Неведомому Богу. Луна зашла

Джозеф нехотя перевёл взгляд с быка на лицо брата.

— Ну и что? — спросил он. — Это что, преступление? Мне нужны телята.

Бартон потупил взор, стыдясь того, о чём он должен был говорить.

— Люди могут сказать кое-что, если они, как я сейчас, услышат, что ты говоришь так.

— Ну, и что они могут сказать?

— Ты, Джозеф, конечно, не хочешь, чтобы я говорил об этом. В Писании сказано, что такие вещи — недостойные. Люди могут подумать, что ты сам интересуешься этим.

Он посмотрел на свои руки и, словно желая сделать так, чтобы они не слышали, о чём он говорил, быстро засунул их в карманы.

— A-а, — Джозеф был в замешательстве, — они могут сказать… Понял! — голос его окреп. — Они могут сказать, что я чувствую то же, что и бык. Ну да, Бартон. Если я могу влезть на корову и оплодотворить её, думаешь, я буду смущаться? Смотри, Бартон, бык может заделать двадцать коров за день. Если представить себе корову с телёнком, я смогу влезть на сотню. Вот что я чувствую, Бартон.

Джозеф увидел, что лицо его брата посерело от страха.

— И как ты не поймёшь, Бартон, — сказал он, смягчаясь, — я хочу, чтобы все размножались. Мне хочется, чтобы земля наполнилась жизнью. Мне хочется, чтобы всего везде стало больше.

Нахмурившись, Бартон отвернулся.

— Послушай меня, Бартон, я думаю, мне нужна жена. Всё на свете воспроизводится, только я бесплоден. Мне нужна жена.

Бартон, который уже зашагал прочь, обернулся и через силу выдавил из себя:

— Больше всего тебе нужна молитва. Когда сможешь, приходи ко мне помолиться.

Глядя на удаляющегося брата, Джозеф в недоумении качал головой. «Удивительно, он знает то, чего я не знаю, размышлял он про себя. — В нём самом скрыто что-то такое, что делает грязными все мои дела и мысли. Говорят, так бывает, но для меня это ничего не значит». Он пригладил пальцами свои длинные волосы, поднял с земли шляпу и надел её. Опустив голову, к ограде подошёл, тяжело дыша, бык. Джозеф улыбнулся, пронзительно свистнул, и тотчас же из сарая высунулась голова Хуанито. «Седлай лошадь! — крикнул Джозеф. — Веди ещё корову, у старичка хватит сил!»

Его работа, упорная и неторопливая, была похожа на ту незаметную деятельность, в ходе которой на холме вырастает дуб, становясь, безусловно, и результатом существования холма, и карой за него. Не успевал ещё утренний свет забрезжить из-за гряды холмов, а Джозеф с фонарём в руке пересекал двор и скрывался в сарае. Там, посреди тёплых тел сонных животных, он чинил упряжь, смазывал ремни, начищал застёжки. Его скребница гуляла по мускулистым бокам лошадей. Как-то раз он встретил там сидящего в темноте на яслях Томаса, у ног которого на сене спал щенок койота. Братья кивком приветствовали друг друга.

— Всё в порядке? — спросил Джозеф.

А Томас — ему:

— Милок потерял подкову и разбил копыто. Его сегодня выводить нельзя. Бабка, чёрная чертовка, не пускает Беса к себе в стойло. Она кого-нибудь забьёт, если сама раньше не погибнет. Голубая принесла сегодня утром жеребёнка, вот я и пришёл посмотреть.

— Откуда ты узнал, Том? Как ты смог догадаться, что это будет сегодня утром?

Схватившись за лошадиную чёлку, Томас свесился с яслей.

— Не знаю, я просто всегда могу сказать, когда родится жеребёнок. Пойди-ка посмотри на этого маленького сукина сына. Голубая не будет против. Он уже чистенький.

Они подошли к стойлу и увидели жеребёнка со вздувшимися коленками, который, сжавшись в комок, взмахивал метёлкой хвоста. Джозеф протянул руку и потрогал его влажную блестящую кожу.

— О, Господи! — воскликнул он. — И почему я так люблю всякую мелюзгу?

Вскинув голову с ещё незрячими голубыми глазками, жеребёнок отпрянул от руки Джозефа.

— Всегда тебе хочется их потрогать, — упрекнул его Томас. — Пока они такие маленькие, как этот, им не нравится, когда их трогают.

Джозеф убрал руку.

— Наверно, лучше мне пойти завтракать.

— Послушай, — окликнул его Томас. — Я смотрю, тут ласточки повсюду летают. На будущую весну они поналепят своих грязных гнезд в сарае и на мельнице.

Братьям хорошо работалось вместе, всем, кроме Бенджи, который увиливал от работы при всяком удобном случае. Под руководством Джозефа возле домов вскопали длинные грядки для овощей. На своих высоких опорах поднялась ветряная мельница, и каждый день, когда был ветер, её лопасти мелькали в воздухе. Рядом с конюшней возник каркас большого хлева. Изгородь из колючей проволоки окружила землю. Дикие травы под сено в буйном изобилии росли по склонам холмов и в долине.

Когда Джозеф выходил из сарая, из-за гор поднялось солнце, и его свет белыми полосами проник внутрь через квадратные окошки. Джозеф шагнул в луч света и на мгновение задержал в нём свои руки. Красный петух, который сидел на навозной куче, лежащей под окном, посмотрел на Джозефа, пронзительно крикнул и, взмахивая крыльями, убежал, хриплым кудахтаньем предупреждая кур о том, что и в такой прекрасный день может случиться что-нибудь ужасное. Джозеф опустил руки и вернулся к Томасу: «Приготовь пару лошадей, Том. Давай съездим сегодня и поглядим, не появились ли ещё телята. Если увидишь Хуанито, скажи ему».

Они выехали втроём после завтрака. Джозеф и Томас скакали рядом, а Хуанито замыкал кавалькаду. Хуанито прибыл домой из Нуэстра-Сеньора, где в чинном немногословии провёл вечер на кухне дома Гарсиа. Элис Гарсиа, неподвижно уставившись на свои окрещённые на коленях руки, сидела напротив него, а старшие Гарсиа, опекуны и третейские судьи, располагались сбоку.

«Видите ли, я не только управляющий у сеньора Уэйна, — вещал Хуанито в их восхищённые, хотя и подёрнутые лёгкой пеленой скепсиса, уши. — Я дону Джозефу больше, чем сын. Куда он, туда и я. Особо важные дела он доверяет только мне».

Так в течение двух часов он заливался соловьём, а когда, соблюдая правила приличия, Элис и её мать удалились, Хуанито произнёс подобающие случаю слова, проделал предписанные ритуалом жесты и, наконец, после некоторых колебаний, стал восприниматься Хесусом Гарсиа в качестве зятя. А потом Хуанито поскакал назад, на ферму, немного усталый и гордый тем, что Гарсиа сумели всё-таки доказать наличие среди их предков одного чистокровного испанца. Сейчас он ехал вслед за Джозефом и Томасом, повторяя про себя слова, которые он считал подходящими для того, чтобы с их помощью сообщить об этом.

Когда, в поисках телят, которых предстояло клеймить и кастрировать, они въехали на поросший густой травой холм, солнце уже ярко освещало всю округу. Сухая трава шуршала под копытами лошадей. Впереди Томаса, взобравшись на луку седла, ехал, заставляя лошадь нервно вздрагивать, отталкивающего вида енот со злыми, похожими на бусинки, глазами, словно выглядывающими из-под чёрной маски; он сохранял равновесие, держась за гриву лошади маленькой чёрной лапой. Жмурясь от солнца, Томас огляделся вокруг.

— Знаешь, — сказал он, — в субботу я был в Нуэстра-Сеньора.

— Да, — нетерпеливо сказал Джозеф, — Бенджи тоже должен был быть там. Я слышал, как он пел поздно ночью. Парень попадёт в беду, Том. Кое-что здесь так просто не оставят. В один прекрасный день мы найдём Бенджи с ножом в спине. Говорю тебе, Том, в один прекрасный день он получит нож в спину.

Томас усмехнулся.

— Оставь его, Джо. Он счастлив больше, чем дюжина трезвенников, а проживёт дольше, чем Мафусаил.

— Да Бартон всё беспокоится. Он снова и снова говорит мне об этом.

— А я вот о чём говорю, — сказал Томас. — В субботу днём я сидел в лавке в Нуэстра-Сеньора, и там были возчики из Чинита. Они стали говорить о засушливых годах, что были между восьмидесятым и девяностым. Ты про них знал?

Джозеф потуже подтянул подпругу.

— Да, — сказал он спокойно, — слышал я про них. Было там что-то такое. Больше не будет.

— Так вот что рассказывали возчики. Всё вокруг пересохло, скотина пала, а земля превратилась в пыль. Они сказали, что пытались перегнать коров в низину, но большинство из них погибло в дороге. Дожди пошли только за несколько лет до того, как ты сюда переехал.

Он тянул енота за уши до тех пор, пока жуткая маленькая тварь не впилась в его руку своими острыми зубами.

В глазах Джозефа появилась тревога. Он огладил бороду рукой, а затем взъерошил её концы, как, бывало, делал его отец.

— Я про это слышал, Том. Говорю тебе, было там что-то такое. Да больше никогда не будет. Холмы залиты водой.

— Откуда ты знаешь, что этого больше не будет? Возчики говорили, такое и раньше случалось. Как ты можешь говорить, что такого больше не будет?

Джозеф решительно сжал губы.

— Не будет. Вода в родниках на холмах бьёт ключом. Я не представляю… Я и представить себе не могу, что такое может быть снова.

Хуанито подстегнул свою лошадь и поравнялся с ними.

— Дон Джозеф, я слышу колокольчик на подъёме…

Всадники повернули лошадей направо и поскакали рысью. Енот вскочил Томасу на плечо и уцепился за его шею своими маленькими сильными лапами. На подъёме всадники перешли на галоп. Они подъехали к небольшому стаду коров, среди которых, спотыкаясь, бегали два молодых телёнка. В одно мгновение телята были повалены на землю. Хуанито достал из кармана пузырёк с жидкой мазью, а Томас раскрыл свой нож с широким лезвием. Пока сверкающий нож вырезал клеймо Уэйнов на ушах обоих беспомощно ревущих телят, коровы стояли рядом и озабоченно мычали. Затем Томас опустился на колени перед бычком. Двумя ударами ножа он произвёл кастрацию и смазал порезы мазью. Почуяв кровь, коровы испуганно зафыркали. Хуанито распутал ноги бычка, и молодой вол, с трудом поднявшись с земли, заковылял к матери. Мужчины вскочили на лошадей и поехали дальше.

Джозеф захватил с собой кусочки телячьих ушей. В течение мгновения он смотрел на маленькие коричневые обрезки, а затем сунул их в карман. Томас наблюдал за ним.

— Джозеф, — внезапно сказал он, — зачем ты повесил ястребов, которых убил, на дубе перед домом?

— Конечно, чтобы отпугнуть других ястребов от цыплят. Все так делают.

— Но чёрт возьми, ты же хорошо знаешь, что это не помогает, Джо. Теперь, когда его мёртвый сородич висит, подвешенный за ноги, ястреб может рассчитывать и на курицу. Да ведь он, если бы смог, съел бы скорее своего сородича.

На мгновение он замолчал, а затем тихо продолжил:

— И обрезки ушей ты тоже прибиваешь к дереву, Джозеф.

Джозеф недовольно заёрзал в седле.

— Обрезки я прибиваю, чтобы знать, сколько у меня телят.

Томас, казалось, был в недоумении. Он снова поднял енота на плечо, где тот, усевшись, принялся аккуратно вылизывать своё ухо.

— Я почти догадался о том, что ты делаешь, Джо. Иногда до меня уже доходило, чего ты добиваешься. Это связано с засушливыми годами, Джозеф?

— Даже если причина не та, которую я назвал, какое твоё дело, а? — продолжал упорствовать Джозеф. В глазах его мелькнула тревога, а в голосе наряду со спокойствием чувствовалось замешательство.

— Кроме того, я и сам всего не понимаю. Если я расскажу тебе, ты не скажешь Бартону? Бартон так переживает за всех нас.

Томас усмехнулся.

— Бартону никто ничего не скажет. Он и так всё знает.

— Ладно, — сказал Джозеф, — я тебе расскажу. Перед отъездом сюда наш отец дал мне благословение, старинное благословение, вроде тех, о которых, как мне кажется, говорится в Библии. Правда, я не думаю, чтобы оно понравилось Бартону. Я постоянно испытывал к отцу странное чувство. Он не был таким, как другие отцы, он был последним прибежищем, привязанностью, которая никогда не изменит. А ты что-нибудь такое чувствовал?

Томас медленно кивнул головой.

— Да, я знаю.

— Ну, а когда я переехал сюда, я всё ещё чувствовал его защиту. Позже я получил письмо от Бартона, И на секунду меня словно выбросили за пределы нашего мира, а потом я, никем не удерживаемый, начал стремительно падать на землю. Я прочитал, будто отец сказал, что после своей смерти он придёт повидаться со мной. Дом ещё не был построен, я сидел на куче брёвен. Я поднял глаза и увидел это дерево, — Джозеф смолк и уставился на гриву своей лошади. Через мгновение он оглянулся на брата, но Томас отвёл взгляд.

— Вот и всё. Может быть, ты сможешь это понять. Когда я делаю то, что я делаю, я не знаю, что ещё может сделать меня таким счастливым. Наконец, — сказал он неуверенно, — человек должен иметь что-то, к чему он был бы привязан, что-то, в чём он мог быть уверен, что оно не исчезнет завтра утром.

Всё ещё не глядя на Джозефа, Томас, с несвойственной ему обычно по отношению к животным лаской, погладил енота.

— Помнишь, — спросил он, — ещё ребёнком я сломал себе руку? Я носил её в двух лубках на груди, и болела она адски. Отец поднялся ко мне, освободил руку и поцеловал ладошку. Вот и всё, что он сделал. Не то, чтобы я надеялся на отца, но всё прошло, потому что это было скорее лечением, чем просто поцелуем. Я почувствовал, что на мою сломанную руку как будто плеснули холодной воды. Смешно, но я все так хорошо запомнил.

Вдали звякнул колокольчик. Хуанито рысью догнал их.

— В соснах, сеньор. Не знаю, почему они в соснах, где нет никакого корма.

Они направили своих лошадей к вершине холма, поросшей тёмными соснами. Передние деревья, подобно стражникам, охранявшим заставу, выдвинулись чуть вперёд. Кора на их прямых, как мачты, стволах в полумраке казалась лиловой. На земле под ними, покрытой толстым слоем коричневых игл, не росла трава. Лишь слабое дуновение ветерка проникало в тихую рощу. Птицы избегали сосен, а коричневый ковёр из опавших игл мягко скрадывал шаги зверей. Всадники ехали среди деревьев, попав из жёлтого солнечного света в лиловый мрак тени. Чем дальше вглубь они продвигались, тем теснее друг к другу вставали деревья, соединяя свои склонённые вершины в один неразделимый колючий свод. Среди деревьев волнами возникал подлесок — ежевика, черника и бледные, жадно тянущиеся к свету листья гуатр. С каждым шагом ветви сплетались друг с другом всё сильнее до тех пор, пока, наконец, лошади не остановились, отказываясь продолжать путь через колючую преграду.

Внезапно Хуанито резко повернул свою лошадь налево.

— Сюда, сеньоры. Я помню, здесь есть проход.

Он направил их по старой тропе, скрытой под опавшими иглами, но свободной от растительности и достаточно широкой, чтобы по ней могли проехать два всадника рядом. Через сотню ярдов они достигли прохода, а затем Джозеф и Томас внезапно остановились, изумлённо глядя прямо перед собой.

Их взорам предстала поляна почти круглой формы, гладкая, словно поверхность бассейна. Прямые, как колонны, тёмные деревья, обступившие её со всех сторон, настороженно жались друг к другу. В центре открытого пространства возвышалась огромная, размером с целый дом, таинственная скала. Казалось, в памяти не отыскать никаких аналогий её необычной форме и объёму. Мягкие кучки густого зелёного мха покрывали скалу, напоминавшую алтарь из расплавленной массы, которая, оплыв по краям, застыла. С одной стороны в скале виднелась небольшая чёрная впадина, обрамлённая пятипалыми листьями папоротника, откуда, тихо журча, вытекал ручей, пересекал поляну и исчезал в колючих зарослях, окружавших её со всех сторон. Возле ручья лежал, поджав под себя передние копыта, огромный чёрный бык; на лбу его безрогой головы кудрявились колечки тёмной шерсти. Когда три всадника въехали на поляну, бык, пристально глядя на покрытую зеленью скалу, жевал свою жвачку. Он повернул голову и налившимися кровью глазами посмотрел на людей. Затем втянул ноздрями воздух, встал на ноги, опустил голову и, повернувшись, нырнул в подлесок, оставив проход на поляну свободным. Люди успели увидеть лишь вскинутый хвост и огромную мошонку, колышущуюся между его ног, а сам бык исчез, и они слышали только треск в зарослях.

Всё это произошло в одно мгновение.

— Бык — не наш, — заявил Томас. — Никогда раньше я его не видел.

Затем он с тревогой посмотрел на Джозефа.

— Никогда раньше я не видел этого места, и сам не знаю почему, но мне кажется, что оно мне не нравится.

Его голос дрожал. Рукой он крепко схватил енота, а тот, сопротивляясь, пытался освободиться и бил его лапами.

Глаза Джозефа расширились, взгляд его, не различая отдельных вещей, охватывал всю поляну. Его подбородок задёргался, и он ощутил, как болезненно сжимаются и растягиваются мускулы его рук и спины. Он отпустил поводья и скрестил руки на луке седла.

— Подожди немного, Том, — негромко сказал он. — Оно где-то здесь. Ты его боишься, а я его знаю. Когда-то, может быть, во сне, я видел это место, во всяком случае, у меня такое ощущение.

Он опустил руки и тихо произнёс, подбирая слова:

— Оно — старинное… и святое. Оно — святое… и древнее.

На поляне установилась тишина. Высоко в небе над верхушками деревьев пронёсся канюк. Джозеф медленно обернулся.

— Хуанито, ты ведь знаешь это место. Ты бывал здесь.

В ярко-голубых глазах Хуанито стояли слёзы.

— Моя мать приносила меня сюда, сеньор. Моя мать была индианкой. Я был ещё мальчишкой, а моя мать ждала ребёнка. Она приходила сюда и садилась под скалой. Сидела она подолгу, а потом мы уходили. Она была индианкой, сеньор. Иногда мне кажется, что старики всё ещё приходят сюда.

— Старики? — быстро спросил Джозеф. — Какие старики?

— Старые индейцы, сеньор. Извините, что я привёл вас сюда. Но когда я нахожусь поблизости, индеец во мне заставляет меня приходить сюда, сеньор.

— Чёрт бы побрал это место! — воскликнул в возбуждении Томас. — Нам надо ехать искать коров!

Джозеф покорно повернул лошадь. Но как только они покинули объятую безмолвием поляну, он заговорил, стремясь успокоить брата:

— Не бойся, Том. Что-то сильное, приятное и хорошее находится здесь. Оно — как пища, как прохладная вода. Сейчас забудем о нём, Том. Может быть, когда-нибудь, когда будет надо, мы приедем сюда опять — и насытимся.

Все трое замолчали, стремясь не пропустить звон колокольчика.