— Вы заметили, — говорит синьор Джакомини, — что синьор Ансельмо никогда не расстаётся со своим зонтом?
— По-моему, — отвечает синьор Бергамини, — он держит его, даже когда принимает душ.
В самом деле, синьор Ансельмо всегда ходит с чёрным шёлковым зонтом — он висит у него на руке.
— Славный малый, однако.
— Пожалуй.
Когда наступает смена синьора Джакомини, он укрепляет свою удочку на подоконнике и просит синьора Бергамини посматривать на неё. Синьор Бергамини — истинный наблюдатель за рыболовом. Он продолжает наблюдать, даже когда тот уходит.
А теперь давайте послушаем, о чём говорят синьоры Дзанци и Мерло, которые вяжут в гостиной.
Синьора Мерло озабочена. У неё есть кузен, которого зовут Умберто, и ещё один, которого зовут Альберто. Когда наступает её смена, эти имена всё время приходят ей на ум, и уже не раз у неё едва не срывалось с языка «Умберто» или «Альберто» вместо «Ламберто».
Дальше всё идёт хорошо — второй и третий слоги одинаковы во всех трёх именах — умБЕРТО, альБЕРТО и ламБЕРТО. Но первый всегда даётся ей с трудом, всё время приходится со скоростью вычислительной машины отделять мысли от слов. Каждый раз нужно выбирать правильный слог из трёх — «Лам», «Ум» или «Аль».
— До сих пор, к счастью, я ещё ни разу не ошиблась.
— Это, конечно, нелегко, — соглашается синьора Дзанци. — А у меня свои трудности. Мне приходят на ум разные другие слова, которые начинаются на «лам», например, «лама», «лампа», «лампион», «лампада», «лампасы»... Первый слог идёт легко, а на втором я уже спотыкаюсь. Всё это, конечно, дело совести. Ведь платят за то, чтобы я произносила «Ламберто», и если стану говорить «лампасы», у меня возникнет ощущение, будто я нечестно зарабатываю свои деньги.
А внизу, в кухне, мажордом Ансельмо тоже время от времени нажимает кнопку и слушает разговоры, которые ведутся в комнатах под крышей. Они развлекают его, пока он готовит рисовый пудинг или булочки с кремом. Он слушает не для того, чтобы шпионить, а просто из любознательности. Он ведь очень образованный человек, этот синьор Ансельмо.
Синьор барон, напротив, никогда не стал бы подслушивать чужой разговор. Его бедная мама ещё в детстве объяснила ему, что подслушивать — плохо. Он нажимает кнопку только для того, чтобы удостовериться, что работа выполняется добросовестно.
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
Эти голоса рождают в нём ощущение уверенности, как если бы где-то рядом всегда стоял на страже часовой, готовый отогнать врагов. Он хорошо понимает — они повторяют его имя только потому, что им за это платят. Но делают это так старательно, а иногда и так красиво, что барон не может не подумать: «Надо же, как они меня любят».
3
Однажды утром барон смотрит в зеркало и обнаруживает, что за ночь на голове у него вырос волос. Светлый, золотистый волос. Вот он колышется над лысым черепом, покрытым коричневыми пятнами.
— Ансельмо! Скорей! Иди посмотри!
Ансельмо бежит со всех ног и впопыхах даже
забывает свой зонт, и вынужден вернуться за ним с полдороги.
— Смотри — волос! Вот уже сорок пять лет как на моей голове не появлялось ничего подобного.
— Минутку, синьор барон.
Ансельмо уходит и тотчас возвращается с большой лупой, которая служит барону, когда он рассматривает коллекцию своих марок. Под лупой волос похож на позолоченное солнечными лучами дерево, мало того...
— Если синьор барон позволит, — говорит Ансельмо, — то я замечу, что это не простой волос, а волнистый, даже, возможно, вьющийся.
— В детстве, — с волнением шепчет барон, — бедная мама называла меня «мой маленький локон».
Ансельмо молчит. С помощью лупы он внимательно обследует всю поверхность хозяйского черепа. Кожа туго обтягивает это талантливое произведение архитектуры, которое послужило первой натуральной моделью для строителей Пантеона, для Микеланджело, создавшего купол Собора святого Петра в Риме, а также для каски мотоциклиста.
— Или лупа меня обманывает, или я фантазёр, либо вот тут, где правая теменная кость стыкуется с решётчатой, пробивается ещё один волос. Да, вот он! Ага, прорван кожный покров, уже появляется кончик... Вот он поднимается... Медленно, но упрямо тянется вверх...
— Ты мог бы стать неплохим радиорепортёром, — замечает барон.
— Нет никакого сомнения — это светлый, золотистый волос. Прямо шёлковый! Но... Подождите, подождите...
— Что случилось? Он испугался? Спрятался обратно под кожу?
— Ваши морщины, синьор барон!
Кожа на лице старого синьора покрыта густой паутиной морщин — и мелких, тоненьких, едва различимых, и глубоких, словно рвы, так что лицо его очень напоминает физиономию столетней черепахи.
— У меня впечатление, — продолжает Ансельмо, — будто морщины разглаживаются. Помнится, возле этого глаза я насчитывал их более трёхсот, а теперь — готов спорить на мой зонт — их гораздо меньше. Кожа разглаживается прямо на глазах. Из глубины её поднимаются молодые, полные жизни и силы клетки и заменяют старые, которые тихо и незаметно исчезают...
— Ансельмо, — прерывает его барон, — не превращайся в поэта. Лицо у меня такое же, как вчера. А два волоска погоды не делают.
На следующее утро, однако, и он вынужден признать, что морщины исчезают. И кожа на ощупь уже не вызывает такого же неприятного ощущения, как наждачная бумага. Волосы на голове уже образуют кое-где волнистые пряди.
Глаза, которые ещё несколько недель назад почти совсем скрывались под тяжёлыми веками, теперь смотрят живо и молодо. Хорошо видна голубая радужная оболочка, окружающая зрачок подобно тому, как озеро Орта окружает остров Сан-Джулио.
— Полное впечатление, — заключает барон, обдумав свои ощущения, — будто палочки и колбочки моей сетчатки пробудились после долгого сна, а глазной нерв, прежде почти безжизненный, передаёт импульсы с небывалой скоростью. Мне кажется, ещё рано трубить победу, но бесспорно одно — уже много лет ни один врач и ни одно лекарство не возвращали мне такого прекрасного самочувствия. Ансельмо, по-моему, я совершенно здоров.
— Проверим, — предлагает мажордом, доставая из кармана свою записную книжечку.
— Давай.
— Номер один, астма.
— Последний приступ случился несколько месяцев назад. Тогда мы только что вернулись из Египта.
— Номер два, атеросклероз.
— На той неделе отправили в Милан кровь на анализ...
— Вы правы, синьор барон. Ответ получен с утренней почтой. Всё в норме. Ваш артрит соответствует сегодня возрасту сорокалетнего человека. Номер три, деформирующий артроз.
— Взгляни на мои руки, Ансельмо. Ещё никогда эти пятьдесят суставов не были так подвижны. Я уж не говорю о пальцах — так и хочется проверить их гибкость.
Синьор барон легко встаёт и подходит к роялю. Его руки живо перебирают клавиши, и вот уже на всю виллу звучат «Вариации Бетховена на тему вальса Диабелли». Сорок два года барон Ламберто не прикасался к роялю. Он прерывает игру, поднимает крышку инструмента и нажимает кнопку.
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
Барон подмигивает мажордому. В мансарде под крышей работа идёт безостановочно.
Барон встаёт, делает два-три шага и вдруг радостно смеётся.
— Смотри! — восклицает он. — Я забыл ухватиться за свои палки с золотыми набалдашниками и не падаю! Суставы и мышцы опять с прежним усердием выполняют свои обязанности. И я бы даже охотно поплавал сейчас.
— Не будем преувеличивать, синьор барон. Зачеркнём номер двадцать два, хромота, и продолжим контроль.
— Ну давай.
— Номер четыре, бронхит хронический.
— Последний раз я кашлял во время карнавала, потому что поперхнулся.
— Номер двадцать три, цистит.
— Цистит, должно быть, отправился на каникулы, дорогой Ансельмо, потому что я не чувствую никаких неприятностей.
Контроль длится несколько дней. Барон Ламберто и его верный мажордом тщательно проверяют все составные части организма, ничего не пропуская:
СКЕЛЕТ,
МУСКУЛАТУРУ (ТОЛЬКО НА ЭТО ПОНАДОБИЛОСЬ ДВА ДНЯ, ПОТОМУ ЧТО МЫШЦ БОЛЕЕ ШЕСТИСОТ И ПРОВЕРИТЬ НУЖНО КАЖДУЮ),
НЕРВНУЮ СИСТЕМУ (такую СЛОЖНУЮ, ЧТО ПРОСТО ДЕЙСТВУЕТ НА НЕРВЫ),
ПИЩЕВАРИТЕЛЬНЫЙ ТРАКТ (ТЕПЕРЬ БАЮН СПОСОБЕН ПЕРЕВАРИТЬ И СКОРЛУПУ УЛИТКИ),
КРОВЕНОСНУЮ СИСТЕМУ,
ЛИМФАТИЧЕСКУЮ СИСТЕМУ,
ЭНДОКРИННЫЕ ЖЕЛЕЗЫ,
ГЕНИТАЛИИ.
Всё в порядке: от нервных окончаний в коже, которые передают в мозг сведения о том, какая в ванне вода — холодная или горячая, до каждого из тридцати трёх позвонков, как подвижных, так и неподвижных.
Все части тела, все компоненты этих частей, все детали этих компонентов исследуются тщательно и придирчиво, не затаилась ли в них какая-нибудь болезнь, какое-нибудь повреждение и не скрывается ли саботаж.
Оба исследователя, словно отважные путешественники, пробираются по лабиринтам вен и артерий, заглядывают в желудочки сердца и предсердия, смешиваются с толпой эритроцитов и лейкоцитов.
— Синьор барон, ретикулоцитов становится так много, что просто не нарадуешься!
— А что это такое — ретикулоциты?
— Самые молодые красные кровяные шарики.
— В таком случае, вперёд, к молодости!
Барон и мажордом проникают в кортиев орган и уши, высаживаются на островах селезёнки, останавливаются возле поджелудочной железы, забираются на адамово яблоко, блуждают в мальпигиевых тельцах, ютящихся в почках, с помощью кислорода и углекислого газа попадают в лёгкие и выходят из них по варолиеву мосту, поднимаются в мозг, дуют в евстахиеву трубу, играют на мембранах Гольджи, натягивают сухожилия, отражают рефлексы, упаковывают фагоциты, щекочут ворсинки кишечника и закручивают двойную спираль ДНК.
Время от времени Ламберто и Ансельмо теряют друг друга из виду.
— Синьор барон, где вы там прячетесь?
— Открываю выход из желудка в кишечник. А ты где?
— Тут рядом. Собираю желудочный сок. Сейчас встретимся в двенадцатиперстной кишке.
Ансельмо ведёт бортовой журнал путешествия. Во многих случаях, однако, контроль не так уж необходим. Достаточно обратиться к зеркалу.
Любой, кто увидел бы сейчас барона Ламберто, дал бы ему самое большее лет сорок. И отметил бы, что он здоров во всех отношениях.
Несколько недель назад это был дряхлый старец, державшийся только на лекарствах и на своих знаменитых палках с золотыми набалдашниками, а теперь это полный здоровья, статный, высокий молодой блондин в отличной спортивной форме.
У него уже давно стало привычкой каждое утро плавать вокруг острова.
Он безо всякого труда исполняет на рояле самые сложные произведения.
Много занимается гимнастикой.
Сам колет дрова для камина.
Охотно садится за вёсла и легко управляет парусником, не путая кливер с бизанью.
Бесстрашно прыгает с трамплина, а если надо, то и с дерева.
Между тем все двадцать четыре его банка аккуратно каждую неделю присылают ему отчёты о доходах. А в мансарде под самой крышей шестеро ничего не ведающих тружеников по-прежнему день и ночь непрестанно произносят его имя, не зная зачем (только Дельфина всё ещё задаётся этим вопросом).
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
— Старый египтянин был прав, — с удовлетворением отмечает барон. — Как он сказал? «Имя должны произносить...» «Имя живёт...» Что-то в этом духе, по-моему.
— Я записал его мысль дословно, — говорит Ансельмо, листая свою записную книжечку. — Вот она: «Человек, имя которого непрестанно на устах, продолжает жить».
— Прекрасно, — соглашается барон.— «Человек, имя которого непрестанно на устах...» Прекрасно и, судя по результатам, очень верно. Ах, как мудры эти древние обитатели пустыни!
— Если я правильно понял, — уточняет Ансельмо, — речь идёт об одном из секретов фараонов.
Барон задумывается.
— Однако все они умерли. Как же так? Если знали этот секрет...
— Очевидно, не верили в него. Думали, должно быть, что это просто старинная поговорка, а не спасение от всех болезней.
Поделиться книгой: