Сокровища животного мира

Когда термитнику нанесена «рана», насекомые тут же приступают к делу. Солдаты — размером с небольшую осу, но с громадными квадратными красными головами — валом валят из внутренних помещений и занимают позиции на всех выдающихся пунктах, щелкая., острыми как бритвы жвалами и поворачивая головы во все стороны. Тем временем рабочие начинают многотрудное дело — восстановление пов­режденных мест.

За одну ночь усилиями небольшой части колонии мо­жет быть восстановлено до 27 кубических футов материала благодаря величайшему трудолюбию и прекрасной органи­зации труда у насекомых.

Ноги Фауги являли собой живую иллюстрацию их могуще­ства — они были располосованы в десятках мест как бы ударами скальпеля. Такие ранки не просто щипки или уколы, а чистые разрезы длиной от восьмой до четверти дюйма, насквозь рассекавшие ороговевшие «подошвы» на его загру­белых ногах.

В суматохе все покинули свои посты, и тут-то молниенос­но разыгрались события в большой норе под термитником, похожей на пещерку. Что-то пулей вылетело из норы, запуталось в сетях и скатилось обратно в чрево земли — вместе с сетью. Мы бросились по местам, и в дело пошла тлеющая трава. Внизу поднялся настоящий бедлам, мы нацелили камеры и стали ждать.

Шлеп, бух! Длинный нож Этвонга скрылся в норе, а за ним нырнул и сам Этвонг, но тут же отпрянул как встрепанный — на губах и ушах у него, как бульдоги, висели термиты-солдаты.

— Что там? — закричали все в один голос.

— Чук-чук, — выдохнул африканец, отплевываясь от зем­ли и белых муравьев.

И вот наружу, как пули из нарезного ствола, вылетели папа, малыш и мама. Щелкнули затворы камер и курки ружей, над головой у меня засвистели длинные ножи. Животным надо было прорваться через двойное кольцо людей, и они заметались из стороны в сторону. Я прихлопнул малыша шляпой, а на папашу свалилась целая куча мала, но мама галопом умчалась в кусты, визжа как свинья. Меня поцарапал малыш, а повар, который присоединился к нам ради развлечения, заработал глубокий укус от пожилого папаши. Многие из нас оказались «чукнутыми», но все были очень довольны — мне давно были позарез нужны живые экземпляры этих интересных животных: я намеревался изу­чать их и собирать с них паразитов, как тех, которые кишат на них днем, так и «ночных», являющихся невесть откуда с наступлением ночи и сменяющих «дневных».

Чук-чук, или кистехвостый дикобраз (Atherura africana), — животное весьма замечательное во многих отношениях. Свое имя оно получило за крепкие прямые иглы, протыкающие кожу человека почти с такой же легкостью, как докторский «чук» (шприц), прекрасно известный африканцам в качестве единственного средства от местных болезней — сонной, крау-крау, йоус и других. Чук-чук — грызун и, как все его собратья, считает главным лакомством насекомых. По этой причине, а также потому, что рыть в лесу, даже с помощью похожих на стамески зубов, перегрызающих корни, очень трудно, живот­ные и поселяются под термитниками. Дикобразы — очень толстые существа на крепких коротких лапах; у них довольно длинный чешуйчатый хвост с пучком необычных белых иголок на конце. Иглы состоят из твердой цепочки полых, похожих на пузырьки, словно перевязанных, вздутий, разде­ленных жесткими перегородками. Вся кисточка напоминает высохший початок кукурузы, и, когда животное ею трясет — от злости или от страха, — она гремит примерно так же, как сухие зерна, даже громче. Я видел, как мать-дикобразиха призывает этим звуком своих малышей, разбежавшихся на значительное расстояние, и хвост вибрирует так быстро, что глазом не уследишь.

Несмотря на свое дородство и колючий панцирь, дикоб­раз отличный и выносливый бегун. В некоторых местностях Африки, где по открытым травянистым равнинам там и сям разбросаны купы кустов, за неимением лисиц охотятся на дикобраза. Рьяные английские спортсмены, знакомые, надо думать, с охотой на лисиц в английских графствах лишь понаслышке, несутся на искусанных мухами цеце горных лошаденках следом за сворой «гончих» — борзых, такс и прочих не поддающихся определению представителей со­бачьего рода, вопя во весь голос «ату его!», и продираются через колючие заросли, дымясь от пота. Чук-чук, как и его, далекая пышнохвостая родня, тоже часто прячется в нору после долгого пробега по параболе, и его так же выкапыва­ют оттуда немногословные местные земледельцы. Это слав­ный спорт, особенно если принять во внимание полное отсутствие колючей проволоки, множество ручейков, в кото­рых горные лошадки норовят искупаться, и, что самое важное, — пойманная дичь не только съедобна, а просто объедение.

Но дикобразы — далеко не единственные существа, кото­рые выскакивают из нор, в чем я скоро и убедился.

Около нас одно время околачивался неотесанный и не слишком-то умный парень; откликался он на имя Деле. Он твердо решил работать у нас, ради чего прошел пешком чуть ли не сто миль и явился как раз кстати — у нас не хватало рабочих, а в такой глуши их взять негде. Вдобавок он был намчи, а я научился особенно ценить представителей этого народа. Поэтому он был принят на роль траппера, до тех пор пока я не найду подходящего повода, чтобы от него избавиться. Он включился в работу с горячим энтузиазмом, и я, видя, что он хорошо знает тропический лес и не болтлив, часто брал его с собой на вылазки в самые недоступные уголки леса. Мы наводили переправы через речушки, влеза­ли на деревья, протискивались сквозь переплетения лиан, — короче говоря, ощущали живое биение пульса леса. Наши совместные усилия принесли разнообразные плоды, которые ныне покоятся в ящиках и банках на стеллажах музеев.

Как-то под вечер мы набрели на скалу высотой футов сорок, разумеется полностью скрытую и погребенную под периной лесной растительности. Сквозь непроницаемый по­лог листвы в сумрак леса пробивались немногие пятна света, и там, куда они падали, разрослись купы густейшей зелени. Нырнув в одну из таких куп, мы сразу же заметили широкие отверстия множества нор. Мы сунули в них носы, прислуши­ваясь и принюхиваясь, как собаки. Несомненно, внутри что-то шевелится!

Мы принялись расчищать растительность вокруг, пока не образовалось нечто вроде пещеры под густым сплетением кустарника и все норы не оказались на виду. Затем стали копать и совать вглубь наши «друзья траппера». Немного спустя я заметил, как что-то заворочалось в куче сбитой листвы за спиной у Деле, и, недолго думая, сделал выпад своим «дру-тра», как я его называл.

Результат был сногсшибательный. Казалось, сама земля встала дыбом, во все стороны полетели грязь и сучья, а Деле на четвереньках шустро ретировался к самой дальней норе, в которой и принялся деловито копаться. Я остался один, более или менее бессмысленно преклонив колени на дыбящейся земле, пока не почувствовал, что она провалива­ется и пора уносить ноги. Я отскочил к Деле и спросил, что бы это такое значило?

Английских слов у него в запасе было немного, да и в лучшие времена произношение было гортанное, а сейчас и вовсе неразборчивое, так что я уловил только одно: «Плохое мясо». Постепенно кутерьма под нами улеглась, и Деле принялся энергично врубаться в нору. Все еще озадаченный, я смотрел, как он срезает верхний слой почвы и тычет свой «дру-тра» в подземелье. Я тоже принял оживленное участие в его кипучей деятельности, и вот он уцепился за что-то смахивающее на пропитанный кровью ком земли и начал тянуть. Мы вдвоем тянули несколько минут, пока наконец не извлекли на свет все десять футов и шесть с половиной дюймов (3 м 15 см) королевского питона (Python regius) — царя африканских змей; его туловище извивалось, изгиба­лось волнами, и по нему пробегала дрожь, как по коже лошади, когда на нее сядет овод.

Это была диковинная добыча, но впереди нас ждали еще более удивительные сюрпризы: там, в путанице подземных галерей, все еще что-то двигалось и издавало какие-то звуки. Мы копали без отдыха, пока пот не полил с нас градом, и подбирались все ближе к источнику шума. В конце концов мы раскопали трех громадных сухопутных черепах (Trionyx triunguis). Они испуганно сбились в кучу и моргали из-под своих панцирей кроткими черными глазами, словно понимая, что их судьба в наших руках. В жизни я не видел у животных такого печального и умоляющего выражения, хотя при виде любого животного, оказавшегося в беспомощном состоянии, я едва не умираю от сострадания. Деле намере­вался прихватить их в лагерь — для общего котла, но я непоколебимо встал на защиту своих протеже, может быть, в основном из-за того, что они боятся щекотки сзади под панцирем, а это еще больше связывало нас узами взаимопо­нимания и симпатии. Разумеется, победа осталась за мной, хотя мой авторитет не играл здесь главной роли: просто Деле, как истый африканец, вполне понимал мои чувства, вдобавок он не был голоден, а я еще и намекнул, что в моей стране убийство черепах считается очень плохим джу-джу.

★ ★ ★

Я понимаю, что нельзя не упомянуть о леопарде, и не только потому, что проделки этого животного — джу-джу и для черных, и для белых людей, а просто потому, что как раз в этих местах они водятся во множестве.

Первый случай, когда я наглядно убедился, что здесь и вправду водятся леопарды, произошел через несколько дней после того, как мы перенесли лагерь из-под защиты станции Мамфе, где изучали жизнь животных в искусственных, созданных цивилизацией условиях. Новый лагерь мы разбили в глубине девственного леса, в лощинке, под прикрытием кустарника и малорослых деревьев, посередине поляны, покрытой высокой травой. Это была одна из тех прогалин, которые образуются в глуши тропических лесов из-за почти полного отсутствия в этом месте почвы. Лес стоит вокруг таких полян сплошной зеленой стеной, и небольшие рощицы разбросаны лишь там, где в углублениях рельефа накопи­лась почва. Чтобы добраться до этого места, мы пошли по «Большой северной дороге» от «парома» (это был старый челнок), находившегося ниже по течению от Мамфе, и перевалили через холм за рекой. Здесь дорога идет то травянистыми пустошами, то лесом. В последней травяни­стой излучине, которую пересекает дорога, мы прорубили, выбирая участки «наименьшего сопротивления», ход влево — он извивался по полю среди травы и приводил в конце концов к нашему тенистому приюту.

Я возвращался из Мамфе, где нужно было прихватить кое-какое снаряжение из базового лагеря и мою любимицу обезьянку, которая обычно путешествовала со мной, сидя на моем левом плече. Меня сопровождал Фауги. Дела задержа­ли нас, и, когда мы гребли на переправе через реку, уже смеркалось. Пришлось одолжить фонарь у лодочника, старика-прокаженного, и мы углубились в лес. По причине, известной разве что самой судьбе или тайным силам афри­канских джу-джу, я не взял с собой свое любимое охотничье ружье, а нес только сучковатую палку да обезьянку, которая восседала у меня то на голове, то на плече.

Фауги шел впереди, неся неяркий фонарь; янтарные лучи света плясали среди колоссальных стволов деревьев. Ночь была тихая, хотя вокруг все звенело от мириадов стрекочу­щих, жужжащих насекомых, а воздух был пропитан аромата­ми почти наркотической силы. Мы двигались неслышно, как духи, под ногами — мягкая глина, на мне были теннисные туфли, а Фауги бесшумно шел в своей природной, залубенелой обуви — босиком. Только монотонное поскрипывание ручки фонаря отмечало наше движение вперед.

Когда мы вступили в самую последнюю и самую длинную полосу леса перед нашей поляной, обезьянка вдруг задрожа­ла и стала жалобно причитать. Она слезла с моего плеча и удивительно ловко забралась за пазуху. В ту минуту это показалось мне причудой, но, как только мы достигли следующего поворота, я приказал Фауги остановиться и оглянулся. Зрение у меня неважное, может быть, в этом причина почти невероятной тонкости моего слуха, чему африканцы не переставали удивляться. Я услышал необыч­ный звук и насторожился.

Звук возобновился, как только мы снова двинулись ч вперед. Он следовал за нами — легкий шорох в кустах. Фауги ни о чем не подозревал и шел впереди, что меня обрадовало больше всего: случись ему увидеть то, что увидел я, он бы непременно бросил фонарь и задал стрекача, оставив меня в полной тьме в самом неприятном положении. И без того мне стало жутко — по телу пробегали волны неудержимого озноба. Казалось, зверь вот-вот запу­стит свои когти мне в спину, и я поминутно оглядывался.

Я всегда втихомолку посмеивался над людьми, которые признавались, что их бросало в дрожь без видимой причины; теперь-то я знаю, что это такое. Мне приходилось встречать­ся носом к носу с тигром (правда, не очень большим), когда моим единственным оружием был сачок для бабочек, видел я и леопардов на свободе, но боялся их не больше, чем разъяренного быка на пастбище. Сейчас мной владело совершенно иное ощущение: казалось, страх накатывает на меня извне, помимо моей воли.

Тут я обернулся и увидел нечто такое, от чего кровь застыла в жилах.

Прямо поперек тропы вытянулось длинное, гибкое тело, не выше фута от земли ни в одной точке. Голова маленькая для размеров животного, но самое странное, что оно было чисто-белого цвета. Зверь замер на мгновение, затем перед­няя половина его изогнулась назад, а задняя последовала за ней, как хвост поезда на крутом повороте. Чертов зверь просто-напросто скрадывал нас при свете нашего же фонаря! Глаза у него были оранжевые, а не зеленые, как все уверяют; не оставалось ни малейшего сомнения — это ле­опард, притом в самом расцвете сил.

Он подобрался ко мне ярдов на тридцать. А так как Фауги быстро удалялся примерно на то же расстояние в противоположном направлении, не заметив, что я остановил­ся, и свет фонаря неуклонно слабел, я решил, что пора выходить из игры.

Когда я начал отступление, леопард сгорбил спину, подобрал под себя задние лапы и одним прыжком исчез из поля моего зрения, совершенно беззвучно приземлившись в густом кустарнике. Я поспешно догнал Фауги, и вскоре мы вышли на открытое место; как раз в тот момент на опушке поднялась шумная возня, фырканье, треск ветвей. Фауги решил, что этот шум поднял убегающий дукер, но я помалки­вал, хотя был уверен, что я-то знаю, в чем дело.

После такого, как говорится, неофициального знакомства несколько месяцев кряду леопард попадался нам только «по кусочкам». Эти дразнящие фрагменты представляли собой главным образом шкуры или черепа без нижней челюсти, которыми очень дорожили деревенские вожди, а в качестве джу-джу для святилищ они не имели цены. Леопард считает­ся необходимым при великом множестве ритуальных обря­дов, да и вообще высоко ценится по многим причинам. Любую часть его тела старательно сохраняют и ревниво оберегают. Позже мы вошли в контакт с очень могуществен­ным филиалом «Общества Леопарда» и, пройдя через обря­ды посвящения, получили право сделать определенные вложения в некий «Совет по джу-джу», что позволяло нам вступить в более тесный «контакт» с леопардами как таковыми, а также давало драгоценное право приобретать останки убитых животных. Без этого права практически невозможно добыть и сохранить подобные трофеи, сколько бы вы ни прожили в стране; с ними случаются самые таинственные и необъяснимые происшествия, или они попро­сту исчезают, и никто не знает как и почему. Только чисто спортивная экспедиция с участием представителей «нездеш­него» населения (то есть уроженцев других районов Африки) или чиновник высокого ранга в сопровождении местной полиции и солдат может добыть леопарда собственноручно, всадив в него пулю из ружья. Мы же для африканцев были «докторами», в местном смысле этого слова, и наши шансы даже на встречу с леопардом были конечно совершенно ничтожны.

Тем не менее еще трижды после того, как леопард крался за нами, и до того, как мы вступили в «Общество Леопарда», во время охоты с фонарем и ружьем в глубине леса я испытывал то же жуткое ощущение ледяного, прони­зывающего страха. Один раз это случилось больше чем в сотне футов над землей: я пробирался следом за Деле по толстенному суку, широкому, как тропа, и, когда внезапно направил луч мощного фонаря в ту сторону, откуда шли ледяные волны, мне навстречу, как я и ожидал, вспыхнули два громадных оранжевых глаза. Ружье я бросил на земле, и мне оставалось только смотреть прямо в эти жуткие глаза: они были точно вровень с моими, в центре непроницаемой массы лиан и папоротников, опутывавших соседнее дерево. Деле тоже увидел их и, ахнув: «Тигра!» — кубарем скатился на землю по висячим лианам.

Я последовал за ним с максимальной ловкостью, на которую был способен, и побил собственные рекорды, но моя лиана метра на два не доходила до земли, и когда я внезапно почувствовал, что держусь за воздух, то выпустил из рук фонарь и свалился прямо на спину голого африканца, которого я к тому же принял за леопарда. В кромешной тьме африканских джунглей какая только чертовщина не помере­щится! В конце концов мы нащупали ружье — хотя вряд ли оно могло пригодиться — и стали осторожно взбираться на дерево, где видели страшные глаза.

Это оказалось очень непросто, тем более с ружьем. Мы очень долго добирались до того уровня, где я видел столь драгоценную и столь желанную добычу. Разумеется, мы ничего не нашли, хотя обшарили дерево от верхушки до корней, несколько часов прочесывали чащобу вокруг, но тоже ничего не обнаружили. Все без исключения животные сбежали — и очень разумно поступили, спору нет. Когда я вспоминаю, как мы вели себя в ту ночь, меня охватывает ужас: что за неслыханный идиотизм! Было совершенно очевидно, что «тигра» успеет уйти, пока мы вскарабкаемся наверх, а если бы зверь не ушел, воображаю себе, какие захватывающие, но малоприятные события нас ожидали.

Леопард был одним из тех животных, которых мы особенно хотели добыть и информация о которых была нам особенно интересна. Поэтому мы в полной мере использова­ли привилегии, дарованные нам членством в «Обществе Леопарда», и объявили, что покупаем леопардов в любом виде. И вот в руки моего коллеги Ситона попал матерый леопард, еще не успевший остыть. Ситон, которого я впредь буду называть Герцог — этот таинственный титул он получил без всякой видимой причины в первый же день, как только прибыл в Африку помогать нам с Джорджем, — в то время работал самостоятельно возле деревни Бахунтаи. Когда он получил леопарда, тот был целехонек.

Он взялся за работу и снял шкуру собственноручно, покончив с делом засветло. Ему помогал Омези, его личный препаратор, а кругом, как всегда, стояла толпа зевак. К тому времени, как шкура была снята, все усы исчезли. И они не были срезаны — их выдернули с корнем!

Герцог доложил мне об этом, когда все мы снова встрети­лись несколько недель спустя. Сообщение показалось мне любопытным, но столь мелкая потеря не стоила того, чтобы ломать над ней голову. Однако прошло несколько дней, и весь наш персонал охватила смута. Наконец мне удалось докопаться до причины общей тревоги. Все обвиняли Оме­зи — у него припасены усы леопарда, а отец его — служитель джу-джу, и он вот-вот начнет, если уже не начал, использо­вать их против своих товарищей. Мне пришлось соревноваться с Омези — чье джу-джу сильнее, и я восторжествовал над ним с помощью магнита и других немудреных приемов.

Леопарды в Африке каким-то таинственным, но совер­шенно недвусмысленным образом связаны с миром сверхъ­естественного. «Тигра», как называют его африканцы, любит затаиваться в темноте, и вообще у него совершенно необыч­ные привычки. Все это производит впечатление и на евро­пейцев, которые не упускают случая поговорить о его деяниях. Леопард, словно водяной знак на бумаге, присутствует на страницах каждой книги об Африке, набивает оскомину, режет ухо, перемахивает через ограды деревень, и, хотя главная роль ему отводится не всегда, на заднем плане он уж непременно маячит.

Однако мы были подготовлены к подобным сценическим эффектам, поэтому вскоре наш ли гораздо более загадочного любителя устраивать засады в темных местах.

Многочисленный кошачий народ возглавляется группой величавых зверей, которых мы прекрасно знаем: лев, тигр, леопард, пума, барс и так далее. Дальше следуют длинноно­гие гепарды, сервалы, каракалы, а за ними целый ряд все более мелких животных — циветты, пальмовые циветты, ге­нетты и фоссы. Вдобавок между первой и второй из вышеупомянутых групп находится большая группа некрупных типичных кошек. Они мало кому известны, кроме специали­стов, редко встречаются даже в больших музеях, но водятся на каждом континенте, хотя бы по нескольку видов. В Африке, разумеется, они есть тоже. Ведутся вечные споры о том, сколько же видов обитает в данном месте, и каждый обширный район девственного леса обязательно таит по крайней мере один, известный только по слухам, вид, никогда не попадавший под пулю или в коллекцию. Это поистине неизвестные и редкостные животные.

В Западной Африке к ним относится золотистая кошка (Profelis aurata). Это животное приобрело в нашей жизни совершенно необычайное значение. Сколько бы мы ни расспрашивали о ней охотников, они отделывались уверени­ями, что в жизни о таком животном не слыхали. Позднее я нашел кусочки шкуры золотистой кошки в. парадном одеянии вождя, но, когда я на них указал, мне ответили, что они «из далекой-далекой страны». Мы пытались добиться своего подкупом и лестью, сами искали это животное повсюду — но безрезультатно.

Только после того, как нас посвятили в таинства местных религиозных и других обычаев, касающихся леопарда, я понял, что золотистая кошка почитается с ним наравне, если не больше. Благодаря влиянию некоего старого джентльме­на, имеющего отношение к леопардам, мы в конце концов раздобыли две шкуры, но не видели ни одного черепа или другой части тела золотистой кошки. Одну из них убили в каких-нибудь трех милях от нашего лагеря, но охотники освежевали зверя на месте, скрылись в лесу и вернулись к нам только через четыре дня. Я отправился на поиски места происшествия, но так и не нашел его — по целому ряду причин, не последней из которых была твердая решимость заинтересованных лиц привести меня в любое другое место, только не туда, куда надо.

В музеях хранятся несколько шкур золотистой кошки и лишь горсточка черепов; причина все та же — культ джу-джу.

Встреча с кистеухими свиньями. Зеленая мамба. Муравьи. Другие кусающие твари (слепни и оводы)

Мир великих лесов — истинный рай для тех, кто не побоится взять на себя труд разгадывать его тайны. Среди обступающей со всех сторон сплошной массы зелени я всегда чувствовал себя как микроб в ворсе ковра, ощущая бесконечное спокойствие и благодушие в этом надежном укрытии от дешевого блеска цивилизованного мира.

Когда солнечный свет льется сверху на полог леса, внизу, как по волшебству, возникают перспективы несказанной красоты. Золотые лучи пронизывают тенистые туннели среди буйной зелени, подсвеченные туманными пятнами рассеянно­го света. Мы любили сидеть возле кристально прозрачных ручьев, где пятна света ложились на одетые мхом скалы, и наслаждались полуденным безмолвием и покоем, покорен­ные и очарованные прелестью этого мира. Вон там к небу тянется пальма с перистыми листьями: корни — в вечном сумраке лесных глубин, а ладони-листья неподвижно про­стерлись к сияющему солнечному свету, распахнув бесчис­ленные тонкие пальцы бледно-нефритового оттенка; вон там сверкнуло пляшущим сапфиром пролетающее насекомое, и повсюду — вдали, внизу, вверху — застывшими водопадами клубятся массы разной листвы — золотисто-зеленой и неж­ной, бутылочно-зеленой в ярких отблесках; местами возника­ет такая игра красок и форм, что не хватает слов.

Сонное молчание дней и вибрирующая тишина ночей могут быть нарушены ураганами или громыханием грома в тучах, но ничто не в силах потревожить вечный покой лесов. Льет ливень, и буйствуют ветры, но они проносятся, и деревья перестают трепетать, стоят и не шелохнутся в своей извечной неподвижности, позволяя последним каплям сте­кать и падать, унося следы потревожившей их грозы.

Жить среди беспредельных зеленых лесов — все равно что жить среди древних божеств. Прошлое, настоящее и будущее — пустые слова; вечность природы становится жи­вой реальностью. Сидеть одному в полуденном безмолвии тропического леса и пытаться вспомнить сумятицу цивилизо­ванного мира невозможно.

Многие жили в тропическом лесу дни, недели, месяцы, даже годы и никогда не видели ничего живого — разве что случайную мартышку или белочку. Интеллигентные люди, которые провели всю свою жизнь в лесах Западной Африки, признавались мне, с каким увлечением и изумлением смотре­ли они на неиссякаемый поток живых существ, который мы заставили струиться из безжизненного на вид окружающего мира. Постепенно начинаешь постигать лесную социологию, не сразу, а день ото дня все больше включаешься в структуру окружающей тебя жизни, кусочек за кусочком срываешь маскирующий камуфляж. И тогда открывается мир, полный бесконечного разнообразия, безмерной красоты и неистощимо увлекательный.

Мы сделали совершенно неожиданный вывод: жизнь леса похожа на жизнь морского дна. Все потихоньку дрейфует в различных направлениях, словно подчиняясь течениям и встречным завихрениям. Остановиться — значит возбудить подозрение точно так же, как подводный пловец может буквально брать в руки рыбок и других морских животных при условии, что позволяет течению нести себя над морским дном, но стоит ему остановиться, как он превращается в предмет, которого боятся и избегают.

На охоте мы применяли два диаметрально противополож­ных метода. Джордж затаивался в каком-нибудь подходящем местечке и ждал, пока лесные существа не наплывут на него сами; я же дрейфовал и кружился в «водоворотах» с ними заодно. При этом я, как и Джордж, узнал много интересного. Скорость, с которой я дрейфовал, как оказалось, должна соотноситься с погодными условиями. В ясные погожие дни жизнь почти застывала на месте. Во время бури мне приходи­лось бежать, чтобы не отстать от «компании». Случалось, что наземные жители дрейфовали в одном направлении, а обитатели лесных крон двигались у меня над головой в другую сторону.

Мы заметили, что некоторые животные и определенные типы их передвигаются по строго установленным маршрутам, будь то на деревьях или на земле, и, более того, что их переходы туда и обратно происходят по точному графику, как по часам. Одни животные выдавали присутствие других, некоторые плоды отпугивали животных, хотя должны были бы их привлекать, и так далее: законы и правила оказались бесконечно разнообразными.

Как-то раз, дрейфуя по лесному «дну», я вышел к небольшой лощинке, в которую впадал маленький ручеек. Земля была пропитана влагой и покрыта густой сочной растительностью; вода ручья растеклась во все стороны, и образовалось небольшое болотце. Я бесшумно двигался следом за маленькой белкой, и тут до моих ушей долетело какое-то ворчание и похрюкиванье, поначалу смутное и едва слышное — тень звука, а не звук. Мало-помалу он становился громче, а когда я остановился посреди болотца, мне показа­лось, что звук идет сразу со всех сторон. Я медленно двинулся вперед, зная, что иначе мне не удастся подсмот­реть, что за животные ведут «разговор».

Внезапно я вышел прямо на них — целое стадо самых диковинных существ, каких мне только приходилось видеть. На темно-зеленом фоне водяных растений их ярко-оранжевая окраска и чудовищные головы резко бросались в глаза. Честное слово, на первый взгляд мне показалось, что они больше чем наполовину состоят из головы — коротенькие ножки совсем утонули в месиве, в которое они энергично превращали податливую землю. Головы их были украшены торчащей, как гребешок, белоснежной челкой, которая пере­ходила в длинную белую гриву, падавшую налево или направо от холки. У них были длинные остроконечные уши, кончающиеся белыми султанчиками, которыми они непре­рывно подергивали и трясли, взрывая землю длинными, ровными бороздами. Все это сопровождалось довольным похрюкиваньем и воркотней.

Стадо кистеухих свиней (Potamochoerus porcus) пред­ставляет собой необычайное зрелище. Они кажутся такими же благодушными и ленивыми, как самые обычные деревенские свинки, но, когда видишь их ярчайшую окраску и нелепые силуэты, хочется проверить, не сыграло ли с тобой шутку твое собственное зрение. В естественной обстановке они вообще не похожи на свиней. Собственно говоря, они не похожи ни на какое другое животное — нигде не увидишь таких громадных голов, длинных, как вымпелы, ушей с белыми кисточками и высоких узких туловищ.

Меня, занесло прямо в расположение стада. Внушитель­ных размеров и грозного вида кабан рассмотрел меня и отнесся к моему вторжению благосклонно, поэтому я позво­лил себе осторожно двинуться дальше. Я читал о людях, которые в Восточной Африке подбирались на расстояние нескольких футов к совершенно диким львам во время полуденной сиесты (собственно говоря, мой отец один из первых продемонстрировал, что это вполне возможно, если двигаешься достаточно медленно), но я никак не ожидал, что этот прием сработает с такими коварными и заносчивы­ми существами, как рыжие кистеухие свиньи, в тропическом лесу. Тем не менее я оказался в самой середине стада — они меня видели, но не боялись. Может быть, они чувствовали себя спокойно потому, что у меня не было с собой ни одного странно пахнущего предмета — ни ружья, ни камеры, ни другого смазанного маслом металлического снаряжения. Они неспешно перемещались вокруг меня, и мы вместе дрейфова­ли в одном направлении; порой я видел разом четверых, а иногда все они исчезали среди густой зелени, давая знать о своем присутствии лишь несмолкаемым постанывающим хрю­каньем.

Казалось, этот невероятный контакт тянулся, ничем не нарушаемый, целые века, и мне посчастливилось наблюдать, как редкие и загадочные животные проводят свои будни в полнейшей гармонии с окружающим миром. Они оказались необычайными охотниками. Я всегда думал, что свиньи — настоящие вегетарианцы, но теперь собственными глазами увидел, как одна крупная свинья, раскопав убежище громад­ных улиток, принялась хрустеть раковинами и уплетать сочных моллюсков. К ней пристроилось трое молодых поросят, которые толкали друг друга и кусались, только бы урвать кусочек лакомства. При этом они пользовались приемом молниеносных наскоков, с размаху толкая против­ника плечом, одного даже опрокинули в глубокую грязь. Дикое животное, барахтающееся вверх ногами, — уникальное зрелище: мне казалось, что я смотрю на группу расшалив­шихся школьников.

Старый кабан, который не спускал с меня глаз, будто понимая, что я могу оказаться опасным, угодил в самое потешное положение. Он рылся на окраине болотца, закапы­ваясь длинным рылом глубоко в грязь и перегрызая невиди­мые корешки, как вдруг сунул рыло под непредвиденно крепкий корень соседнего дерева, укрепившийся в твердой почве. Очевидно, у него были небольшие клыки (в чем я позже и убедился), и он намертво зацепился ими за корень. Зверь поднял невообразимый шум, приплясывая на задних ногах и выделывая антраша, как балетный танцор; он дергался, упирался и вопил, как будто ему отгры­зают пятачок. Я было подумал, что он дерется с кем-то на земле — его рыло заслонял от меня небольшой кустик, — и совершил непростительную глупость: подошел поближе пос­мотреть, в чем там дело?

Это встревожило всех остальных, и стадо стало поспеш­но уходить, зато я отлично видел яростные усилия кабана, пытавшегося освободиться или выдернуть корень. Но тут мое внимание привлекла одна из самых прелестных сцен, какие мне случалось видеть. Когда стадо пробегало мимо меня бойкой рысью, показались новые его члены, которых я еще не видел. Среди свиней оказалась стайка крохотных поро­сят, и каждый малыш был щегольски разукрашен золотыми полосками по темному фону. Они рысили развернутым строем, пронзительно, отрывисто повизгивая, а сзади взвол­нованная мамаша подталкивала их рылом под тоненькие задние ножки, словно приговаривая: «Вперед, поторапливай­тесь, а то злой дядя вас слопает». Вся сцена была полна такого совершенства, что я застыл на месте, не сводя с них глаз.

Тут мимо меня протрусил молодой кабанчик или свинка — не знаю, и я внезапно решил изловить его. Он подбежал настолько близко, что я представил себе, будто уже вижу это изумительное расписное существо в зоопарке, окружен­ное потрясенными толпами любопытных зрителей, и бросил­ся его ловить. И хотя я совершил молниеносный бросок и даже коснулся^ его жесткого щетинистого крупа, он успел метнуться в сторону и забился в кусты, крича почти человеческим голосом. Старый кабан, сделав, как видно, именно в этот момент сверхсвинячье усилие, вырвался из плена — я слышал, как он на всех парах ломился сквозь подрост, быстро удаляясь.

Начинало смеркаться, и я побрел через болотце, перепа­ханное острыми свиными рылами. Уму непостижимо, как они умудряются перевернуть вверх тормашками такой большой участок земли!

Нам часто приходилось пускаться из своего лесного лагеря в утомительный переход на базу в Мамфе за недостающим снаряжением или припасами. В тот день, о котором я сейчас расскажу, со мной отправился исполнявший обязанности интенданта Нгва, — на этот раз неотложным делом оказалась закупка провианта.

К лагерю вплотную подступали поросшие травой пустоши, на которых встречались обнажения каменных пород. Дожида­ясь, пока подойдет Нгва, чтобы вместе отправиться в путь, я улегся на солнышке позагорать. Джордж растянулся рядом, его шевелюра почти закрывала глаза, и мы, помнится, обсуждали относительную высоту африканских гор. Поджарив живот и бока, я перевернулся, подставляя солнцу спину и ноги, и закутал получше голову и плечи, чтобы уберечься от его разящих лучей.

Каков же был мой ужас, когда, приоткрыв глаза, я увидел прямо перед собой стройную бурую змею, раскачивавшуюся, как в трансе.

Мы оба заорали и метнулись в сторону, а с тропинки, ведущей от нашего лагеря, хлынул поток бегущих со всех ног африканцев. Последовала великая охота на голой скале: были принесены сачки, и вся толпа плясала вокруг, норовя заарканить противника, который отступил под куртинку травы и пытался отсидеться в трещине скалы. Его выдвори­ли из укрытия при помощи длинных шестов и разделались с ним совершенно невиданным и удивительно практичным способом.

Как только змея подняла голову и переднюю часть туловища, готовая разить, один из африканцев подсек ее резким движением длинного гибкого прута. Судя по всему, он перебил змее позвоночник — она свалилась как подкошенная и больше не подавала признаков жизни.

Когда суматоха улеглась, мы с Нгва отправились в Мамфе, но по глупости решили сократить путь и пошли напрямик к большой дороге, которая шла ниже по склону холма. Трава доходила до пояса, хотя местами полегла, как рожь после бури. Мы молча пробивались сквозь эти травя­ные дебри.

Вдруг Нгва издал дикий вопль, подскочил вертикально вверх и с треском рухнул плашмя в стороне от тропинки, бесследно скрывшись в густой траве. Я подошел взглянуть, что его напугало, и встретился взглядом с разъяренной мамбой Джемсона (Dendraspis jamesoni) громадных разме­ров, а это одна из самых смертоносных змей Африки. Ныряя в траву, чтобы вызволить Нгва, я был уверен, что змея его укусила, а сама скрылась в путанице трав.

Так как Нгва нес целую кучу разнообразных вещей, то выпутаться из-под них ему никак не удавалось, и он все еще извивался в траве. Убедившись, что он избежал укуса, я попытался извлечь его из-под кучи предметов, но едва успел поднять несчастного на ноги, как он наступил на холодную полированную ручку сачка. Решив, что на этот раз угодил прямиком на змею, Нгва завопил еще пронзительнее, поб­леднел, отчего его блестящая коричневая кожа стала похо­жа на сыр, и со всех ног бросился в ближайшие кусты, сбрасывая с себя на бегу наше драгоценное имущество.

После этого на мою долю выпали очень неприятные четверть часа — я собирал катапультированные во все сторо­ны предметы, ни на минуту не забывая, что где-то поблизо­сти, почти под ногами, затаилась громадная, смертоносная, доведенная до бешенства змея. На мне были теннисные туфли на босу ногу и тонкие фланелевые брюки.

Тем не менее я подходил к ближнему лесу невредимый, хотя и увешанный наподобие новогодней елки самыми разнокалиберными сачками и ящичками. В конце концов я обнаружил Нгва на невысоком деревце папайи. Пришлось отчитать его за трусость, особенно распространяясь о том, что, ежели африканцы и вправду хотят стать властелинами мира, не мешало бы им поучиться спокойствию и невозмути­мости у флегматичных северян. Как оказалось впоследствии, глупее этой нотации я ничего не мог выдумать: Нгва поступил в этих обстоятельствах весьма логично и разумно.

Завершив свои дела в Мамфе, мы спокойно возвраща­лись в лагерь и попутно ловили древесных лягушек. Нгва снова вскарабкался — на этот раз за лягушками — на дерево папайи, а я лениво ковырялся в лесной подстилке.

Совершенно неожиданно ногу обожгла адская боль, будто кожу пронзил раскаленный дротик. Я словно одержимый схватился за больное место и тут же вновь подскочил как ужаленный — в левое бедро впилось еще что-то. Через мгновение я извивался в неописуемых мучениях — все тело язвили и жгли новые стрелы.

Срывая с себя одежду, развенчанный образчик стойкости «белого» человека оказался в унизительном положении: я взывал во весь голос к своему спутнику-африканцу, подобно грешной душе, из бездны чистилища призывающей на по­мощь ангелов. Помощь явилась в лице Нгва, который сначала немилосердно обшлепал всего меня своими залубенелыми ладонями, а потом стал отдирать ногтями бесчисленных осатаневших муравьев, намертво вцепившихся в мое бледное тело. Какое это, наверное, было жалкое зрелище — подставленное ярким лучам солнца тощее бесцветное тело, похожее на громадную белую личинку, неожиданно выбро­шенную лопатой из-под земли.

Муравьи в тропических лесах — вездесущая напасть. Там пропасть разнообразнейших форм, от крохотных красненьких до колоссальных черных бестий размером с осу со светящим­ся, переливчатым брюшком цвета старого золота. Все они свирепо кусаются, а у крупных видов вдобавок есть еще и жало, как у шершней. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь из нас не наступил на муравейник, зазевавшись и задрав голову к кронам деревьев. Откуда ни возьмись в вас что-то впивается, и тут уж — всему конец. Вы обращаетесь в беспорядочное бегство, срывая одежду и лихорадочно сби­вая с себя беспощадных мучителей. Они же безмолвно идут на приступ, иногда успевая добраться до высоты груди. Мне случалось вытряхивать их из волос — настолько молниенос­ны их атаки. Иногда мы часами ловили их, вывернув наизнанку одежду. Позже я расскажу о самом ужасном столкновении с их ордами, — пожалуй, ни разу за все путеше­ствие нам не приходилось так плохо.

Как-то мы два дня проблуждали в лесу. Голодные и измученные, мы брели по ночному лесу, натыкаясь на деревья, увязая в болотах, карабкаясь на отвесные обрывы. Почти потеряв надежду когда-нибудь вырваться из этой зеленой могилы, я послал уже знакомого вам Нгва на дерево поискать сверху какие-нибудь ориентиры.

Он ловко взобрался по стволу и скрылся в листве, а мы, надеясь на лучшее, ждали внизу. Проходила минута за минутой — уж не вскарабкался ли он до самого неба? Вдруг, с нарастающим воем, он, скользя, падая, кувыркаясь и отчаянно цепляясь за сучья, свалился вниз. Приземлился с гулким стуком, но, к нашему удивлению, тут же вскочил как встрепанный и принялся срывать с себя свое нехитрое одеяние. Оказывается, он уселся прямо в гнездо древесных муравьев, хотя, судя по его виду, можно было подумать, что на него набросился разъяренный леопард.

Эти древесные муравьи были громадные и черные, а есть еще маленькие, бурые. Однажды мы растянули палатку на небольшой полянке в лесу; наши койки были завешены противомоскитными сетками. Утром, пока я мирно спал, Джорджа разбудил непрерывный звук, похожий на весеннюю капель. Оказалось, что мелкие муравьи, муравьиные личинки и муравьиные яйца непрерывной струйкой стекают прямо на его противомоскитную сетку. Он выбрался из постели и стал громко звать на помощь, одновременно высматривая источ­ник извержения. И тут же увидел, что это сухое дерево, нависшее над нашим лагерем. Один сук с прогнившей сердцевиной тянулся как раз над палаткой: из него-то, как из рога изобилия, и сыпались муравьи со всем своим потомством — не иначе как целый муравьиный народ решил переселиться. Потрясенный наглостью насекомых, Джордж приказал рубить дерево, но земля уже была покрыта живым ковром из муравьев.

— Как быть, что делать? — спросил Джордж взбудораженных африканцев.

Среди них оказался человек, который нашел выход из положения. Принесли несколько кур, к их лапкам на длинных бечевках привязали по небольшому бревнышку, и к тому времени, как я проснулся, куры с деловитым кудахтаньем уничтожили всех муравьев до последнего и даже пытались найти еще что-нибудь съедобное, причем вид у них был отсутствующий, как это вообще свойственно пернатым.

Очень многие говорили мне, что никогда не поедут в тропики, потому что терпеть не могут насекомых. И прекрас­но, что они так решили, — иначе они бы непременно спятили, Муравьи — пытка, которой еще можно избежать, но есть и другие страсти, от которых спасения не найти.

В глубине леса водятся обычные мучители — комары, цеце, золотоглазики и прочие мухи, но в отличие от других мест не они главный источник неудобств. Здесь водится племя крылатых бесов, которые причиняют великие мучения, хотя и не вечные муки.

У нас в умеренных широтах есть мрачное буроватое к существо, называемое, более или менее точно, слепнем. Шк Случается, что насекомое садится на какого-нибудь резвя­щегося в воде пловца и здорово жалит его. Голый пловец может счесть это неоправданной вольностью, но вскоре забывает обиду. В тропических лесах Африки родичи слепня летают целыми легионами. Рекорды по живому весу то и дело побивал новый гость — на полотнище палатки, нагретое солнцем, или на рукав каждое мгновение приземлялся откуда ни возьмись какой-нибудь гигант!

Но в конце концов появился обладатель абсолютного рекорда. Было это так. Как-то вечером Басси бегом влетел в лагерь именно тогда, когда мы потягивали из стаканов слабый чай, и возвестил, что он видел двух маленьких лемуров (Galago demidovii) — они влезли на стоящие возле лагеря невысокие деревья. Мы и в Африку приехали главным образом ради этих лемуров, поэтому схватили ружья и побежали за ним, преисполненные надежд. Ловкие существа размером с мелкую крысу забрались в густолистные кроны. Чтобы увидеть их, мы заняли позиции в нескольких ярдах друг от друга и замерли, ожидая, когда добычу выдаст шорох и движение листвы.

Несколько минут я не сводил глаз с дерева, потом, чтобы немного передохнуть, перевел взгляд на Джорджа и увидел, что он манит меня к себе. Я осторожно подкрался поближе, и тут на его брюках, пониже спины, возникло нечто сан­тиметров пяти длиной.

Прежде чем я успел рассмотреть, что это за зверь, и предупредить Джорджа, тот буквально взвился в воздух. Прогремел выстрел сразу из обоих стволов, и ружье полете­ло в одну сторону, а его обычно невозмутимый владелец — в другую. Дробь хлестнула по листве над нашими головами; ружье, описав параболу, воткнулось стволами глубоко в землю, а мой глубокоуважаемый коллега перелетел вперед и вверх на несколько футов. Он приземлился, держась обеими руками за «пораженное место», как принято писать на аптечных этикетках.

Когда же удалось наконец уговорить его убрать руки, мы рассмотрели останки супостата и определили, что это гро­маднейший слепень, вооруженный настоящим «копьем». Как оказалось, это оружие и пронзило брюки бедного Джорджа и то, что они прикрывали, причем с такой молниеносной точностью, о какой никто из нас даже не имел представле­ния.

Крысы и лесные лягушки

Интересный факт, который трудно укладывается в голо­ве: оказывается, что если весь род человеческий, населя­ющий землю, поставить плотно сомкнутым строем в затылок друг другу, то он займет всего половину острова Уайт[8]. Как властелины земли, мы полагаем, что нам нет равных ни в качественном, ни в количественном отношениях. И это в то время, когда рядом с нами, вокруг нас, среди нас и зачастую под нами существует подпольная армия иного, хотя и не столь уж непохожего на нас рода, которая неизмеримо превосходит человечество как по численности, так и по общей массе. Они тоже млекопитающие, как и мы.

Это скрытое «население» земли — неисчислимые орды крыс, которые расплодились и заполонили все уголки земно­го шара. Есть ли где-нибудь люди или нет — а уж крысы там непременно живут и процветают. Ни безлюдные просторы арктических широт, ни безводные пустыни тропиков не защищены от этого скребущего, подкапывающегося народца. Если подсчитать, сколько крыс займут место одного челове­ка, учитывая, что человек длиннее по вертикали, а крыса — по горизонтали, и провести подсчет крыс на участках, заселенных человеком, а затем и на необитаемых (цифры получатся поистине астрономические), то окажется, что эти наши «сожители» не только займут оставшуюся половину острова Уайт, но и хлынут в Европу, заполнив ее на много миль вглубь.

Где же все эти крысы? Ответ простой — везде и повсюду. Газ и бомбы убивают и крыс, но не с такой легкостью, как

людей, а там, где люди истреблены, крысы благоденствуют. Покиньте любое место — и крысы вступают во владение после вас. Если газовой бомбой погубить одного фермера вместе с чадами и домочадцами, то тут же на смену им явится некий крысиный патриарх с ежемесячным прибавле­нием семейства в дюжину здоровых потомков, которые уже через несколько недель готовы следовать примеру родите­лей, плодясь и размножаясь.

Может статься, что в одно прекрасное утро мы проснемся в мире, пораженном загадочной напастью, как это было с жителями Лаккадивских островов. Некогда они со свойствен­ным нашему виду напыщенным самодовольством господство­вали на своем маленьком архипелаге в Индийском океане. А ныне каждый житель острова мужского пола обязан являть­ся дважды в неделю, бросая любые дела, на всеобщую облаву на крыс — иначе будут подчистую уничтожены и те остатки быстро тающих пищевых припасов, на которые крысы уже точат зубы. Притом они плодятся и размножают­ся в невероятном количестве.

По лесам и полям, по долинам и болотам снуют неисчис­лимые орды крыс — жрущих, плодящихся, пожираемых. По крайней мере таков был мир до пришествия высшего животного, называемого «человек», который воображает, что он в силах тягаться с природой, вырубая и выкорчевывая леса, осушая болота, распахивая поля. Я уже говорил о результатах сведения лесов в тех местах, куда вторгался человек. Один из примеров — станция Мамфе, наводненная ордами желто-пятнистых крыс-аборигенов, где их черные собратья — пришельцы из других районов мира — подыхали под балками дома. Бесчисленные четвероногие обитатели сновали по окрестным плантациям, повизгивая, топая, вере­ща в своей неугомонной суете. Заглянуть в ничем не потревоженную жизнь крыс в лесах — гораздо более слож­ная задача.

Необозримые пространства нетронутых тропических лесов похожи на колоссальный собор, чьи своды опираются на мириады высочайших колонн. Среди гладких древесных стволов разросся второй ярус — висячий сад из широколи­ственных растений, который прикрывает сумрачный мир опавшей листвы и переплетенных ползучих лиан. Напоенный влагой воздух и горячее солнце непрерывно вызывают к жизни из колышущейся массы зелени все новые бутоны, цветы, плоды. Плоды падают в сумрак лесного дна несконча­емым каскадом, полным сладкого сока и благоухания. Кое-где вся земля круглый год устлана ковром сочных, аромат­ных плодов, словно манной небесной, их изобилие и разнооб­разие просто поразительны.

Каждую ночь всю падалицу подбирает множество жадных маленьких ртов. Крысы стекаются отовсюду — из зарослей подроста, из древесных крон, из малых и больших нор. Гигантские жирные крысы, тонкие долговязые, прыгающие на длиннющих лапах, как кенгуру, крысы обыкновенные, ничем не примечательные, и маленькие хрупкие создания. Можете каждую ночь ставить ловушки, наживленные самыми пахучими и лакомыми кусочками, на их тропинках, среди упавших плодов, возле нор или рядом с кучками помета, и за многие ночи лишь один какой-нибудь крысиный недотепа остановится понюхать тщательно приготовленную наживку и распростится с жизнью, оставив вам в награду свое бренное тело. Легионы же проходят мимо — как это делали с незапа­мятных времен их предки — и направляются к тем грудам пищи, которые приготовила сама природа.