Турако - птица печали

Шеневьер Ив Мабен

Турако - птица печали

Ив Мабен ШЕНЕВЬЕР

ТУРАКО - ПТИЦА ПЕЧАЛИ

Роман

Перевод с французского

Я.Никитина

Анонс

На тропическом острове, где ведет раскопки французский археолог Пьер Дост, два враждующих клана оспаривают друг у друга право на власть. Пьер находит статуэтку, которая может послужить доказательством первородства одного из кланов. Это приводит к новой вспышке вражды и гибели близких Пьера...

Посвящается В.

I

Дневной свет беспокоит хищников. Пока солнце припекает, крабы с красными клешнями прячутся, закопавшись в ил, в отбросы, что сносит из прибрежных селений в устье болезненно-медленное течение реки. И лишь когда спадает жара, отмель оживает. Выползают из своих убежищ крабы. Сумерки, сгущаясь, гасят огонь их панцирей, усеянных крошечными вздутиями. Капельки влаги притягивают к себе слабеющие лучи заката. Подминая песчаный овес и чертополох, крабы неторопливо ползут к дюнам, налезают друг на друга, чтобы одолеть препятствие из песка и камней, где сплелись, перепутались оголившиеся под воздействием горячего ветра корни ив и тамариска. Более торопливые, достигнув вершины дюны, часто соскальзывают, катятся кубарем вниз и вновь с такой же решительностью начинают подъем. А вот самые медлительные и самые ловкие, упираясь в песок, утоптанный их незадачливыми предшественниками, без труда перебираются через препятствие. Те же, которые, падая вниз, ломают себе лапки, становятся добычей собак, охотящихся на берегу при лунном свете. Когда нет птенцов, ненароком выпадающих из прилепившихся к скале гнезд, им остается довольствоваться незадачливыми крабами.

За этой оргией наблюдает свидетель - большая птица с черным хохолком, которую называют Турако. Она сидит на макушке пальмы. Когда насытившиеся собаки возвращаются к себе в логово, а гладкая поверхность моря застывает в неподвижности, птица подбирает пахнущие имбирем оранжевые плоды с косточками, оставленные мартышками.

Перед ужином Пьер Дост усаживается в неоготическое кресло с прямой спинкой, увенчанное резными акантовыми листьями. Это кресло купила его мать, купила вскоре после войны, на благотворительной распродаже в пользу бывших узников, которые осмелились вернуться живыми из лагерей, куда угодили из-за предательства и трусости своих земляков, сотрудничавших с немцами. Мать отправилась на распродажу одна, чтобы сын не видел, как она торгуется из-за этого кресла, приглянувшегося ей еще задолго до того, как соседка вынесла его в виде дара для распродажи. Не обращая внимания на смущение добровольца-продавца, шокированного ее настойчивостью, она упорно стояла на своем и добилась весьма существенной скидки. Сын ее Пьер ни в чем не нуждался даже в самые трудные времена, когда все продавалось по карточкам. Идя на разного рода лишения и унижения, мать смогла сохранить видимость скромного, но реального достатка, в каком жила ее семья до войны. Пьер понял переживания матери. Из уважения и из любви к ней, гордой, не смирившейся с таким поворотом судьбы, он сделал вид, что ничего не заметил. Но все эти жалкие уловки, неумелая ложь и недоверие не могли не ранить его душу. Почему же из всей мебели, доставшейся ему по наследству, он взял на Остров только это кресло, отмеченное печатью стыда, хотя, впрочем, и печатью мужества тоже? Вот и в этот вечер он опять задает себе тот же вопрос, не испытывая желания на него отвечать.

Вот уже несколько недель из-за непрерывных и болезненных менструаций Зиа вынуждена по нескольку раз на день менять белье и воздерживаться от интимных сношений со своим дружком садовником Пери. Досадуя на себя, она обвиняет его в неверности. А тот, ни в чем не виноватый, вяло защищается. Она торгуется во дворе Виллы, пытаясь купить обезьяну, которую поймал браконьер в пальмовой роще, защищающей поля от суховея. Охотник набивает цену, пока Зиа торгуется. Как только она прекращает торг, он видит, что дальше настаивать на своем опасно, и соглашается на ту цену, которую она вроде бы невзначай определила.

Обезьянку Зиа подарит брату, знахарю Отшельнику. Он принесет зверька в жертву, чтобы избавить сестру от болезни, с которой ей самой справиться не удается. На нее явно наслали порчу, и, чтобы избавиться от обильных кровотечений, надо пролить еще чью-то кровь, желательно более густую, чем ее собственная. Поскольку обезьяна вбирает в себя детские кошмары, незаметно подсмотренные, когда малыши спят, кровь у нее густая, тяжелая и жирная. Она вытянет из Зии прожорливого духа, мучающего ее. И вот Зиа расплачивается с браконьером. Ее зовет дочь, Нао. Она уносит обезьяну, завязанную в мешок, и прячет ее дома под лестницей.

Хозяйка Усадьбы, Жюли Керн, еще не вернулась. Иногда она до рассвета болтает с друзьями, попивая пальмовую водку в открытом всю ночь баре рядом с портом, откуда доносится скрип качающихся на воде и трущихся друг о друга разноцветных лодок, на которых рыбаки ловят меч-рыбу и мероу. Когда-то Остров, славившийся своими игорными домами, борделями и разнообразной торговлей, после провозглашения независимости оказался в стороне от морских путей, отчего набитые богатыми туристами пароходы перестали к нему причаливать. Жюли этому рада и чокается с теми, кто об этом сожалеет. Когда ей хочется, она там же и ночует в гамаке, подвешенном специально для нее в арочном проеме хозяином бара, давним ее другом. Из многочисленных обожателей Жюли ни один не осмелился бы воспользоваться этим обстоятельством, чтобы соблазнить ее: она принадлежит Ребелю, человеку, одно имя которого внушает страх.

В глинобитном доме, стоящем невдалеке от Виллы, Зию ждет ее дочь. Ужин готов. Но Зие не хочется есть. Она проглатывает кусок манго, съедает ложку маниоковой похлебки и, не говоря ни слова, выходит из дома. Убедившись быстрым взглядом, что за ней никто не следит, она достает из-под лестницы джутовый мешок с обезьянкой, крутит его над головой, чтобы вызвать у зверюшки головокружение, и бежит в глубь сада. Там она развязывает своей жертве лапы, бросает ее в свободную клетку крольчатника и приникает головой к зарешеченной дверце. Обезьяна вылезает из мешка, делает несколько неуверенных движений и в конце концов встает на задние лапы. Зиа говорит с ней нежным голосом. Клетка тесная, но животное не проявляет никакого страха, не пытается убежать или укусить. Зиа уходит. И тут успокаивающее действие ее слов проходит. Обезьяна возбуждается, вертится в своей клетке, отчаянно раскачивает прутья решетки, стараясь их раздвинуть, ранит себе плечо, царапает голову, срывает когти, ломает палец. Но не кричит.

К Пьеру подходит немой мальчик, худосочный, босоногий, коротко остриженный. Считается, что он немой потому, что он ни с кем не разговаривает. Даже Зиа, подкармливающая его, не знает ни его имени, ни его племени. Мальчика никто не приглашает. Он приходит, когда его не ждут. Чтобы обратить на себя внимание Пьера, он подпрыгивает на одной ноге. Пьеру надоело наблюдать в бинокль нашествие краснолапых крабов, и он закрывает глаза. Мальчик думает, что он спит. Он прислоняется к креслу и стоит неподвижно, ловя малейшее движение, вслушиваясь в ровное дыхание Пьера, который слышит, как дышит ребенок.

С тех пор как Пьер поселился на Вилле у Жюли Керн, немой мальчик постоянно крутится возле него. Порой его удивляет и забавляет поведение этого приехавшего издалека взрослого дяди, такого строгого и вместе с тем доброго, который целыми днями читает, пишет или ковыряется в земле. Мальчик старается не беспокоить его, старается не оставлять никаких следов своих неожиданных визитов. Иногда он не появляется неделями. Пьер, реагирующий на любой непривычный шум, всегда угадывает его присутствие, которое в конце концов стало для него желанным. Он имитирует безразличие, чтобы не нарушить контакта с этим безымянным ребенком, о котором не говорят, которого просто впускают на Виллу и позволяют ему кормиться на кухне, спать на свободной кровати. Днем он часами сидит на террасе, следя взглядом за полетом птицы-носорога, гоняется в парке за дрофами или ловит сачком кобылок, чтобы потом горстями скармливать их Турако, в надежде его приручить. Ночью, сидя на теплой черепичной крыше, он наблюдает за болотом, где змеи в это время опустошают гнезда куликов, а вараны ловят крачек и в несколько глотков заглатывают их целиком.

Только раз Пьер оказался свидетелем необычной спешки, когда мальчик кубарем скатился с лестницы и, столкнувшись с Зией, затрясся от смущения. Та поймала его за шею и, прежде чем отпустить, успела неловко погладить и наспех поцеловать в макушку.

Между тем краснолапые крабы пересекли неровную полосу приморских сосен и продолжают двигаться по влажной почве подлеска, подбирая, как до этого в прибрежном иле, на своем пути все, что может служить пищей. Открытое пространство залито бледным светом луны. Темнота прячется в домах. С ней дружат грезы, смешивающиеся с беспокойным отдыхом людей, усталых от дневных трудов, споров и игр. Тишина осторожно вливается в их объятые сном головы.

* * *

"Надо жить. Несмотря на одиночество. Из-за него и ради него. Трудно себе представить, чтобы вы, чтобы я могли бы быть не одинокими. Одиночество - реальность нашей жизни, сама жизнь..."

Пьер отрывается от письма. Раз в три месяца он шлет послание Элен во Францию. Пытается убедить ее не приезжать к нему, поскольку чувствует, что она собирается это сделать. Но он не находит убедительных аргументов. Когда они жили вместе, молчание отбрасывало их в какой-то вакуум, где они внутренне соглашались изнурять друг друга, причем изнурять достаточно медленно, полагая, что тем самым они борются против фатального исхода. А теперь подобное молчание оказалось бы роковым, смертоносным. На его письменном столе, сколоченном из грубо обтесанных акациевых досок, возвышаются стопки папок. Пьеру Досту поручили продолжать археологические раскопки, начатые еще колониальной администрацией, прерванные восстанием и продолженные - дабы не терять лица перед заграницей - после обретения независимости. На стене перед ним висит прикрепленный кнопками портрет Матье Керна, отца Жюли, страстного коллекционера минералов. Под тонким слоем глин, прикрывающих от эрозии базальтовые блоки, он обнаружил кристаллы оливина редкой чистоты. Производя раскопки, чтобы извлечь их, он случайно наткнулся на останки древнейшего в этой части света поселения троглодитов - находка неожиданная и тем более приятная. Здесь жили доисторические люди, оставившие после себя оружие, вырезанное из кости оленя, примитивную письменность, которую еще предстоит расшифровать, - все это говорило об удивительном уровне культуры. Находка озадачила Матье Керна, так как помешала ему разработать жилу оливина. Сперва он держал свое открытие в тайне, но, будучи человеком, не отказывающим себе в радостях жизни, как-то за праздничным столом проговорился, и информация попала в местную газету. Место тотчас было объявлено заповедником и стало предметом тайного торга. Незадолго до смерти Матье Керн продал участок администрации за некую сумму, следов которой Жюли обнаружить так и не удалось. Новые власти доверили вести раскопки древнего поселения одному археологическому учреждению бывшей метрополии. Единственным кандидатом оказался Пьер Дост, начавший предварительные исследования до потенциального создания постоянной группы археологов. Он прибыл на Остров весной. Три года тому назад.

До этого Пьер точно не знал даже, где находится этот Остров и как он называется, поскольку в разных атласах фигурировали разные наименования. Он назвал его просто Островом и так его называет до сих пор. Эта песчинка, оставшаяся от распавшейся империи, занимает площадь, "не превышающую размеров префектуры", как иронично выразилась единственная из его коллег, которой он рассказал о своих планах там работать. Когда-то Остров процветал, благодаря кофейным плантациям, поскольку метрополия искусственно поддерживала высокие цены на кофе. Но за несколько месяцев независимости экономика рухнула: колонисты, эксперты, руководящие кадры были изгнаны или уехали сами, банки, заводы и крупные торговые предприятия закрылись, капиталы и инвестиции пропали. Разруха вызвала эмиграцию многих туземцев одних обвиняли в сотрудничестве с рухнувшим колониальным режимом, другие сами предпочли покинуть родину, чтобы спасти от голода свою семью.

"Остров с миллионом лиц", как назвали страну повстанцы в день своей победы, еще насчитывает несколько сотен тысяч жителей, но перепись населения так и не была произведена. Ибо о печальной действительности лучше вслух не говорить. Они живут в столице, построенной в устье реки, в больших деревнях, разбросанных по пригодным для обработки землям, равно как и по болотам, по тропическим лесам, занимающим половину территории и в изобилии населенным разного рода птицами, пресмыкающимися, млекопитающими и насекомыми.

Остров, находящийся в стороне от остального мира, живет плохо, потому что мало выращивает. Продуктов питания не хватает, и их приходится покупать, тратя на это жалкие доходы от угасающего туризма и скромные подачки международных организаций, уже почти не скрывающих за гуманитарной ширмой политические мотивы. Недра не содержат никаких полезных ископаемых, а помощь извне имеет свои все больше сужающиеся пределы. Остров превратился в одно из тех мест, куда люди мечтают отправиться в изгнание, чтобы затеряться, и где они порой себя обретают.

Прибытию Пьера, к счастью, сопутствовал "благоприятный климат". На языке местных "метеорологов" это значит, что на его долю не выпали ураганы, цунами или циклоны, частые гости тех широт. Если бы в первый месяц его пребывания на Острове стихия была бы неблагоприятной, аборигены расценили бы это как проявление враждебности природы к его присутствию. Ему пришлось бы бежать, и он даже не попытался бы остаться: ведь современный человек склонен превращаться в пепел, даже не прогорев, и бесстрастно наблюдать за продолжением своей жизни, отмечаемой порой пунктиром несчастий. Посему он никогда не противится тому, что, как подсказывает опыт или интуиция, ему не дано одолеть. Сопротивление ради сопротивления представляется ему одной из самых волнующих, но одновременно и самых бесполезных иллюзий, питаемых той породой людей, свою принадлежность к которой он с горечью вынужден констатировать.

Благоприятная погода позволила Пьеру остаться. Интересная работа и открытия помогли ему закрепиться на Острове. То ли по снисходительности, то ли по рассеянности организация, от которой он поехал, продлила ему, согласно его просьбе, срок командировки, не потребовав отчета и не осуществляя никакого контроля. Только от него самого и от властей Острова зависит, сколько он здесь еще пробудет. Если он и задумывается об этом, то какой-нибудь незначительный случай, тотчас им забываемый, удерживает его от решительного шага, заставляет длить и длить ожидание некоего непредвиденного события, которое решило бы за него.

* * *

Вилла была построена в начале века. Первый ее обитатель умер во время традиционной церемонии вручения ключей кузнецом, единственным человеком, способным оградить новое жилище от духов, пытающихся его занять.

Жюли Керн не знала своего деда. Она получила Виллу в наследство от отца, умершего от закупорки сосудов. Смерть настигла его в гостинице, рекомендованной ему губернатором, представлявшим колониальную державу. Он туда редко наведывался. В слишком большом для нее доме, как будто, созданном специально для того, чтобы в нем происходили несчастья, Жюли занимает всего одну комнату, бывшую спальню матери. Здесь все осталось, как было до отъезда матери, покинувшей Остров из-за мужа, чьи притязания, по ее мнению, выходили за рамки того, что называется исполнением нормального супружеского долга... Она давала о себе знать дочери только открытками с новогодними пожеланиями и вернулась в Усадьбу лишь для того, чтобы быть похороненной в фамильном склепе. Все остальные комнаты, залы и спальни предназначаются возможным гостям, о которых должны заботиться кухарка Зиа и садовник Пери.

Чаще всего Жюли Керн живет на краю своего владения, в старом доме священника-миссионера, которого приютил ее дед. После провозглашения независимости новые хозяева Острова, применяя методы своих предшественников, обвинили священнослужителей, своих искренних, но критически настроенных сторонников, в том, что они создали на Острове очаг реакции. Их объявили заговорщиками и изгнали, а Миссию закрыли.

Только Жюли никто не беспокоил. Она сохранила привилегии, перешедшие ей от рождения, ее не вызывали на допросы, не заставляли записываться в единственную существующую партию или посещать курсы по перевоспитанию, на нее не нападали незнакомцы в масках, ей не угрожали смертью. Было, правда, несколько вполне безобидных угроз в виде анонимных посланий, подброшенных ночью под дверь спальни. Она могла бы встревожиться, получив зоб и сердце перепелки, завернутые в местную газету с фотопортретом Ребеля. Однако это ее не испугало, а, напротив, обрадовало как знак защиты со стороны друга детства - освободителя Острова, главы одного из кланов, стоящих у власти.

Такая благосклонность никого не удивила. Еще тогда, когда умер ее дед, даже не успев войти в новый дом, судья, вопреки всякой очевидности, постановил, что это была естественная кончина. А когда отец скончался в гостинице, не было произведено никакого следствия. Жюли не подавала жалоб так подействовал на нее вид обнаженного трупа Матье Керна, раскинувшегося посреди расшитых жемчугом подушек в постели на простынях из черного шелка. Зиа поначалу всполошилась. Успокоилась она, лишь увидав, как из спальни Жюли вышел на рассвете Ребель, насвистывая мелодию, ставшую гимном борцов с колониализмом: значит, хозяйке нечего бояться, пока он у власти.

Вооруженная борьба длилась пять лет. В армии Освобождения участвовали оба племени, составляющие местное население: Ибисы и Орлы. Победа досталась им в упорной борьбе. Каждая из сторон пользовалась поддержкой из-за рубежа от враждующих друг с другом стран, использовавших этот конфликт, чтобы избежать прямого столкновения, слишком опасного для всех...

Рано оказавшись наследницей, Жюли раздала большую часть обрабатываемых земель повстанцам, потомкам тех, кто в колониальную эпоху работал на ее семью. Дед ее показал пример, передав туземцам несколько ферм, за что, собственно, колонисты, выступавшие против такого либерализма, его и отравили. Жюли оставила себе лишь луга и рощи, окружавшие Виллу. Совокупность всего этого составляла Усадьбу. Она обнесла ее каменной оградой, достаточно высокой, чтобы не разбегалась скотина, и достаточно скромной, чтобы не раздражать завистливых соседей.

Жюли выросла вместе с борцами за независимость и хорошо знает их всех. Она называет их по имени, и даже самые жестокие из них ее не пугают. Она знает и их родителей, и их детей. Лечит их в диспансере, который открыла в освободившемся помещении миссионерской часовни. Все знают, что она не раз передавала крупные взносы Ребелю, что позволило тому вооружить клан Орлов и внести весомый вклад в победу. Искренне презирая богатство, она может не бояться грабителей: чего там грабить, когда у нее, похоже, ничего не осталось. Чтобы придать больше веса своему противостоянию крайностям нового режима и оправдать свое право на критику, она хотела бы быть арестованной и осужденной. Но Ребель лишает ее возможности стать жертвой репрессий. К тому же ей не претит участвовать в псевдодемонстрациях протеста, которые тот сам же тайно организовывает и контролирует, чтобы успокоить разочарованное население.

Если это между ними некая игра, то никто не может или не хочет понимать ее правила и цели. Ребель знает, что одного любовного пыла мало, чтобы добиться того, в чем он больше всего нуждается, - уважения Жюли Керн. Он все еще верит, что она избрала его, чтобы поддержать чувство, родившееся в отроческом возрасте, но ее застывшая улыбка в момент, когда ему кажется, будто он полностью обладает ею, напоминает ему, что он не может посягнуть на свободу, которую она сама для себя завоевала, и он понимает наивность своего самомнения.

* * *

Всю вторую половину дня Жюли делала прививки в диспансере. На Виллу она вернулась страшно усталая. На террасе сидел Пьер и наблюдал за звездами.

- Хотите глоток вина? - спросила Жюли.

- С удовольствием. А ведь раньше я совсем не пил. Бутылка, похоже, очень старая.

- Она одна только и сохранилась в подвале отца. Остальные украли как раз в тот день, когда я его хоронила.

- Каким он был? Я часто думаю о нем. Наверное, потому, что здесь я оказался благодаря ему. Если бы он не нашел...

- Его невозможно описать. Он руководствовался во всем только своим собственным мнением. Говорили, он очень любил женщин. Они находили его красивым, нежным... я тоже, и я...

Она умолкла.

- А кроме этой фотографии у вас сохранилось что-нибудь еще?

- Все остальные я растеряла. Даже те, где я снята с ним.

- А он оставил какие-нибудь заметки о том древнем поселении, где я работаю?

Жюли не отвечает. Она наливает в стаканы вина, закрывает пробкой еще наполовину полную бутылку и выбрасывает ее на крыльцо, где бутылка разбивается вдребезги. Этот резкий жест приводит Пьера в замешательство. Он не решается спросить, почему она это сделала. Жюли, улыбаясь, уходит вниз, на кухню, где Зиа готовит ужин.

- Может быть, я не один одинок? - спрашивает он у ночи.

Когда пришла Жюли, немой мальчик спрятался. А теперь он подходит к Пьеру. Тот его не прогоняет, не смотрит на него, молчит. Мальчик забирается к нему на колени. Чтобы он не упал, Пьер неловко придерживает его за талию. Ему хотелось бы рассказать мальчику о небе, о звездах, о деревьях, о криках животных, о ночи, о страхе, но, стараясь избежать какой бы то ни было фамильярности, он продолжает молчать. Он прикидывает даже, как без грубости отвязаться от ребенка, если кто-нибудь войдет на террасу. И в то же время доверчивость мальчика его трогает: она оживляет в памяти образы, которые он так старался забыть. Напрасно.

Из кухни доносятся голоса Зии и садовника Пери. Тот сомневается, надо ли приносить обезьянку в жертву. Зиа не перебивает его. Но когда он называет ее брата, Отшельника, шарлатаном, она взрывается. Она так кричит, что Пери замолкает. Чтобы завоевать прощение, он нашептывает ей на ухо слова песенки о том, как распускаются красные цветы на деревьях. Она слушает и успокаивается.

Мальчик уснул. Туман жирной пеленой затягивает лунный свет, и отблеск его в море угасает. Осторожно, чтобы не упасть, Пьер переносит ребенка в гостиную. Укладывает его на диване. В потемках Жюли закрывает ставни, Зиа сметает пыль с рояля. Их обеих трогает заботливость Пьера.

Пока Пери поливает катальпу, растущую в порфировой вазе посреди лужайки перед домом, Большой Турако улетает с верхушки пальмы, где он сидел весь день. Его полет отвлекает внимание Зии, и она вхолостую машет по воздуху метелкой из перьев, думая, что сметает пыль.

II

"Иногда у нас с тобой возникают разногласия. Это не имеет значения. Не надо бояться несовпадения мнений. Ведь мы не хотим сделать больно друг другу. Ты можешь многому научить меня. И я тоже могу кое-чему тебя научить. Ты должна высказывать мнение о моих работах, поскольку все больше и со все большей отдачей в них участвуешь. Ты должна также делиться со мной твоими сомнениями, твоими опасениями, твоими пожеланиями и мечтами. Я не буду делиться с тобой моими сомнениями и пожеланиями. У меня их не осталось.

Ты одна из очень немногих людей, кто может дать мне то, что другие не могут. Ты мне нужна, как свет. Смысл жизни для меня - мои исследования, статьи, а теперь и ты. Причем ты стала для меня самым настоятельным и самым необходимым аргументом моей жизни. Пусть те, кто не понимает, помалкивают. А те, кто понимает..."

От волнения Камбэ с трудом читает это незаконченное послание, оставленное Пьером среди записей, испещренных поправками, словно это не личное письмо, а что-то вроде карточки из картотеки, хранящейся в сундуке в его комнате. Этот сундук составил весь багаж Пьера во время поездки из метрополии на Остров. Приехав, он тут же раздал большую часть того, что привез: одежду, не нужную в местных условиях, лишние безделушки. Оставил себе сборники стихов, личные документы, письма, фотографии, измерительные и оптические приборы, которые ему нужны для археологических изысканий.

Рекомендованный Жюли портной сшил для него пару широких брюк и курток из хлопчатобумажной бледно-желтой ткани, чтобы не было слишком жарко на солнце. В любую погоду он носит соломенную шляпу, подарок садовника. Пьер отдал ему за нее свои золотые часы: с тех пор, как он научился узнавать время по солнцу, они ему не нужны. А когда солнце за тучами, то и знать точное время вообще нет надобности.

Камбэ перечитывает письмо, удивившее его своей грустной нежностью: сдержанность Пьера с окружающими, и тем более с близкими людьми, делала вроде бы маловероятными такие излияния, тем более в письмах. Что это, упражнение в стиле без конкретного адресата? Или строки из какого-то рассказа, который он пишет тайком от всех? Камбэ кладет листок бумаги на папки, которые ему предстоит обработать и, не дожидаясь Пьера, как всегда отдыхающего после обеда, поскольку ночью его мучает хроническая бессонница, отправляется трудиться на раскопках, замедлившихся из-за наступления сезона дождей.

Излюбленное место лесных духов, отдыхающих от своих ночных злодеяний, - пещера, где он ведет раскопки, находится на склоне холма. Она защищена от порывов холодного ветра, но не от грязевых потоков и камнепадов. Здесь жили многие поколения туземцев. Последние из них замаскировали вход, посадив перед гротом, в нарочитом беспорядке, тиковые деревья, листья которых они использовали, когда красили свои одежды. Вход заслоняет также плотное заграждение из карликовых манговых деревьев и акаций с гроздьями цветов. Каждый раз прежде, чем войти туда, Пьер и Камбэ должны прошептать заклинания, которым их научила Зиа, чтобы избежать неприятностей со стороны невидимых и капризных хозяев этих мест. После того как их удастся задобрить, духи служат надежной охраной от грабителей.

Ребель относится к раскопкам с недоверчивым безразличием, а то и с иронией. Тем не менее требует регулярно докладывать ему обо всех находках. Раз в месяц Камбэ представляет во Дворец правительства копию списка находок, обновляемого им ежедневно. Просматривает ли их Ребель? Неожиданно заглядывая на раскопки, он никогда о них не упоминает. Ему кажется, что такой игрой в неопределенность он держит Пьера в повиновении. Тот же поддерживает такую иллюзию, лишая власти возможности проверить точность и правдивость составленных отчетов.

На белесом небе ни облачка. Плотный туман несколько смягчает жару, но делает ее еще более опасной. Камбэ никогда не защищается от прямых лучей солнца. Он работает снаружи, продолжая очищать разбитую статуэтку, большую часть которой Пьер уже восстановил: лапы хищника, ноги копытного, мужской член, женская грудь и гладкая, юная, увенчанная каской голова вождя-воителя. У фигурки этого загадочного двуполого существа не было видно подбородка и губ. Осторожными движениями зубной щетки и пинцета, единственных инструментов, которыми Пьер разрешает работать, Камбэ высвобождает сантиметр за сантиметром эту часть лица. Он дует на слой пыли так же нежно, как дул бы на ресницы младенца, чтобы разбудить его. Берет фрагмент кончиками пальцев и кладет его на табурет. Красота улыбки, появившейся после расчистки, вызывает улыбку и у него самого, будоражит, как будоражило появление на свет людей или животных, когда он при этом присутствовал. Он отходит от своего сокровища, прислоняется к стволу пальмы-ареки, на верхушке которой бесхвостые крысы лакомятся ягодами, закрывает глаза и представляет себе, с каким восхищением, с каким сильным, но сдержанным волнением будет молча смотреть на это Пьер, его учитель, приближающиеся шаги которого он уже слышит.

* * *

Сидя на верхушке дерева-фламбуаяна, Большой Турако всматривается в лес. Ярко-красные цветы скрывают птицу от глаз браконьеров, охотящихся на нее с луком, чтобы не повредить оперение. Турако следит за полетом луня, который наметил себе в жертвы цесарку, запутавшуюся в зарослях тростника, видит, как варан схватил пеликана за лапу и начинает терзать его, а тот не может улететь, потому что поблизости пищат птенцы в гнезде, видит рискованные игры зеленых обезьянок на берегу реки, кишащей аллигаторами. Ловко прыгая, они дразнят рептилий. Крики одной из них, оказавшейся менее проворной, чем другие, напоминают им об опасности, но стая упрямо продолжает свою игру.

Большой Турако - вегетарианец и не участвует в окружающем его взаимном истреблении. Он один видит сверху все и чувствует себя хозяином леса. Ему скучно, его охватывает дремота. Птица выражает свое презрение громким криком, взлетает и кружит над куполами деревьев, потом садится на большой сук просвирникова дерева и крючковатым желтым клювом срывает покрытые пушком плоды.

Когда он один, а он по природе одиночка, Большой Турако, страдая от бессонницы, день и ночь наблюдает картину плохо устроенного мира. Басовитый крик его выражает особо острую, невыносимую печаль. Крик тревожит тех, к кому он относится. Остальные разделяют печаль птицы.

Горячий воздух проникает через открытое окно в комнату, колышет легкие тюлевые занавеси, и это движение напоминает сладострастный танец. По давней привычке Жюли Керн курит сигару, свернутую садовником из листьев табака, выращенного в теплице и высушенного на чердаке, куда не разрешается входить никому, кроме него. На коленях она держит тетрадь, где почерком настолько мелким, что ей самой трудно разобрать, записаны лекции Пьера Доста, читанные им когда-то в Институте археологии. Из-за внезапной гибели отца она решила покинуть Остров и пережить утрату вдали от тех, чье присутствие и взгляды продлевали бы траур. "Чтобы забыть одни образы, мне надо заменить их другими", - сказала она Зие. "То же самое и с мужчинами", - ответила кормилица со смехом, хотя расставаться ей было нелегко.

В университете Жюли была самой внимательной студенткой Пьера Доста. И он тоже выделял ее из всех. Заметил он ее в первый же день, когда она вошла в библиотеку: стройная, с матовым цветом кожи, черноглазая, со спортивной внешностью и худощавым лицом, с тонкими, но пухлыми губами. Она взяла "Описание Египта", факсимильное издание труда ученого, участвовавшего в военной кампании одного авантюриста. Жесты Жюли, переворачивавшей страницы аккуратно, но уверенно, дабы не помять, что порой случается от чрезмерной осторожности, сосредоточенность при чтении, никак не обнаруживающее себя презрение к окружающим, прямая спина, легкий наклон головы, изящество левой руки, которой она писала, гибкость пальцев правой, которыми она покручивала прядь жестких волос, четкий рисунок ушей, блестящая влажность губ... В тот день Пьер, рискуя быть назойливым, разглядывал Жюли, как летней ночью вглядываются в темное небо, чтобы обнаружить там невидимую обычно звезду, которая проступает мало-помалу только от пристального взгляда. По-видимому, его ненавязчивое, но упорное любопытство привело к тому, что Жюли неожиданно повернула к нему лицо, убрала в сумочку ручку и тетрадь, сдала книгу библиотекарше и вышла, ни с кем не попрощавшись, никого не побеспокоив.

Но и после ее ухода Пьер оставался во власти произведенного ею впечатления. Чтобы закрепить в памяти образ девушки, он еще несколько минут не спускал глаз с того места, где она только что сидела. Пустота захватывает того, кто в нее вглядывается. Какой-то студент задал ему вопрос. Пьер ответил невпопад. Постепенно он пришел в себя. Чтобы покончить с наваждением, перечитал последние абзацы письма, которое он писал, когда его отвлек приход Жюли: "Я не решаюсь поделиться с Вами этим воспоминанием. Оно еще так живо, по сравнению с другими воспоминаниями детства, с годами стершимися из памяти, причем из-за их исчезновения невозможно сравнить их с другими и понять, почему некоторые вещи забываются раньше других... Если я поделюсь им с вами, может быть, и это воспоминание тоже исчезнет. Если это произойдет, значит, в нем нет больше необходимости. Во время летних каникул я каждое утро играл с бабушкой, Вашей матерью, в карты. Она приглашала нас провести наиболее жаркое время года у себя на лоне природы, и мы жили во флигеле, примыкавшем к дому. Она принимала меня в маленькой гостиной рядом с ее спальней, в "зеленой комнате", которую так называли из-за цвета расставленной там мебели. Бабушка жульничала. Она могла и не делать этого: ее желание выиграть бросалось в глаза даже мне, ребенку, и чтобы сделать ей приятное, я всегда готов был проиграть. Вас она не любила. Когда она не хвалилась своим умением играть - причем я поддакивал ей, - ее разговор обычно сводился к одной теме: она критиковала Вас, Вашу одежду, Вашу прическу, которую она находила неэлегантной, Ваш характер, по ее мнению, капризный, Вашу расточительность, критиковала ваше поведение. Она описывала Ваши поступки, нагнетая подробности, как это часто свойственно выдумщикам, причем для нюансировки добавляла уточнения, делавшие, по ее мнению, неоспоримым все, что она говорила: "...вообще-то у меня нет явных доказательств, но еще при жизни твоего отца..." Ее желание навредить действовало катастрофически, даже сильнее, чем ее намеки.

Как-то раз в воскресенье - я помню это, потому что она заставила меня остаться дома играть с ней, вместо того чтобы идти с Вами в церковь, - она чуть было не проиграла партию не из-за моей ловкости или моего нежелания играть в поддавки, а из-за собственной рассеянности: она так старалась очернить Вас, что несколько раз упускала возможность побить мою карту. Она употребляла такие грубые, такие жестокие выражения, что я, не смея ей возражать, не удержался и заплакал. Глядя на мои слезы, она некоторое время продолжала свои наветы, но уже потише, еще что-то ворчала, что-то бормотала, наконец умолкла. Открыла карты, подсчитала очки. В тишине, воцарившейся из-за моих слез, я услышал, как в коридоре заскрипел паркет под удаляющимися шагами, шагами, которые могли принадлежать только Вам.

Значит, каждое утро вы стояли за дверью "зеленой комнаты". Вы слушали. Вы слышали брань и враждебные выпады Вашей матери, из ревности упрямо пытавшейся убить во мне безграничную любовь к Вам, желавшей исказить Ваш живой, очаровательный образ, который я всегда хранил в себе и который с каждым днем делался в моем сознании все прекраснее и прекраснее. Она тоже услышала Вас? Или это мои слезы подействовали? Так или иначе, но она прекратила наши игры, наши ежедневные встречи, прекратила промывание моих мозгов и сердца. С тех пор я никогда не играю ни в какие игры, и когда Вы..."

Пьер Дост разорвал незаконченное письмо и до самого закрытия библиотеки читал научную статью своего коллеги-археолога о недавно обнаруженных наскальных изображениях на острове, о существовании которого только что впервые узнал.

* * *

Даже после прихода к власти Ребель* сохранил свою кличку. Никто уже не называет его настоящим именем, которое участники подпольного движения за независимость предпочли просто забыть, чтобы невзначай не выдать его. Этой ночью Ребель выходит из одной из своих резиденций, которыми он пользуется, не являясь их владельцем, так как считает, что всякая собственность лишает человека свободы. Переодетый в старого моряка, он теряется в толпе паломников, которые при свете полной луны то ложатся на землю, то встают, снова ложатся и снова встают, продвигаясь всякий раз вперед на длину распростертого тела и поднимаясь так на вершину холма Барракуды. Там живут духи, основатели Острова, немые и невидимые, но активно действующие каждый раз, когда Барракуда просит их вмешаться в пользу или против кого-нибудь из его жителей.

* По-французски rebelle означает "мятежник". (Примеч. перев.)

Когда-то очень давно Барракуда выскочила из моря, спасаясь от демона вод, позавидовавшего яркому блеску ее чешуи и ее скорости. Первый островитянин спас ее и спрятал на вершине холма, где она и нашла пристанище. Духи, испокон веков населявшие это место, приняли беглянку не из сострадания (они безразличны к горю других), а просто чтобы развлечься. Они дали холму имя своей подопечной, родовое имя, которое дает при рождении каждой рыбе Луна, мать приливов. Благодаря этому вид, к которому рыба принадлежит, не должен никогда угаснуть. Упустив добычу, демон еще долго плавал вдоль берегов Острова. Со временем его жажда мести утихла.

Неотличимый от других в одежде моряка, слившись с толпой, Ребель воздает почести Барракуде, к которой испытывает чувство солидарности и братства. В связи с особыми обстоятельствами он забывает о своей борьбе с суевериями и кладет лиловые цветы якаранды к подножию скалы из застывшей лавы, напоминающей сказочную рыбу. Собирала цветы Жюли, но сама она на церемонии не присутствует.

Совершив это паломничество, Ребель пробирается через густые заросли тростника и бамбука, отделяющие Виллу от берега и скрывающие ее от назойливых взглядов приезжих и рыбаков. Незаметно для Пери, сторожа Усадьбы, он перелезает через изгородь, спрыгивает на террасу и, по своему обыкновению, через окно залезает в спальню, где в постели, не сводя глаза с колышущихся занавесок, его ждет Жюли.

Зиа, не видя его, знает, что он здесь. Она им восхищается, но и побаивается его. Все время, пока он в доме, она будет умолять лесных духов о защите, будет сжимать ляжками тряпичную, утыканную булавками куклу, сделанную ею по образу и подобию Ребеля, в униформе. У Зии опять идет кровь.

В полутьме Жюли рассматривает своего возлюбленного. Он волнующе красив. Отец Жюли говорил: "Прежде чем унести человека с собой, смерть чаще всего искажает внешность жертвы, обезображивая ее. Иногда, наоборот, она делает ее красивее, чем когда-либо прежде. Так проявляется истинное коварство смерти: она заставляет печалиться о кончине одних, еще прекрасных, и сожалеть, что печаль о тех, кого она успела обезобразить, недостаточно глубока". Такую высшую красоту отец увидел на лице супруги, в тот день, когда она вернулась на Остров, чтобы умереть. И вот теперь Жюли видит нечто подобное, отмечая вдруг усилившееся очарование любимого мужчины, видит эту хитрость смерти. Ей трудно дышать. Она боится за него.

Ребелю неведом стыд. Его желания откровенны. Он пользуется своим телом как бы независимо от его состояния, будь то в борьбе или наслаждении. Эта естественная непринужденность, лишенная тщеславия, освобождает его партнеров от комплексов, которые могли у них возникнуть под влиянием традиций и воспитания. Его заразительная веселость объясняет его популярность. Он непостоянен, но по-своему верен: как в политике он выдвигает лозунг равенства шансов для всех, так и в любви не позволяет себе никакой дискриминации и удовлетворяет, но лишь один раз, женщин, проявивших с риском для своей репутации явное желание отдаться ему. Однако при этом они должны довольствоваться этим единственным проявлением его благосклонности, дабы сохранить о нем незабываемое воспоминание, - его не затуманит разочарование, которое могло бы появиться при повторении опыта. Жюли от души смеется над таким хитрым оправданием его многочисленных похождений. Она не ревнует. Она единственная его постоянная любовница, избранница, и будет таковой, пока ей этого хочется.

На этот раз он, более нетерпеливый, чем обычно, не дает ей времени расспросить и не отвечает ни на какие вопросы, хотя, лаская ее, не может не слышать их. Он грубо срывает с нее ее немногие одеяния и руками, пальцами, губами, языком тщательно исследует податливое тело, все детали которого ему так хорошо знакомы. Жюли сопровождает его в этом чувственном путешествии: подставляет шею, поднимает руки, колени, раздвигает ноги, переворачивается, поощряет это нарастающее обладание ею, в котором не должно быть ни перерывов, ни поспешности, ибо малейшая заминка рассматривается как отказ, который он, впрочем, игнорирует.

Жюли любит это монотонное священнодействие. У нее от него не возникает ощущения скуки, напротив, оно придает ей уверенность. В любви ей неинтересны вариации, всякие искусственные экстравагантности, которые обычно придумываются заранее, даже если и кажутся спонтанными. Убийство, это крайнее, но логичное следствие покорности, не слишком бы удивило ее. Поэтому рассчитанным отклонениям от правил она предпочитает точное соблюдение ритуала. Ведь строгий протокол, возвышающийся над условностями, делает человека свободным.

По природе своей немногословный, Ребель молчит, когда любит. И благодаря этому молчанию Жюли получает высшее наслаждение от звуков любимого тела: от биения сердца и дыхания, от глухого шепота внутренностей и влажного причмокивания вспотевшей кожи. Что бы он ни делал, ей все в удовольствие. Зато после физической любви он становится говорливым. Смеясь, бросает, словно лозунги, категоричные заявления. Она воздерживается от критики этих высказываний, непродуманных и примитивных. Он не терпит дискуссий, и тем более - доказательств своей неправоты, считая все это праздным вздором. Его взгляды производили впечатление на первых его соратников по борьбе, хотя и не всегда убеждали, но он отбил у них всякую охоту перечить. "Подвергая сомнению идею, несогласие убивает ее, но убивает одновременно и себя; значит, спор бесполезен". В результате соратники просто отказались его понимать. Некоторые из-за этого погибли.

Жюли хочет того, чего хочет, и отказывается от того, от чего отказывается. Она ничего не просит, ничего не ждет. Она живет сегодняшним днем. Она не задумывается о том, стоит ли ей порвать эту связь или стоит ее продолжать. Когда он приходит, она пользуется его телом, сила которого, красота и упругость открывают ей лучше, чем что-либо, секреты, возможности и власть ее собственного тела. Получив наслаждение, она не лжет и ничего не обещает. Она слушает Ребеля. Запускает пальцы в его стянутую серебряным кольцом длинную вьющуюся черную шевелюру. Гладит ее, распутывает, расчесывает. Потом он уходит, как пришел, выпрыгивая в окно.

В детстве, обычно на исходе лета, Жюли сопровождала отца в его поездках по фермам, куда он отправлялся взимать арендную плату. Ей было скучно слушать раболепные речи должников, пытающихся добиться от хозяина уменьшения долга или отсрочки выплаты. Отец всегда уступал их просьбам. Только в одном месте она любила задерживаться - это был дом, где жил Ребель со своей матерью, растившей его без мужа. Она была высокая, сухощавая, с коротко подстриженными волосами. Одна обрабатывала землю, на которой из поколения в поколение трудились ее предки. На солнце ее черная кожа отливала синевой. Она была немногословна и разговаривала только с миссионерами. Они помогли ей вырастить сына, родившегося от неизвестного отца, белого, если судить по цвету кожи мальчика. К мужчинам она относилась с недоверием, потому что те вечно пытались ее соблазнить. Она ни с кем не здоровалась и склоняла голову только перед Господом Богом в храме, куда ходила молиться каждое воскресенье, а иногда и на неделе, вечером, после работы, когда от усталости и одиночества ей хотелось разрыдаться. К сыну, единственному и нежеланному, она была чрезвычайно строга. Учила его жизни с помощью пословиц, якобы унаследованных ею от матери, знахарки, чьи деяния еще сохранились в памяти людей. На самом деле мать Ребеля выдумывала эти правила, записывала их на страницах приходского журнала и заставляла сына зубрить наизусть:

- солнце никогда не бывает одиноко;

- паук плачет, когда кусает;

- улыбки - это слезы Сатаны;

- навязанное молчание убивает, свободное освобождает;

- не смотри на Луну, а то украдешь ее свет;

- взгляд твоей жертвы - это взгляд твоей матери...

В школе Ребель легко стал первым в учебе. Бегал он тоже быстрее всех, взбирался по канату на одних руках, перепрыгивал через самые высокие изгороди; с товарищами он старался не ссориться, но если приходилось всегда выходил победителем. Его послушание и успехи радовали учителей. К его репутации, к его ауре они относились с почтительным удивлением. А вот независимость духа и сила характера беспокоили их. После уроков он возвращался домой, часто меняя маршрут. Разорял гнезда, выпивал яйца птиц, жевал соломку красного овса, ел муравьев, любил наблюдать за стадами газелей, следил за огнем, когда у подножия холмов жгли высохшую траву, чтобы ускорить рост молодых побегов, ловил змей и, приласкав их, отпускал на волю.

Как и мать, он был всегда один. Поверял вслух птицам, травам и деревьям свои вопросы, планы, мечты, свою радость и печаль. Иногда пел. Казалось, его низкий, сочный голос успокаивал даже грозы. В такие минуты свободы у него был тайный свидетель, о котором он не подозревал, - Жюли Керн. Ровесники, оба они любили одиночество. Нередко после уроков она тайком следовала за ним. Какой бы путь мальчик ни выбрал, кончался он всегда в Усадьбе, где Жюли ждала Зиа, а Ребеля - его мать. Детей никогда не ругали. Даже если они приходили позже положенного, измазанные или в рваной одежде из-за проказ в пути.

Однажды Жюли, по обыкновению, пошла по следам Ребеля. Большой Турако все время кружил над ними. Заглядевшись на птицу, девочка наступила на сухую веточку. Ребель услышал хруст, но не оглянулся, не замедлил шаг. Через некоторое время он остановился на одной из полян и лег на сухой папоротник. Старые красноклювые ткачики поджидали заката солнца, чтобы, летая над болотом, заросшим осокой, лакомиться пробуждающимися в сумерки насекомыми. Взглянув в ее сторону, он убедился, что девочка следит за ним, и стал поглаживать свой напрягшийся член. Жюли продолжала смотреть. Когда он вскрикнул, она не выдержала и рассмеялась. Это был радостный и откровенный смех, вызвавший у него улыбку. Он встал, пошел к папайевому дереву, слишком тонкому, чтобы спрятать ее, и молча протянул ей ту самую руку, которой только что ублажал себя. Жюли взяла ее, поцеловала и не отпускала всю дорогу, оказавшуюся в этот день особенно длинной.

С того дня им хотелось быть вместе. Когда Жюли уехала на континент учиться, то, чтобы не расставаться с прерванной любовью, она по памяти восстанавливала самые яркие мгновения их частых встреч. Ребель тоже уехал с Острова. Надеясь разрушить то, что перестало быть реальной действительностью, он долго не подавал о себе никаких вестей. Потом вернулся во главе небольшого отряда эмигрантов-соплеменников, горячих сторонников независимости Острова, которых он обучил подпольной борьбе. Вернулась и Жюли. Она никогда не верила в пользу вооруженной борьбы и даже посмеялась бы, узнав о приключениях Ребеля, когда бы из-за него, из-за его манихейских доктрин и губительных утопий не умирали бы и правые и виноватые. На фоне того, что он делал, упреки и комментарии выглядели бы смехотворными, и она предпочла ничего ему не говорить, когда, проникнув к ней ночью через окно, молча овладев ею, потом еще, он, словно они только вчера расстались, подробно рассказал ей о своем изгнании, о борьбе и победе, о разочарованиях и о том, что он предпочел отмежеваться от новых властей.

Закончив рассказ, положил голову на живот Жюли. Чтобы успокоить его, она гладила ему волосы, шею, плечи. Руки ее дрожали от пережитого волнения. Он закрыл глаза. В ту первую ночь, когда они встретились вновь, она не сомкнула глаз: образы, всплывшие из его рассказа, насыщенного событиями слишком тяжелыми, чтобы держать их в себе, не давали ей уснуть до рассвета. Только под утро, измученная, она забылась сном. А когда проснулась, его уже не было.