Цветаева без глянца

Павел Фокин

Цветаева без глянца

Нежной памяти Лии Георгиевны Максидоновой

«МНЕ дело — изМЕНа»

Личность Марины Цветаевой настолько широка, богата и противоречива, что охватить ее в немногих словах совершенно немыслимо!

Константин Родзевич

Знала же она, считавшая восемнадцатый век своим, родным, смертную формулу «слово и дело» — обвинение в государственной измене, оговор, равный приговору!

Знала и то, что в веке двадцатом, в котором была обречена жить, слово «измена» вновь обретет кровавый смысл.

И о роковых исходах любовных измен — во все времена — знала. Измена — у людей, для людей — гнев, презрение, ненависть. Застенок и плаха. Позор и проклятие на все времена.

И с вызовом писала: «мне дело — измена». С вызовом подписывала: «мне имя — Марина».

Мол, не трудитесь выслеживать, доносить, шпионить, МНЕ — нечего скрывать, МНЕ не от кого скрываться. Всё о себе САМА написала. Всё о себе САМА рассказала. Ни слова, ни дела не утаила.

Вскрыла жилы: неостановимо, Невосстановимо хлещет жизнь.

Была особой породы: не «из камня» и не «из глины» сотворена. И даже — не «из плоти». Как «бренная пена морская». Из воздуха и воды — не воздух и не вода. Из волны и скалы — не волна и не скала. На границе стихий — в столкновении стихий. Столкновение стихий. Вот только что взлетевшая на гребень волны, игривая и бурлящая, — и уже оседающая кружевом на песке, покорно и бездвижно. Гибнущая в момент рождения и воскресающая в новом ударе прибоя — «серебрясь и сверкая». Сиюминутная и вечная, изменчивая и неизменная — Психея. Живая Душа.

И ее «измена» — из другого словаря. Вне истории. Вне политики. Вне страстей.

Ее «изМЕНа» — романтизированный, поэтически очищенный и ограненный вариант прозаического, бледного и вялого, почти механического «изменения». Уверенной рукой мастера вызволила, вызвала из гусеницы повседневного слова волшебную, переливающуюся оттенками смысла бабочку поэзии.

Ее «измена» — непрерывный полет Души. Неустанное движение Духа. Неутомимое Творчество. Преодоление. Обновление. Чудо. Измена-Преображение. Измена-Жизнь. Неизбывное материнство. «Высокая» измена — в которой и тени предательства нет, где только — самоотдача. Измена-Подвиг. Измена-Дар.

Подставляйте миски и тарелки! Всякая тарелка будет — мелкой, Миска — плоской, через край — и мимо — В землю черную, питать тростник. Невозвратно, неостановимо, Невосстановимо хлещет стих.

«Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, т. е. обретать смысл и вес — только преображенная, т. е. — в искусстве. Если бы меня взяли за океан — в рай — и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна». «Мне нет дела до себя. Меня — если уж по чести — просто нет». Отречение — резкое, непоправимое, до конца. И оправдания от других — не надо.

Проста моя осанка, Нищ мой домашний кров. Ведь я островитянка С далеких островов! Живу — никто не нужен! Взошел — ночей не сплю. Согреть чужому ужин — Жилье свое спалю. Взглянул — так и знакомый. Взошел — так и живи. Просты наши законы: Написаны в крови.

Считала: «Тело в любви не цель, а средство». Также и в творчестве, ибо любовь — и есть творчество. И творчество — любовь. Она всегда понимала себя не как цель, а как средство — творчества, любви, души. И пользовалась им (собой) на полноту: радовалась и страдала, томилась и ликовала, рыдала и пела, любила, негодовала — жила. И всех звала с собой — жить:

«Мое завещание детям:

— «Господа! Живите с большой буквы!» (Моя мать перед смертью сказала: «Живите по правде, дети, — по правде живите!» — Как туманно! — Правда! — Я никогда не употребляю этого слова. — Правда! — Как скудно — нищё — не завлекательно! — «Живите под музыку» — или — «Живите, как перед Смертью» — или — просто: — «Живите!»»

Гедонизм? Ничего нет более противного Марининому призыву — жить! Гедонизм — торжество плоти — бездушен. Гедонизм — апофеоз потребления — бесплоден. Гедонизм — имитация жизни — «гроб и надгробные плиты»!

Жить, для Марины, — быть надобной. Быть средством для другого. Который сам — встречное средство. Она — оклик, он — отзыв. Вместе — жизнь.

Луну заманим с неба В ладонь — коли мила! Ну а ушел — как не был, И я — как не была.

Оклик без отзыва — стих. Но и в стихе — жизнь. Усиленная и умноженная лирическим напором.

Гляжу на след ножовый: Успеет ли зажить До первого чужого, Который скажет: пить.

«Лирическое стихотворение: построенный и тут же разрушенный мир. Сколько стихов в книге — столько взрывов, пожаров, обвалов: ПУСТЫРЕЙ. Лирическое стихотворение — катастрофа. Не началось и уже сбылось (кончилось). Жесточайшая саморастрава. Лирикой — утешаться! Отравляться лирикой — как водой (чистейшей), которой не напился, хлебом — не наелся, ртом — не нацеловался и т. д…

Из лирического стихотворения я выхожу разбитой».

Но:

Дробясь о гранитные ваши колена, Я с каждой волной — воскресаю! Да здравствует пена — веселая пена — Высокая пена морская!

* * *

Биография Марины Цветаевой сегодня известна в мельчайших деталях. Если и есть пробелы, то — не­существенные. Во всяком случае  главные эпизоды прописаны с небывалой тщательностью. До жеста, взгляда, вздоха. Родными, современниками, исследователями. Самой Цветаевой — обильно и ярко фиксировавшей события и думы в записных книжках, тетрадях, письмах, в стихах.

Зачем?

По детальности отображения в письменных документах биография Цветаевой может сравниться (несомненно, уступая) лишь с последними годами жизни Льва Толстого. Даже в усеченном — утраченном — виде цветаевский архив огромен. И все равно каждая новая публикация вызывает непременный интерес. От судьбы Марины не оторваться, как не оторваться от ее стихов, которых — много! — очень много!! — чересчур много!!! — и все равно недостаточно.

Почему?

Биография Цветаевой разрублена топором Русской Революции на две равные половины. Они зеркально отражаются друг в друге. До излома жизнь шла естественным чередом, со своими радостями и заботами, удачами и потерями — «в руце Божией». После — всё перевернулось, начался сплошной «дьяволов водевиль». Революция лишила всего: России, культурной среды, привычного уклада жизни, дома, мужа, дочери. Оставила только Слово. И — Дело: писать, свидетельствовать, жить. «Потому что вовсе не: жить и писать, а жить-писать и: писать — жить».

«Слово и дело» Цветаевой стало формулой верности — своей Душе, своему Дару, разорванной в клочья родине. Именно в Революцию услышала она голос народа, вырвавшийся из многовекового подполья — песней, плачем, пьяным смехом, молитвой, причитанием, матерком — вихрем, смерчем, завываньем. Из поглотившего реальность речевого хаоса вылавливала ухом поэта живые слова, возвращала им смысл, спасала их душу. В те дни никто больше так с русским словом не работал. Цветаева одна приняла на себя первый удар языковой стихии — и выстояла. Блок, бесстрашно в нее вошедший во след двенадцати разбойникам-апостолам революции, был истреблен собственной поэмой. Маяковского унес за собой поток агитпропа и новояза. Ахматова — удалилась в скорбное молчание. К Волошину в Коктебель доносились лишь отголоски бури. Гумилев лежал в могиле.

Марину штормило:

«Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо всё возвращает тебя в стихию стихий: слово.

Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо не гибель, а возвращение в лоно».

Зимой 1919-го Бальмонт, в те дни душевно сблизившийся с Цветаевой, рассказал ей, как встретил на улице безумную женщину, все время спрашивавшую: «Дяденька, а дяденька, где мой дом?» И сам на грани безумия, в панике бежал.

Реакция Марины была мгновенной, она сразу всё узнала и преобразила: «Бальмонт! Как замечательно! И как всё ясно. — Новая Россия — милиционер у столба смотрит в огонь — Москва, которая не знает, где ее дом — и Вы, Поэт…

И Москва спрашивает дорогу у Поэта…»

Несколько лет спустя, Бальмонт, уже в эмиграции, вспомнит этот эпизод в эссе «Где мой дом?» и — художественно довершит его:

«Увидев меня, Марина всплеснула руками и воскликнула: «Братик, что с вами?»

Я рассказал ей подробно о встрече. Лицо Марины сделалось торжественным, а глаза ее стали смотреть как будто внутрь самих себя.

— Братик, — сказала она, беря меня за руку. — Она должна была к вам прийти. Ведь это же к вам приходила — Россия».

Старый Поэт немного польстил себе, но и его поразила мистическая минута, когда в одном облике предстала перед ним потерявшая свой дом женщина, Россия и Марина. И лицо ее он увидел «торжественным», а глаза Цветаевой «стали смотреть как будто внутрь самих себя». В те дни не Москва (не только Москва), а именно вся Россия потеряла свой дом — и пути к себе спрашивала — у Поэта.

Бальмонт — испугался и сбежал (укрылся в Кафэ Поэтов). Марина — ответила всей мощью своего дара — всей силой любви.

Восьмилетняя дочь Аля сообщала матери Волошина: «Марина живет как птица: мало времени петь и много поет».

Каждый стих — дитя любви, Нищий незаконнорожденный. Первенец — у колеи На поклон ветрам положенный.

«Слово и дело» Цветаевой — вера себе, вера судьбе, вера России. Вера дому.

Но: «Где мой дом?»

Из того же Алиного письма: «Мы с ней кочевали по всему дому. Сначала в папиной комнате, в кухне, в своей. Марина с грустью говорит: «Кочевники дома» Теперь изнутри запираемся на замок от кошек, собак, людей. Наверное, наш дом будут рушить…»

«России (звука) нет, есть буквы: СССР», — писала Цветаева в 1928-м. В 1920-м сочувственно занесла в тетрадь где-то услышанную остроту «Р.С.Ф.С.Р. — «Расфуфырка»».

«Не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно», — признавалась в 1928-м. В 1920-м — тоже было не до шуток. «Расфуфырка» выдавливала гласные из России, душила своих поэтов, гнала их из дому.

11 мая 1921 года «кочевники дома» стали настоящими кочевниками: Цветаева покинула родину. За восемнадцать лет скитаний она сменила почти три десятка адресов. Германия, Чехия, Франция… Берлин, Прага, Париж… Мокропсы, Вшеноры, Иловище… Ванв, Медон, Кламар… И еще, и еще, и еще…

«Где мой дом?»

«Меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся… В России я поэт без книг, здесь — поэт без читателей. То, что я делаю, никому не нужно».

Но буквы раздвинулись (точнее — их раздвинули — Эфрон, Аля, Мур), чтобы сомкнуться в смертельные тиски, стянуться гибельной петлей.

Еще два года беспрерывных переездов. Москва, Болшево, Москва, Голицыно, Москва…

«Где мой дом?»

Елабуга.

Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь! С полным передником роз! — Ни ростка не наруша! Знаю, умру на заре! — Ястребиную ночь Бог не пошлет по мою лебединую душу! Нежной рукой отведя нецелованный крест, В щедрое небо рванусь за последним приветом. Прорезь зари — и ответной улыбки прорез… Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

* * *

Феномен Марины Цветаевой, поэта и человека, — в экзистенциальной непримиримости и нераздельности личностной исключительности и исторической типичности, затейливого узора и строгой схемы, вол­ны и камня, в сшибке которых означается неуловимая истина Бытия.

Цветаева лично видела царя и Льва Толстого, Керенского и Блока, общалась с Брюсовым и Бальмон­том, Волошиным и Андреем Белым, Розановым, Вя­чеславом Ивановым, С. М. Волконским, Львом Шестовым, о. Сергием Булгаковым, с Ахматовой, Мандельштамом, Пастернаком, Маяковским, Есениным, переписывалась с Рильке, дружила с Натальей Гончаровой — какие избранные встречи! Она жила в Москве, Тарусе, Крыму, Нерви, Лозанне, Фрайбурге, Берлине, Праге, Париже, бывала в Петербурге, Генуе, Вене, Мюнхене, Дрездене, Лондоне, Брюсселе — какие избранные места! Для нее текли Ока, Волга, Эльба, Сена, Рейн, Темза, плескали волнами Черное и Средиземное моря, Женевское озеро и Атлантический океан, высились Кара-Даг, Альпы, Шварцвальд, Татры, цвели Коктебель и Лазурный Берег — какие избранные виды! Всё — для полноты биографии.

Ее жизнь явлена нам как некий образец, в котором собралось все самое главное, неизбежное, сущностное той эпохи; в ней, как в кристалле, сошлись лучи всех тревог и ожиданий того грозного, грозового времени — времени великих измен.

Рубеж столетий, Серебряный век, Русско-японская война, Первая мировая, отречение царя, революция, гражданская междуусобица, эмиграция, рождение новой империи Советов, возвращение на родину, Великий Террор, Вторая мировая, эвакуация — сколько событий и потрясений! А рядом, одновременно и параллельно — пропитанное возвышенными идеалами детство, гениальная мать, ее ранняя кончина от чахотки, отец-профессор, поглощенный своим титаническим трудом по созданию небывалого до того Музея, безоглядная любовь и раннее, в 17 лет (!), замужество, муж-дитя, первенец — почти мифологическая Ариадна — дочь-вундеркинд, разлука с мужем, вторая дочь с отстающим развитием и ее голодная смерть в приюте, одночасовые «романы»-очарования и разочарования, воссоединение семьи и медленное угасание супружеской любви, рождение сына — победоносца Георгия, безумная материнская любовь к нему, конфликт с повзрослевшей дочерью и почти разрыв с ней, вновь расставание, разлука и — последняя встреча семьи — перед арестами, расстрелами, гибелью… Сколько усилий и трат! Скитания, лишения, болезни, труд. Всё — для полноты жития.

Судьба Цветаевой — исторический факт колоссальной эстетической цельности и ценности — сюжет Русского романа XX века. Она совершенна, как совершенна судьба Пушкина. И, как судьба Пушкина, она представляет собой верное средство постижения судьбы России.

Павел Фокин

ЛИЧНОСТЬ

Облик

Татьяна Николаевна Кванина (1908–1996), преподаватель русского языка и литературы, жена Н. Я. Москвина:

Я еще не знала, кто передо мною, но ощущение, что вижу человека, к которому слово «незаурядный» применить мало, родилось тут же: это был человек особой, высочайшей породы. За всю мою жизнь и прежде и потом такого ощущения я не испытывала ни от одной встречи [1; 469].

Анастасия Ивановна Цветаева (1894–1993), младшая сестра М. И. Цветаевой, писательница, мемуаристка:

(В 1904 г. — Соcт.). Голубоглазая, с русой косой, горбоносая, с резкими движениями, смехом и выразительной мимикой, она напоминала клоуна [15; 140].

Валерия Ивановна Цветаева (1883–1966), сводная сестра М. И. Цветаевой, дочь И. В. Цветаева от первого брака:

Внешне тяжеловесная, неловкая в детстве, с светлой косичкой, круглым, розовым лицом, с близорукими светлыми глазами, на которых носила долгое время очки, Марина характером была неподатливая, грубовата.

Забегая вперед, скажу, что с возрастом внешность Марины менялась к лучшему, она выросла, выровнялась. 16-ти лет, будучи еще в гимназии, Марина выкрасила волосы в золотой цвет, что очень ей шло, очки носить бросила (несмотря на сильную слепоту) [1; 14].

Валентина Константиновна Перегудова (урожд. Генерозова; 1892–1967), гимназическая подруга М. И. Цветаевой:

Мое знакомство с ней началось в гимназии Ф. Д., где я училась пансионеркой. Когда я была в шестом классе, к нам перешла из другой гимназии Марина, и тоже пансионеркой. <…> Я не могла не замечать сидящую на одной из парт девочку, всегда склонившуюся над книгой или что-то пишущую. Очки, которые она никогда не снимала (она была очень близорука), довольно угрюмое лицо, постоянная углубленность в себя, медленная походка, сутулящаяся фигура делали ее более взрослой, чем она была на самом деле [1; 22].

Татьяна Николаевна Астапова, одноклассница М. И. Цветаевой в гимназии М. Г. Брюхоненко:

Из ее внешнего облика мне особенно запечатлелся нежный, «жемчужный» цвет лица, взгляд близоруких глаз с золотистым отблеском сквозь прищуренные ресницы. Короткие русые волосы мягко ложатся вокруг головы и округлых щек. Но, пожалуй, самым характерным для нее были движения, походка — легкая, неслышная. <…>

Однажды Цветаева, появившись утром в классе, вызвала всеобщее удивление: волосы у нее за один день стали необычного соломенного цвета, и к ним была прикреплена голубая бархатная лента. По-видимому, в ее воображении все это должно было выглядеть иначе. Быть может, тут сыграло какую-то роль название сборника стихов Андрея Белого «Золото в лазури». Ее волосы привлекли внимание, ей задавали вопросы. Вероятно, Цветаевой это надоело, а возможно, эта причуда разонравилась и самой, но только вскоре она остриглась наголо и некоторое время носила черный чепец [1; 43,47].

Анастасия Ивановна Цветаева:

(В 1910 г. — Сост.). Марина в темном платье и в черной шелковой шапочке вроде берета, с черной же оборкой на спрятанных, чуть отрастающих волосах. Уже давно Маринины нечаянно покрашенные волосы стали менять оттенки от желтого и морковного к зеленоватому, и, наконец, Марина обрила голову. По чьему-то совету полагалось ее брить десять раз — тогда могли они завиться. И Марина надела черный шелковый чепец с маленькой оборкой, очень ей не шедший [15; 356].

Анастасия Ивановна Цветаева:

(В 1911 г. — Сост.). Я никогда за всю жизнь не видела такой метаморфозы в наружности человека, какая происходила и произошла в Марине: она становилась красавицей. Все в ней менялось, как только бывает во сне. Кудри вскоре легли кольцами. Глаза стали широкими, вокруг них легла темная тень. Марина, должно быть, еще росла? И худела. Ни в одной иллюстрации к книге сказок я не встретила такого сочетания юношеской и девической красоты. Ее кудри вились еще круче и гуще моих. Я никогда не была красавицей, а Марина была ею лет с девятнадцати до двадцати шести, лет пять-шесть. До разлуки, разрухи, голода [15; 386–387].

Мария Ивановна Кузнецова (литературный псевдоним Гринева; 1895–1966), актриса Камерного театра:

(В 1912 г. — Сост.). Я не спускаю глаз с Марины Цветаевой. Под золотой шапкой волос я вижу овал ее лица, вверху широкий, книзу сужавшийся, вижу тонкий нос с чуть заметной горбинкой и зеленоватые глаза ее, глаза волшебницы [1; 57].

Елизавета Яковлевна Тараховская (1895–1968), поэтесса, переводчица, сестра С. Я. Парнок: