Помоги проекту - поделись книгой:
Совершенно иную социальную среду в силу качественно большей эффективности и сложности порождают информационные технологии. Для их функционирования нужна элита, обеспечивающая управление, научные исследования и культурную среду, а также относительно небольшое количество людей, непосредственно обеспечивающих функционирование систем жизнеобеспечения (в широком смысле слова, включая механизированные производства).
Все остальные — добрые три четверти населения (понятно, что их доля зависит как от уровня технологического развития общества, так и от национальной культуры) — оказываются лишними в прямом смысле этого слова. Они не производят прибыли, и их существование является для производства (особенно работающего на экспорт, доля которого стремительно растет) чистыми издержками, непроизводительными и потому не имеющими оправдания затратами. Соответственно, эффективное с коммерческой точки зрения развитие общества объективно требует их эффективной же утилизации — если и не физической, то хотя бы социальной, снижающей до возможного минимума затраты на поддержание их биологического существования.
Это «социальное людоедство» — объективное требование нового технологического базиса: информационных технологий, неуклонно вытесняющих индустриальные.
Результат — размывание, то есть обнищание и люмпенизация «среднего класса». Его члены деградируют до полной десоциализации и превращения в живых объектов, живущих в соответствии с биологическими, а не социальными законами. Мы видим разные стадии и формы этого чудовищного процесса на постсоветском пространстве, в Восточной Европе, в Латинской Америке и Африке, а в последнее десятилетие присутствуем при погружении в него США и, в меньшей степени, «старой» Европы.
Наиболее яркий из близких к нам примеров — подлинный погром «среднего класса» после уничтожения Советского Союза. По данным ЮНЕСКО, численность людей с доходами ниже прожиточного минимума в Восточной Европе (включающей Европейскую часть бывшего СССР) выросла с 14 млн чел. в 1989 до 168 млн чел. в 1996 году — в 12 раз за 7 лет!
В Латинской Америке за 80-е годы 92 % бывшего «среднего класса» опустились на социальное дно, а 8 % вошли в круг богатых людей.
Долгосрочные перспективы и динамика этого процесса непонятны, однако нет сомнений, что переживаемый нами сейчас глобальный финансовый кризис станет, помимо прочего, могильщиком традиционного «среднего класса» индустриальных обществ.
Национально-освободительные революции XX века (включая Великую Октябрьскую) были проявлениями шедшей в масштабах всего человечества «революции масс», то есть их превращения в значимую политическую силу, сознающую и реализующую свои интересы. «Революция масс» — политическое следствие формирования конвейерного индустриального производства в глобальном масштабе. В социальной сфере она создала массовый «средний класс» и «общество всеобщего благосостояния», причем капитализм с социализмом были диалектически разделенным, но единым инструментом решения этой задачи.
Либералистическая революция, начатая Тэтчер и Рейганом, стала проявлением «контрреволюции элит», возвращающих массы в полностью подчиненное и неосознанное положение. Подобно тому, как «революция масс» стала политическим следствием глобального распространения индустриальных технологий, «контрреволюция элит» была не только прямой реакцией на нее традиционно господствующих классов, но и политическим следствием распространения информационных технологий.
В социальной сфере «контрреволюция элит» означает прогрессирующую десоциализацию, границы и сдерживающие факторы которой пока не понятны. Однако суть этого процесса — не только политическое, но и социальное, а в ряде случаев и физическое уничтожение прежних «масс». Воспринимаемые элитами в качестве своего непримиримого противника, в логике этих элит массы подлежат уничтожению, если и не физическому, то социальному, — путем превращения из «масс» в принципиально неспособное не только к революции, но даже к простому осознанию своих интересов «быдло».
1.5. Распад социальной ткани
Индустриальные технологии объективно требуют максимальной стандартизации всех факторов производства, включая рабочую силу.
В их рамках главная производственная ценность человека заключается в его стандартных навыках, позволяющих с минимальной адаптацией использовать его на самых разных, опять-таки стандартных производствах. Профессиональные навыки, столь же одинаковые, как и типоразмеры изделий, способствуют выработке и господству унифицированной, усредненной культуры — и, соответственно, единству общества.
Это касается всех без исключения особенностей, включая национальные. Крупная промышленность переваривала работников разных национальностей, стирая в своих цехах их культурные различия и переплавляя их в единую общность, не национальную, но классовую по своей природе. Идеология интернационализма отражала этот процесс и, выражая потребность производства в стирании национальных различий, мешающих созданию стандартизированной рабочей силы, была прогрессивной для индустриальной эпохи.
Возникновение и распространение постиндустриального, информационного технологического базиса кардинально меняет ситуацию на наших глазах.
Наиболее востребованными становятся (хотя в целом еще не стали) не стандартные навыки механической работы, но творческие способности. Главное условие успеха — не общие черты, обеспечивающие выполнение стандартной работы, но именно отличия.
Да, способность «выделиться из общей массы» давала конкурентные преимущества и раньше, — нов индустриальных условиях спрос на индивидуальность, ее рыночная ниша был невелика. Преуспеть, то есть найти спрос на себя, могли лишь немногие выделившиеся из общей массы, а для остальных просто не оставалось места. Господствующие индустриальные технологии обрекали их либо на отторжение и люмпенизацию, либо на возвращение в ряды стандартизированной рабочей силы.
Постиндустриальные, информационные технологии качественно расширили потребность в отличиях и превратили особенность не только в главное, ной в общедоступное, встречающее массовый спрос конкурентное преимущество.
Во многом этому способствовало упрощение коммуникаций, позволившее ориентироваться на почти сколь угодно маргинальный спрос, так как потребителей на значительную часть товаров можно выискивать в масштабах всей платежеспособной части человечества. То, что почти любой товар может теперь найти спрос, усиливает рыночное влияние производителей (так как производимое ими «и так возьмут») и способствует превращению рынков в «рынки продавцов». Понятно, что ведет к «загниванию» производителей, освобождающихся от давления требовательной части покупателей.
Принципиально важно, что это касается рабочей силы (и ее обладателей) так же, как и остальных товаров (и их производителей).
Если в индустриальном производстве ее конкурентоспособность достигалась за счет стирания отличий, в том числе и национальных, то теперь, в постиндустриальных производствах интересы той же самой конкурентоспособности требуют противоположного: культивирования этих отличий, разнообразных особенностей носителей рабочей силы.
Эта потребность разрушает общества в их традиционном понимании, в первую очередь мультинациональные, так как потребность в отличиях находит прежде всего этнокультурное выражение.
Непонятно, как сохранять (и можно ли вообще сохранить) целостность традиционных обществ в условиях объективно провоцируемого информационными технологиями роста сепаратизма всех видов. Понятно, что это касается не только национального и религиозного, но и культурного сепаратизма, а также разрушительного для обществ навязывания им (обычно под маской политкорректности) приоритета интересов любых меньшинств как таковых, вплоть до сексуальных.
Глава 2. Технологии формирования сознания: незамеченная суть глобализации
Принципиально важно, что в ходе глобализации возник по-настоящему уникальный феномен, который не проявлялся никогда раньше, за всю наблюдаемую историю человечества.
Те же самые технологии, которые максимально упростили все виды человеческой коммуникации (что, собственно, и лежит в основе феномена глобализации), обеспечили превращение в наиболее выгодный из общедоступных видов бизнеса формирование человеческого сознания. «Общедоступный» и одновременно «наиболее выгодный» означает массовый и, строго говоря, основной вид деятельности если и не всего человечества, то, по крайней мере, его развитой и успешно развивающейся частей.
Это качественное изменение, как правило, упускается из виду теоретиками глобализации, хотя даже сами термины «глобализация» и «виртуальная реальность» символически вошли в научный оборот в один и тот же, 1983, год.
Между тем превращение формирования собственного сознания (или его фрагментов) в основной вид деятельности наиболее развитой и успешной частей человечества — фундаментальное явление. На наших глазах меняется сам характер человеческого развития: если раньше, на всем протяжении своего существования человечество выживало и развивалось за счет преобразования окружающей среды, то теперь оно впервые начинает, по крайней мере, пытаться выживать и развиваться за счет изменения самого себя.
Да, экологи, возможно, взвоют от восторга: человечество, вероятно, ощутив приближающиеся пределы допустимого антропогенного воздействия на природную среду, начало само приспосабливать себя к ней, — это еще больший триумф природоохранного подхода, чем добровольный массовый отказ от благ цивилизации.
Однако формирование человеческого сознания на всех уровнях его существования — от индивидуального до по крайней мере группового — осуществляется стихийно, хаотично и, строго говоря, случайно. И степень не просто соответствия реальности сформированного таким случайным образом сознания, то есть степень его адекватности, но даже степень его простой устойчивости, строго говоря, неизвестна.
2.1. Знание обесценивается
Массовое и хаотичное формирование сознания как основной вид деятельности человечества ведет к утрате или, по крайней мере, к существенному ограничению способности человечества к познанию. Ведь главным объектом хаотического и случайного воздействия становится, строго говоря, непосредственный инструмент этого познания. Это ставит серьезный вопрос о самих перспективах существования человечества, так как его главная особенность — разумность — впервые перестает быть безусловной.
Можно, конечно, представить себе, что функции познания и сознательного реагирования поднимаются на более высокий уровень, чем индивидуальное или групповое сознание, — сознание крупных коллективов и даже народов, граничащее с введенным Вернадским понятием «ноосферы». Отдельный человек теоретически может быть элементом мыслительного контура такого коллективного сознания и в тоже время совершенно не замечать и не воспринимать его. Собственное сознательное значение отдельного человека для всего человечества в рамках такой гипотезы может быть ограничено генерированием эмоций — функция, к выполнению которой человек наиболее приспособлен по своим психофизиологическим характеристикам и которая, возможно, является его подлинной миссией с точки зрения всего мироздания.
Однако эта гипотеза не просто слишком смела, но и принципиально недоказуема.
Между тем вполне доказуемым и, более того, повсеместно наблюдаемым следствием стремительного и повсеместного распространения технологий формирования сознания является драматическое снижение социальной значимости знания.
На протяжении последних веков — как минимум с начала эпохи Просвещения — овладевание знаниями, получение новой информации об окружающем мире было если не непременным условием, то, во всяком случае, одним из ключевых и наиболее надежных способов повышения социального статуса.
Поразительно, но мы, похоже, не заметили, что уже почти два десятка лет назад глобализация отменила это правило. И сегодня возможности социального подъема людей, занимающихся именно получением и освоением новых знаний, хотя в разных обществах и различны, но даже там, где в целом высоки, все равно достаточно ограничены.
Они не могут стать ни Сахаровыми и Ландау, с личными мнениями которых приходилось считаться генсекам, ни Беллами и Эдисонами, ставшими богатыми символами своего времени. Человеческая деятельность стала настолько специализированной, что достижение социального успеха отвлекает слишком много сил и времени и превратилось в отдельное самостоятельное занятие, уже почти не совместимое с осознанием окружающего мира.
Фундаментальная причина этого (разумеется, помимо упомянутой выше дезорганизации человеческого сознания из-за превращения его в объект массового хаотического воздействия) — резкая интенсификация коммуникаций, связанная с глобализацией: вы либо постигаете истину, либо реализуете уже постигнутое кем-то помимо вас, переводя его в материальные либо социальные ценности. Это два разных вида деятельности, и успешно совмещать их крайне сложно; немногие исключения, как обычно, лишь подчеркивают правило.
Наука как самоотверженное постижение истины переродилась в обслуживание общественных интересов при помощи сложнейшим образом построенных ритуалов и неформальных, но от этого не менее циничных и пренебрегающих познанием мира согласований. Это необходимо, но это не является инструментом технологического прогресса. И несмотря на активное освоение существующих технологий, в том числе влияющих на общественные отношения (Интернет, мобильная связь), уникальность глобализации проявилась еще и в практическом прекращении появления качественно новых технологических принципов, то есть в остановке технологического прогресса.
Это вызвано многими факторами, которые будут разобраны ниже, но один из них — изменение механизмов социального успеха. Его достижение в условиях упрощения коммуникаций и резкого роста их масштабов требует прежде всего грамотной социальной коммуникации, умения правильно вращаться в правильно выбранных сообществах, — а поиск истины как таковой лишь отвлекает, отнимает время и силы у этого ключевого занятия.
В результате происходит жесткий отбор: кто-то специализируется на постижении знаний, кто-то — на достижении социального успеха, которое не требует теперь даже простого паразитирования на добываемых кем-то знаниях. Подобная специализация слишком глубока — она отнимает у человека, являющегося по природе относительно универсальным существом, слишком много человеческого.
С другой стороны, мы видим, что знание усложнилось и специализировалось настолько, что процесс его получения и даже усвоения требует от человека слишком больших усилий, практически несовместимых с существенным повышением его социального статуса. Грубо говоря, вы тратите время либо на успех в обществе, либо на получение новых знаний. И на то и на другое одновременно по вполне объективным причинам более не хватает ни времени, ни сил.
Ситуация усугубляется изменением основной функции образования, в том числе и высшего. В силу растущей десоциализации (технологические причины которой описаны выше) ею, как в XIX веке и как в массовом образовании XX века, становится обеспечение покорности, социальный контроль за основной массой населения развитых обществ.
Даже в науке произошло четкое разделение на администраторов, управляющих ресурсами и направляющих исследования, и самих исследователей, непосредственно пытающихся получать новые знания.
В результате знание, наука становятся социально малозначимыми, а подготовка решений, в том числе важнейших государственных, все больше основывается на эмоциях и предрассудках, а не на фактах.
Буквально на наших глазах в последние пятнадцать лет наука трансформировалась из поиска истины в сложный социальный ритуал, красивый и изощренный, но вполне бесполезный с точки зрения общественного развития. На поверхности это ярче всего проявляется в финансировании на основе грантов, требующих заранее предсказуемого результата, в угасании прорывных исследований и в раздувании разного рода «панам» (от торсионных полей до водородной энергетики).
Во всем мире официальная наука превратилась в сложный административный организм, даже в новый социальный уклад — не менее важный для национальных самосознаний, чем социальный уклад французских крестьян в 50-70-е годы XX века, — но в большинстве случаев еще менее полезный.
При этом фундаментальная наука, будучи задушенной или вульгаризированной, больше не восстанавливается. Фундаментальная наука, задушенная Гитлером за длительность и непредсказуемость результата, так и не возродилась в (послевоенной) Германии, несмотря на титанические усилия. После физического вымирания еще уцелевших ученых (не путать с администраторами от науки) погибнет и русская наука времен СССР. И в мире останутся только фундаментальная наука США и отдельные школы, действующие в Великобритании, — маловато для продвижения человечества и вдобавок слишком легко блокируемо глобальными монополиями, далеко не всегда заинтересованными в технологическом прогрессе.
Кризис науки маскирует собой поистине чудовищный факт: наука как таковая перестала быть главной производительной силой. Это шокирует, но это так. Причина проста и фундаментальна: как было показано выше, с началом глобализации (и именно это, а не емс-сообщения и порносайты сделало глобализацию вехой в истории) человечество перенесло центр приложения своих сил с изменения мира на изменение самого себя — в первую очередь, своего собственного сознания.
Предметом труда, подлежащим изменению, все меньше становится окружающий мир и все больше — человеческое сознание. Соответственно, и производство во все большей степени — изготовление уже не материальных предметов или как переходного этапа услуг, но создание и поддержание определенных, в той или иной степени заранее заданных состояний человеческого сознания.
Чтобы менять мир (в том числе и социальную его составляющую), надо было его знать — и наука, обеспечивавшая это знание, была важнейшим инструментом человечества.
Но сегодня надо менять уже не весь мир, но его относительно небольшую и отнюдь не всеобъемлющую часть — самого человека. Причем на современном этапе пока еще даже не всего человека, а лишь его сознание. И соответственно, сфера первоочередной значимости резко сжалась с науки, изучающей все сущее, до относительно узкого круга людей, изучающих человеческое сознание и методы работы с ним.
Специфика предмета (объектом изучения является сам инструмент этого изучения — сознание человека), с одной стороны, в силу огромного числа запутанных обратных связей затрудняет научное его познание, а с другой — позволяет действовать на основе интуиции и ощущений. В результате среди работающих с человеческим сознанием слишком мало ученых и слишком много узких практиков, ограниченных своей профессиональной ориентацией на достижение конкретного результата. При этом их способности в познании ограничены не только узко практической направленностью их деятельности, но и направленностью последней в том числе и на их собственное сознание, которое непрерывно трансформируется в соответствии с текущими управленческими и производственными процессами, но отнюдь не в соответствии с объективной истиной, лежащей, как правило, далеко за рамками этих процессов.
В итоге повышение социального статуса личности обеспечивается уже не овладением актуальными знаниями как таковыми и даже не приращением их, а относительно простыми манипулятивными способностями, в том числе и достаточно примитивными, известными полицейским всего мира под названием «синдром честного мошенника».
По сути дела, это закрытие научно-технической революции, в 50-е годы уже прошлого века кардинально изменившей мир, и, более того, резкое торможение роста возможностей человечества.
Можно предположить, что таким образом проявляется инстинкт коллективного самосохранения: возможности человечества по изменению мира настолько обогнали его способность осмысливать последствия своих действий, что возникла объективная потребность, как выразился по другому поводу канцлер Горчаков, «сосредоточиться».
Возможно, человечество модернизирует свои инструменты познания и через некоторое время сможет вновь вернуться к относительно осмысленному развитию.
Но это будет, как представляется сейчас, отнюдь не линейный и безболезненный процесс, и время, в течение которого он будет разворачиваться, нам еще предстоит прожить.
Новые технологии добывания и освоения знаний, как нам хочется надеяться, исправят положение в некотором не осязаемом нами будущем, — что, впрочем, отнюдь не гарантировано. Однако в настоящее время мы погружаемся в новое средневековье, новое варварство, в котором социальный успех, а значит, и власть становятся уделом людей, последовательно (а порой и сознательно) пренебрегающих знаниями.
Одно из практических следствий снижения социальной значимости знаний (а также технических знаний по сравнению с гуманитарными) — рост числа и разрушительности техногенных аварий [2].
Причина этого — не только утрата необходимых для эксплуатации функционирующих технологических систем знаний и специалистов, но и снижение авторитета соответствующих специалистов в глазах представителей общественного управления, что вызывает последовательное пренебрежение их мнением. Классический пример техногенной катастрофы, вызванной вторым фактором, — наводнение в Новом Орлеане: местные власти 20 лет предупреждали руководство страны, что дамбу смоет, но те не реагировали, пока ее действительно не смыло.
2.2. Менеджер меняет шкуру
Современные системы управления, участвующие в глобальной конкуренции, просто вынуждены использовать в своей повседневной деятельности технологии формирования сознания — как наиболее эффективные технологии управления. Между тем органическое несоответствие систем управления используемым ими технологиям не просто снижает их эффективность, но и ведет к подлинному перерождению этих систем (что, впрочем, является лишь одним из направлений перерождения, структурной перестройки всего человечества под влиянием новых, на сей раз информационных технологий).
Используемые современным управлением технологии формирования сознания отрывают его от повседневной реальности, в том числе касающейся управляемых ими масс людей, и освобождают, хотя бы морально, от ответственности перед ними. При этом личные интересы людей, непосредственно образующие управляющие системы, сохраняются в своей обособленной неприкосновенности.
В то же время упрощение коммуникаций формирует очень близкий, практически общий образ жизни у высокопоставленных представителей управляющих систем (как государственных, так и корпоративных), действующих на глобальном, общемировом уровне. Общность образа жизни и личных интересов (обусловленных общим положением в похожих управляющих системах)сплачивает этих представителей в единый глобальный класс собственников и высших управленцев (во многом освободившихся от контроля со стороны традиционных собственников).
Разумеется, различные глобальные управляющие системы конкурируют друг с другом. Однако эта конкуренция носит второстепенный характер по сравнению с разрывом между глобальным управляющим классом и отдельными обществами, точно так же, как конкуренция между владельцами различных корпораций, пусть даже ведшаяся при помощи пулеметов, была второстепенной по сравнению с разрывом между ними и эксплуатируемыми ими массами рабочих.
Глобальный класс эпохи информационных технологий (интернациональная олигархия, или «новые кочевники») эксплуатирует не какие-либо классы и социальные слои — он эксплуатирует отдельные общества как таковые подобно тому, как класс собственников индустриальной эпохи эксплуатировал рабочих.
Глобальный класс противостоит разделенным государственными границами обществам не только в качестве владельца и управленца (нерасчлененного «хозяина» сталинской эпохи), ноив качестве глобальной, то есть всеобъемлющей структуры.
Этот глобальный господствующий класс не привязан прочно ни к одной стране или социальной группе и не имеет никаких внешних для себя обязательств. Он враждебно противостоит не только экономически и политически слабым обществам, разрушительно осваиваемым им, но и любой национально или культурно (и тем более территориально) самоидентифицирующейся общности как таковой.
Под влиянием формирования этого класса, попадая в его смысловое и силовое поле, государственные управляющие системы, сохраняя свои прежние формы, по сути перерождаются. Они переходят от управления в интересах наций-государств, созданных Вестфальским миром, к управлению этими же нациями в его интересах, в интересах «новых кочевников» — глобальных сетей, объединяющих представителей финансовых, политических и технологических структур и не связывающих себя с тем или иным государством. Соответственно, такое управление осуществляется в пренебрежении к интересам обычных обществ, сложившихся в рамках государств, и за счет этих интересов (а порой и за счет их прямого подавления), что выглядит как резкое снижение эффективности.
На деле же, по-видимому, происходит повышение эффективности при кардинальной смене мотивации.
Конкретные последствия этого с точки зрения традиционного государственного и корпоративного управления (а также самоуправления на глобальном и местном уровне) многообразны, однако наиболее значимыми представляются следующие:
самопрограммирование: управленец и система управления в целом, убеждая кого-то в чем-то (а управление при помощи формирования сознания — прежде всего убеждение), неминуемо убеждают в этом и себя — и теряют адекватность;
уверование в собственную пропаганду, даже если в начале ее осуществления управленцы и система управления в целом сознавали ее недостоверность;
переход от управления изменением реальности к управлению изменением ее восприятия;
отказ от восприятия реальности в пользу восприятия ее информационного отражения (в первую очередь в СМИ);
резкое снижение уровня ответственности: работая с телевизионной «картинкой» и представлениями, управленец неминуемо теряет понимание того, что его работа влияет и на реальную жизнь людей. Последнее особенно важно, так как безответственность управляющих систем не остается их исключительным достоянием»: она в полной мере воспринимается обществом и, более того, становится в нем нормой. Ведь эффективность технологий формирования сознания повышает влиятельность тех, кто их применяет, а «платы за могущество» нет; человек, формируя сознания других, чувствует себя творцом, близким к Богу. Эйфория творчества вкупе с безответственностью обеспечивает ему невиданное удовлетворение от повседневной жизни. Безответственность, могущество и радость от работы становятся объектом подражания для обычных членов общества, не имеющих доступа к технологиям формирования сознания: им доступно лишь
подражание безответственности.
Феерическим примером проявления безответственности как новой массовой культуры наиболее передового из современных обществ — американского — представляется избрание Обамы.
Причина его победы заключается далеко не только в изощренных и сверхэффективных избирательных технологиях, хотя, подобно тому, как Рузвельт первым в полной мере использовал коммуникационные и пропагандистские возможности радио, а Кеннеди — телевидения, Обама (точнее, его команда) впервые использовали политические возможности Интернета и возникших в нем социальных сетей.
Причина победы Обамы (как в нашей стране — причина победы горбачевско-яковлевской «перестройки, демократии и гласности») не сводится и к отрицанию обанкротившейся [3], да и просто надоевшей старой культуры управления, слишком наглядно не соответствующей реалиям и потребностям эпохи всеобщего применения технологий формирования сознания.
Порыв американского общества к новому, к «переменам ради перемен» без каких бы то ни было внятных содержательных целей неотделим от принципиального отрицания им ответственности как таковой.
Да, американская трагедия 2008 года заключалась в том, что великий народ, сформировавшийся в прямом симбиозе с самой современной демократией, и в прямом смысле «великое общество» было вынуждено выбирать между двумя кандидатами, равно — хотя и по диаметрально противоположным причинам — не способными руководить им.
Однако и само возникновение такого выбора, и итоговое предпочтение политического шоумена, не имеющего опыта практического руководства, неотделимы от принципиального отрицания этим обществом ответственности как таковой.
Победа Обамы стала подлинным «праздником непослушания», публичным торжеством инфантильного в американском национальном характере.
Без отрицания самой идеи ответственности это было бы невозможно, и, как показано выше, данное отрицание отнюдь не являлось исторической случайностью.
Тотальное, охватывающее все общество сверху донизу снижение ответственности и даже последовательный отказ от нее не только как практики, но и как идеи, как цели и, более того, превращение отказа от ответственности в норму общественного поведения при эрозии адекватности управляющих систем — поистине гремучая смесь!
С разной степенью остроты описанные выше последствия наблюдаются почти во всех управляющих системах, включая такие страны с совершенно разными, но наиболее эффективными в современном мире системами управления, как США и Китай, — и везде ведут к драматическому падению его качества.
То, что это правило действует повсеместно и неумолимо вне зависимости даже от самых глубоких — цивилизационных различий, свидетельствует о его фундаментальном, базисном для современного этапа развития человеческой цивилизации характере.
Поразительно, но для китайского руководства, насколько можно судить, оказались полной неожиданностью не только «тюльпановая революция» в Киргизии (рассматриваемой им как естественная сфера своего влияния), но и волнения буддистских монахов в Тибете в августе 2008 года, и попытка мятежа в Синцзян-Уйгурском автономном районе в 2009 году.
Кроме того, технологический рывок, вынужденно начатый Китаем по завершении Олимпиады_2008 из-за того, что при существующих технологиях ему не хватит воды, почвы и энергии, предусматривает замену технологий на менее энергоемкие, даже когда сохранение старых технологий с коммерческой точки зрения является вполне оправданным. В силу своего нерыночного характера этот технологический рывок носит, строго говоря, непредсказуемый характер, что было бы немыслимо в Китае еще несколько лет назад.
Сокращение внешнеторгового сальдо Китая под влиянием экономического кризиса ограничило его возможности поддержки доллара и вынудило кредитовать значительную часть внешней торговли в юанях, создавая тем самым прообраз «зоны юаня» как минимум в Юго-Восточной Азии. Эти процессы развиваются стихийно, под действием объективной необходимости, а не осмысленного решения (которого так и не удалось выработать в ходе многолетних дискуссий), что также свидетельствует о внутреннем кризисе китайского управления.
Еще более драматическая картина наблюдается в США — стране, еще совсем недавно возведшей искусство стратегического планирования и кризисного управления (то есть управления тем или иным процессом при помощи специально организуемых кризисов) на, казалось бы, недосягаемую высоту. Еще летом 2001 года эта система демонстрировало мышление на поколение вперед. Но начиная с агрессии против Ирака в 2003 году, мы видим ее постепенную, но неуклонную деградацию, стремительно — за 2000-е годы — выродившейся в «ситуативное реагирование» в стиле российского МИДа с горизонтом планирования «до следующих президентских выборов».
Об этом свидетельствует вся экономическая политика после начала ипотечного кризиса в июле 2006 года, подчиненная единственной цели — не напугав американское общество, оттянуть прокол «ипотечно-деривативного пузыря» и, соответственно, дестабилизацию экономики до президентских выборов 2008 года. Бесспорно, что постановка данной цели заметно усугубила последствия кризиса, — и при этом ее все равно не удалось достигнуть!
Скорость деградации американской системы управления производит шокирующее впечатление: как показывает опыт 11 сентября и реакция на него, не только в начале и середине, но как минимум еще и в конце 2001 года американские стратегические аналитики мыслили поколениями. А уже менее через пять лет горизонт их видения сузился до следующих президентских выборов, что в то время означало два с четвертью года!
2.3. Конец демократии?
Поделиться книгой: