Похищение Ануки

Вонзил барону кинжал,

Барон убитым лежал.

Барон лежал убитым, и только скрипка без слов играла танго цветов.

А через несколько дней

Слегла и крошка Джанель.

Она шептала в бреду:

Барон, я вас очень люблю.

Ануке тоже хотелось бредить, катая голову по подушке. Она думала о любви, как о необоримой болезни, которая поражает.

8 .

Анука ходила в другую школу, и она была еще тревожнее прежней. А идти туда было опасно: Собачью Площадку ломали, и они с Томой и Галей в сопровождении кого?нибудь из провожатых крались по проложенным над котлованом доскам, а под ними внизу стояли, опершись на лопаты, могучие женщины в робах, подпоясанные ремнями, и, подняв головы, говорили:

- Наверно, сегодня последний раз тут идете. Завтра хода не будет.

Ануке будто грелку прикладывали к щекам, так ей было стыдно, что колокольчик школьной юбки, опущенный вниз, не может защитить ног в коротких чулках, не расчитанных на такой неожиданный ракурс.

Стояло начало мая. Дома ждали, когда можно будет забрать Анукин дневник и отправиться на дачу. Нука выходила во двор и, обещая не выскальзывать из?под окон, все?таки утекала в соседние смежные дворики и закоулки. Их заливала теплынь. Пробежав проходным, она попадала во дворик с земляным, неасфальтированным, утрамбованным, будто в погребе, полом, с кустами сирени у деревянных доживающих стен. Там обитала другая детвора, и мальчики имели силу лоцманов на чужой и опасной реке. Когда гонялись за кем?то, играя в колдунчики, там кричали:

- За одним не гонка - человек не пятитонка!

На краю двора стоял темный, без стекол, мертвый колосс, поднявший каменный фасад под облака. Строительный план крушил по живому, сметая и угрюмые, похожие на утесы, каменные дома, и палисадники у куриных сараев, и допожарные скородомы. Так ломился Аль?Мамун в пирамиду, тараня насквозь. У площади Арбатских ворот, загородившись руками от ужаса нависших над нею зубьев ковша, стояла церковь Симеона Столпника, переживая, как ей мнилось, последний день своей жизни. Она была обугленна и черным?черна, как головешка. Будущий проспект обозначали натянутые тросы. Пыль и гул крушения сливались с весенним гамом.

Мальчишки играли в ножи, отрезая наскоро землю. Анука стояла уже на одной пятке, как цапля, и когда очередь до нее доходила, брала нож за тяжелую рукоять, била им оземь, и если не попадала в камень или в осколок, то отыгрывалась и добавляла себе кусок поля.

- Мы вчера поднимались на самую верхотуру, - сказал одетый в ковбойку мальчик и кивнул в сторону выселенного дома. - На чердаке видим: что?то белеет, как привидение. Подошли, а это - белые туфли.

- Да ну? Я хочу туда! Ой! - закричала Анука.

Мальчик идти не хотел, но она умоляла.

- Там лестницу разбомбили, - говорил он.

- Пусть. Ты не знаешь, я на пожарную вышку на даче лазила, на гнилую, с оторванными ступенями. Я могу!

- Тогда тише, пойдем, - сказал он.

Они подошли к дому, и душа ее сжалась от запаха смерти, которым веяло изнутри.

Лестницы и правда не было. Перила остались. Вставляя носок в ячейку ажурного чугуна перил, будто в велосипедную педаль, они постепенно поднялись на верхний, еще не разрушенный марш, а дальше все было благополучно. На площадках сквозь хрустящую пыль проглядывал под ногами бледный, с шашечками цвета морской волны в уголках, кафель; по стенам выступали овальные рельефы, как личики, повязанные под подбородком гипсовыми лентами; полки подоконников припорошены были сором. Каждая площадка дарила светлый всплеск. Они потеряли счет ступеням и этажам; этажей, может быть, было даже и семь. Наконец лестница кончилась, и Анука увидела черную гарь дверной амбразуры, повернутой в темноту. Ступить туда было немыслимо. Анука почему?то боялась теперь белых туфель, именно туфель, и именно белых. Ей представлялось, что они с крыльями и полетят на нее, и самое страшное - сядут на голову. И когда они ее коснутся, она поседеет, почувствует свое, сделавшееся вдруг лысым, как голова выкинутой куклы, сердце и... умрет.

Чердачное поле не сразу открылось им. Сначала они зашли за ряды столбов, повернули и увидели пространство, засыпанное антрацитовой крошкой. Они двинулись навстречу круглому, как в каюте, но большому окну, на вогнутом подоконнике которого сидел белый голубь. Пока они приближались, он все сидел, и Анука удивилась, что у него перья на лапках, как чулки, а сам он - будто ладья, с обтекаемой грудью, непередаваемый, ускользающий от определения изыск которой почему?то совпадает с изогнутою, манерной, но единственной линией вытянуто?круглого, нежного и ленивого окна.

Они уже подходили, когда голубь с лепетом вышел, так плавно, совсем не собираясь с силами, просто и естественно, словно пересел с грязно?белого твердого подоконника на воздушный - чистый и голубой.

То, ради чего они шли, было несколько дальше, и когда Анука увидела это, она не поверила, что бывшие когда?то белыми парусиновые туфли были собственно тем, что она до наваждения возмечтала увидеть на дне земляного, где?то далеко оставшегося майского двора. Перед ней на насыпном полу валялись ботинки, их длинные носы были пристрочены, и от этого туфли были еще жальче и невозможней, как смешная вещица Пьеро. Они были мужскими.

Анука вспомнила, что она ведь и раньше всегда знала, что ко?гда ждешь, ничего не бывает.

Мальчик сел на подоконник, а Анука стояла. Она подумала о голубе. Даже не о самом голубе, а об освещении, о желто?белом свете, которым он был озарен.

Освещение казалось райским и как будто несколько искусственным. Свет был нарочно птичьим, каким?то инкубаторским, так что она подробно видела коралловые лапки почтаря. Свет был таким, какого не бывает так просто на земле.

Теперь на подоконнике сидел мальчик в желудевого цвета ковбойке и замусленных брюках и вполоборота выглядывал в окно. Он был испачкан и неприбран, и как?то вольно расхристан, как бывают небрежны уже взрослые художники, которых она видела на улице около Тони, когда они, проводив ее до крыльца, остановились и лениво, с протягом посмеявшись, отвалили.

- Как тебя зовут? - спросил освещенный светом мальчик.

- Нука, - сказала она.

- Это что?

- Это Аня.

- А... - протянул он. Потом помолчал и как будто вспомнил: - Мой батя читает:

"Дева света, что?то там такое, донна Анна!.." Анука, обомлев, поняла, что мальчик?то этот совершенно взрослый. Взрослый, и ему не нужно ждать, когда он вырастет: он уже сейчас к чему?то готов. К чему "к чему?то" она определить бы словами не могла, но ближе всего это было, конечно, к любви, и одновременно - к чему?то такому, что было даже и дальше, - не только к любви, а ко всему.

- А меня Костя, - сказал он.

Анука представила стук костяного чертика в радио, и ей стало тревожно от его имени, но зато оно как будто расширилось, захватив и включив в себя и то дальнее время, когда Анука Костю не знала.

- А ты можешь со мною дружить? - спросил он.

- Да, - с восторгом проговорила Анука, поперхнувшись от волнения, что она кому?то нужна.

- И все?все для меня сделаешь?

- Да.

- Все?все?

- Ты только дружи, а я - все?все, - ответила Анука так, что это само собой разумелось. - А что сделать?

Костя оглянулся вокруг и, задумавшись, сказал:

- Ну сначала, для примера, пройдись босиком вон дотуда и надень туфли.

Анука представила, как будет колко, и что это и вправду точно подвиг.

Сбросила, толкнув пяткой в пятку, сандалии, сняла гольфы и, тихо переступая и помогая руками, будто балансиром, пошла. Ей почудилось, что она наступает на очень колючий пол голой душой, но это как?то ей нипочем, но когда она подошла к туфлям, она поняла, что надеть их она не может - они казались черствыми. Она остановилась - захотелось домой во что бы то ни стало, - на воздух, на шум мая, дома, двора.

- Что? - спросил Костя издалека.

Она не отвечала. Ей только очень захотелось убежать, но она понимала: бежать придется мимо Кости, и босиком, и она не успеет, потому что он погонится.

"Надо не показывать, что я боюсь, что я жалею теперь", - решила она.

- Ну что, все? - усмехаясь, сказал он с подоконника.

Она молчала.

- А говорила...

Он поддел ее сандалию и бросил, и столб пыли стал крутиться и оседать. Ануке захотелось кашлять. У нее зачесался бок, но она знала, что под кофтой не достать, и только постучала по боку.

- На, забирай свои сандалии! - промолвил Костя.

Ануку отпустило. Она не стала надевать на угольные свои ноги гольфы, cкатала в комок и, надев только сандалии, пошла за Костей к выходу с чердака. Он сбегал по ступеням уже где?то далеко, несколькими маршами ниже, и свистел. Она спустилась к парадной лестнице, к перилам, под которыми дыбился мраморный лом, и с висевшей над провалом площадки увидела, что никого в подъезде уже нет.

Когда она выбежала на улицу, и воздух своим живым шевелением встретил и обнюхал ее, ей показалось, что она прожила гораздо больше, чем небольшую часть весеннего солнечного дня.

В конце мая ее вторую школу закрыли. В сентябре она пошла в третью.

9

.

Как только Анука в последних днях августа вернулась с дачи, Зинаида Михайловна сразу почему?то захотела познакомить ее с Рипсами, познакомить как можно скорей. Анука и раньше замечала, что иногда, не всегда, иногда, какими?то наплывами, неровными и незакономерными, мама старалась брать ее по гостям. В некоторые дома, где она уже однажды побывала, ей не хотелось больше идти. Так избегала она старенькую француженку, жившую в узкой комнатке над Арбатом, над магазином книг и плакатов; не любила ходить к Пелигудам, где еще нестарая хозяйка, замкнувшись и окаменев, сидела, поджав ноги, у настольной бронзовой лампы в виде бегущей девушки и, молча, в тайне кручинилась по своему погибшему на Колыме министру?отцу. Ануке надрывало душу одиночество, опутывавшее их жилища, - так прежде длинные косы пыли опутывали отдушину под потолком. Анука не выносила горя. Она жила началом жизни, и ее пугало зрелище того, чем она заканчивается. Она противилась идти. Тогда Зинаида Михайловна заставляла ее, тянула насильно, - зачем? - Анука не понимала.

Она поняла через много лет, примерно тогда, когда сидела под переменившейся в ее сознании люстрой в окружении совсем другого времени и вспоминала пресненскую или арбатскую даль, даль, не существующую более, оставшуюся в баснословной, отломившейся жизни, к которой, хоть это была ее собственная жизнь, она не имела никакого отношения. Тогда?то Анука и подумала, что мама показывала ей осколки, показывала и, сама того не понимая, словно говорила:

"Вот, смотри, это мир, которого нет уже больше и сейчас, а уж потом и подавно не будет, потому что если даже эта наша сегодняшняя жизнь и состарится, - она будет совершенно отличной от уничтоженной или самой по себе разбившейся той, старинной, которую я, словно на совочке, подношу тебе: смотри, вот осколки пролежавшей в земле сотни лет бутыли, которую никогда больше не увидишь".

Наверное, поэтому, как только Анука под присмотром Тони смыла в душевых номерах ненужное ей дачное лето, Зинаида Михайловна рассказала о Рипсах: об Антонине Сергеевне, о муже ее - Борисе Львовиче, и о дочери их и внучке - Ире и Аллочке Альских.

- Я с Альской теперь очень дружу. Она, правда, очень уж курит, но ничего, ты можешь посидеть с Антониной Сергеевной и Борисом Львовичем. И ты знаешь, он происходит от венгерских королей, их потомки когда?то попали в Россию и тут объевреились, - так Альская говорит. А новая школа твоя как раз по дороге, будешь мимо ходить.

Домик был двухэтажным, но вторым этажом оказывалась не длинная полнорядная линия окон, а маленький мезонин. Анука, возвращаясь с уроков, шла мимо Рипсов и останавливалась, ко?гда ее, будто нарочно отслеживая, окликали из окна, чтобы сделать приятное, а именно, угостить пирожком. Останавливалась с портфелем и, радостно стесняясь и благодаря, встречалась с вышедшей к ней на тротуар пожилой и красивой (до того красивой, что казалась отъединенной своей красотою от всего на свете) дамой в буклях и серьгах - Антониной Сергеевной Рипс - новой маминою знакомой. Когда Антонина Сергеевна переносила ногу через порог, а потом становилась на тот самый асфальт, на котором стояла Анука, - это было не то чтобы неправдоподобно, но это выглядело странно, потому что она не вязалась ни с этим асфальтом, ни с переулком, ни с чем вокруг.

Антонина Сергеевна приглашала зайти. Ануке зайти и правда очень хотелось, и она заходила. От волнения, что она пользуется приглашением Рипсов без мамы - одна и сама по себе, - от этого волнения у нее в груди разрастался круг, в котором немело, как при раскачивании на веревочных дачных качелях.

Впервые они пришли сюда, в Афанасьевский переулок, в теплый, почти еще летний денек, остановились у запертого парадного, выходившего на тротуар, и Ануку что?то удивило, но что, она не могла объяснить. Когда потом она отдала себе отчет в том, что же было необычного в этой двери, она поняла, что необычным была ее запертость: у кого?то, не в Подмосковье, а в городе, был дом со своим собственным входом.

Когда они позвонили, и много погодя дверь приотворилась, Анука увидела ту самую старую даму с высокой, спускавшейся на уши прической, оставлявлявшей на виду только мочки с покачивающимися витиеватыми серьгами; она и приглашала Ануку потом заходить одну.

Узнав Зинаиду Михайловну с дочкой, Антонина Сергеевна молвила: "Заходите" и, повернувшись, повела их по узкой и длинной, как линейка, прихожей. Ануке показалось, что они еще не попали в дом, потому что справа светлела высокая, до потолка, стеклянная стена, к которой прижимались, по ту сторону, виноградные плети. Величавая спина Антонины Сергеевны показалось Ануке негостеприимной, но Антонина Сергеевна просто не любила рассупонивать в коридоре. Анука шла по напоминавшему дачную террасу, кое?где в цветных стеклах, долгому проходу, оканчивавшемуся другою, тоже входною дверью, над которой высилась дуга фрамуги с переборками в виде лучей. Дверь эта стояла открытой во двор; там, на утоптанном земляном полу играла тень листвы, - она все поглаживала и поглаживала бесшумными своими пятнами гладко подметенный небольшой августовский дворик, ограниченный с правой руки багровой кирпичной стеной, освещенной заходящим солнцем. Когда парадную дверь, ту, в которую они вошли, открывали - получался сквозняк; попадая на него, хозяйка оттого и казалась нелюбезной, что старалась поскорее впустить гостей.

Рядом с распахнутым во двор черным ходом темнели двери в жилую половину - в затененную полукомнату?полукухню с хрустальным сахарным колокольчиком, горевшим над столом и день, и ночь. Дальше начинались уже собственно апартаменты. Миновав полумрак кухни, Анука замерла, оторопев от удивления - как это можно вот так запросто пересечь пространство, что открылось ей с порога? Из дверного проема она увидела большую комнату с навощенным вишневым полом, наступить на который казалось невозможней, чем на поверхность озера.

Вдалеке комната выглядела солнечной, а у порога чуть сумеречной, как бывает иногда с залами на первых этажах. Мебельный ансамбль, простиравшийся от ближних стен к дальним, околооконным (Анука сразу поэтому восхитилась), был столь же бесполезен, сколь великолепен: эти длинные и, такие же, как и полы, вишневые, по бокам поднимавшиеся вверх и нисходящие к середине все ниже, буфеты и подстолья, предназначенные, как догадалась Анука, ни для чего иного, кроме как для того, чтобы быть уставленными фарфоровыми статуэтками дам в кринолинах и кавалеров в чулках. Они не могли помещаться ни в каких других пенатах или вообще быть где?то сработанными, но могли стоять здесь всегда, появившись одновременно со стенами дома, как сами возникают скалы, огибающие залив, - скалы, которые все?таки нерукотворны и сделаны из вещества природы.

За первой комнатой виднелась вторая, посветлей, оттого, наверное, что была она не такая просторная и, как подумалось Ануке, несколько другая. В чем другая, она пока не знала, но потом поняла: то была комната, наполненная сегодняшним временем, - там жили Ира и Аллочка Альские, дочь и внучка Рипсов.

В этой первой комнате с неправдоподобным, как глубокое озеро, полом, где под окнами леденели голубые квадраты, Анука увидела барона. Он не был убитым, и он не лежал, а был склонен над размещенной то ли на спинках стульев, то ли на верстаке лаковой поверхностью в виде полуовальной столешницы - был склонен и напевал. Он выглядел тучным и, как говорила бабушка про их дедушку, импозантным. В его руках с небольшими и выпуклыми, как черепаховый панцирь, коричневатыми кистями, как бы вздутыми от водянки, мелькала багряная круглая подушечка, пропитанная морилкой или скипидаром, словом, чем?то мебельным.

Борис Львович поздоровался грудным звучным голосом, и в тот же миг Анука уже знала, что если даже она и понравится или уже понравилась здесь, ей все равно никогда не иметь отношения ни к этим комнатам, ни к Борису Львовичу и Антонине Сергеевне, ни ко всей той счастливой бесконечности, что называется их жизнью.

Борис Львович поздоровался очень живо и пристрастно и, как показалось Ануке - именно и лично с ней, отчего у нее в груди разлилось, что он?то нравится ей ужасно!

- А что это? - спросила Анука, вставая рядом.

- Красное дерево. Это будет столом, сороконожкой. За такой могут сразу садиться сорок человек. То что ты видишь - пока только часть. Вот этой подушечкой надо сделать по каждому пятачку примерно тысячу поглаживаний, и тогда можно будет сказать, что стол отполирован.

- Да, но это же долго!.. - тайно кокетничая, капризным голосом протянула Анука.

- А мне по сердцу, я даже не замечаю, - ответил Борис Львович. - А ты что любишь?

- Блинчики с вареньем.

- Да нет, что делать больше всего любишь?

- Майских жуков вечером ловить.

- Это да, - согласился Борис Львович.

Потом Анука увидела иссиня?черноволосую, черноглазую кудрявую девочку немножко младше себя, Аллу Альскую, стремительно вбежавшую к ним из?за тех дверей, за которыми ее раньше не было, - Анука догадалась, что она явилась, наверное, со внутреннего дворика. Хотя Анука и почуяла, что это не очень?то интересно - ну что ж, она будет согласна с ней дружить... Алла обрадовалась Ануке и тотчас ее приняла, но она была здесь дома, она жила в этом вишневом наваждении, перемеженном сине?голубыми тарелками с гербами.

- Дедушка, ты не видел мой свитер? - гортанно спросила Алла.

- Да вот сам его жду!

- Ах, нет, дедушка, я ведь правда!

- Да говорю же: вот стою его жду - он тут проходил недавно и сказал, что опять скоро будет...

"Как у них заведено!" - восхитилась шутке Анука и радостно позавидовала Алле:

у нее самой ничего подобного с дедушкой не бывало.

Анука восхищалась и тем, что Антонина Сергеевна никогда не бывает растрепана, и как?то сказала об этом дома, ставя Рипс в пример, на что Вера Эдуардовна, снисходительно улыбаясь и будто жалея Антонину Сергеевну, возразила:

- Да у нее накладные волосы, еще бы ей не быть всегда причесанной, никакого труда в этом нет.

Она еще что?то добавила, что?то такое о возможной и даже, может быть, обязательной лысости Антонины Сергеевны. Анука сконфузилась. Оттого что она попала впросак, и это ее уязвило, ей ничего не оставалось, как назло бабушке продолжать спорить, что не важна правда, а важен вид.

- Раз прическа из настоящих волос, так и что? - говорила она.

- Ну и настырничай себе, а я пойду дела делать, - ответила Вера Эдуардовна, поднимаясь, чтоб возвратиться на кухню.

Узнав правду, Анука стала смотреть на Антонину Сергеевну чуть?чуть по другому, но все равно чуть?чуть, потому что и стать, и платья Антонины Сергеевны, платья, каких не носят дома: с декольте, заложенным гипюром, всегда препоясанные и обозначавшие такой переход от высокой груди к талии, какого нельзя предположить у женщины столь пожилого возраста, темные платья с мыском на конце рукава, из под которого виднелись только самые пальцы, - все это говорило о праве Антонины Сергеевны на что бы то ни было, в том числе и на парик.

Рипсы не готовили. То есть каждый день ходили в "Прагу" за обедами. Это тоже было предметом высокомерного снисхождения к их образу жизни со стороны Веры Эдуардовны.