Творцы будущих знаков

Когда задумывалось и писалось «В царстве жизни», в воздухе все еще реяло ощущение свободы выражения. Это было главным творением авангарда. Коснулось оно и Мазурина, — вызвало к жизни его поэзию (и в нашей антологии мы не будем ограничиваться только представителями специфически-авангардных групп и школ, — постараемся быть внимательными и к тем авторам, которые, так или иначе, оказались причастными к новейшим видоизменениям языка русской поэзии).

Уникален мазуринский верлибр — очень естественный, очень русский (примеров такой русско-национальной самобытности верлибра, на сегодняшний день, чрезвычайно мало, несмотря на блестящие примеры Хлебникова и Игоря Терентьева, Гуро и Крученых). Закрываешь книгу Мазурина и будто слышишь некое народно-крестьянское пение, — без слов, без привычного «канона». Как это удается поэту? Это уже — тайна таланта.

Стихи, вошедшие в книгу «В царстве жизни», написаны в промежутке от 22 мая 1924 года до 12 сентября 1925 года. Сборник, судя по дарственной надписи Мазурина А. В. Ковалеву, вышел не позже января 1926 года. Поэт скончался ровно через год после выхода своей книги, пережившей его, ждущей «издательского воскрешения».

Из книги «В царстве жизни»

Предисловие

Я написал мои пьесы среди природы, — среди репьев, полыни, цикория, картофельных и хлебных полей; в лощинах и канавах подмосковной дороги, в старом парке, где на липах дремали совы и прыгали белки. Наконец, писал в мастерской, где я работал с детьми, и на улицах, когда шел на работу.

Писал я не потому, что хотел написать что-то, а потому, что не мог не писать. Мне хотелось выразить, и я выражал одну мысль:

Жизнь человеческая есть высочайшая радость сейчас, сию минуту, в этом мире, здесь на земле.

Радость доступна всякому человеку, во всякое время. От самого человека зависит быть счастливым или несчастным. Он может держать свой внутренний мир светлым или темным. Жить при жизни, или умереть при жизни.

Мысль о радости человеческой жизни была много раз выражена мудрецами и поэтами в древности и теперь, на Востоке и на Западе.

Я понял эту мысль вполне уже при конце моей жизни, и тем горячее мне хочется ее раскрыть: ведь нигде в мире нет радости счастья, если их нет в человеке. Радость приносит человека на землю, радость заставляет его цвести, и радость должна унести человека из этого мира.

В мире все прекрасно: воробей и крапива, орел и пальма — одинаково хороши. Все зависит от отношения самого человека к миру.

Чем человек хочет быть, то он и есть.

В. МАЗУРИН

15 ноября 1925 года

«Между двумя…»

Между двумя Великими молчаньями, — Молчаньем до рожденья И молчаньем после смерти, — Дано сказать мне слово. Учусь сказать Его достойно. Ведь стоит: Только раз один Дано сказать Мне слово, — И вдруг испорчу!

22 мая 1924 г.

«Клен задремал…»

Клен задремал. На часах листок сторожевой Ревниво сторожит Покой уснувших братьев, Качаясь бестолково На длинном стебельке. Чуть ветер, Клен шумит По зову часового… Мой лист сторожевой — Трепетное сердце — Всегда доносит мне О знойном ветре. Но жаль, — я просыпаю Его начало И часто Пробуждаюсь в бурю.

27 июня [1924]

Косец

Спит косец, Прикрытый грезами Из трав и цветов И унесенный в голубое небо Нежным ароматом И песней жаворонка. А на постели Храпит большое тело Беспомощное и жалкое С красной шеей И корявыми руками. Косцу нет дела До дня и солнца: Он выпил на лугу утро И пьян его красою дивной. Что может он сказать, Если сон продлится вечно? «Спасибо, Я заработал Золотое царство Постоянной радости!»

30 июня 24 г.

«Я не завидую…»

Я не завидую Тебе, солнце: Ты бросаешь лучи, Я подымаю их; Для тебя они — Упавшие волосы с головы, Для меня — Жизнь и красота.

18 июля [1924]

«Жатва еще не кончена…»

Жатва еще не кончена. Не время подсчитывать снопы. Идите же со мной, жнецы, — Дела много, Оглядываться некогда. Утонем с головой В золоте хлеба. Так утонем, Чтоб идущие за нами Видели только хлеб И не видели нас.

22 июля [1924]

«Поднялся цветок на болоте…»

Поднялся цветок на болоте. Его затопила вода. Поплыли ужи и пиявки Над бедной головкой И тина ее затянула. В лачуге родилась малютка. Ее подхватила нужда И зарыла глубоко В грязи подворотень… Перед смертью девочке Снился цветок из болота: Росла у нее на груди Голубая головка С желтым глазком И ее целовала В холодные губы.

24 сентября [1924]

«Труд и песня!..»

Труд и песня! Он идет в глубь, К корню, Что питает, Она вверх, В лазурь, Что радует. Оба вместе — Прекрасное дерево.

«Женщины — лепестки…»

Женщины — лепестки На цветке мира. Им первым суждено Встречать солнце И первым Вспыхивать зорями. На высоте их держит Целомудрие. Без этой подборки Они «падшие», «Идолопоклонницы», И позор, и ужас: Мы, — мужи, — Сторожа У дорогого стебля, Мы-то его и ломаем.

15 марта 25

«Тень — прелестнее букета…»

Тень — прелестнее букета: Он — неподвижность, Она струится… Такова и поэзия: Она прекраснее поэта.

20 марта [1925]

«Страшен и прекрасен мир…»

Страшен и прекрасен мир. Куда возносится Творящая душа. Там вздрагивают молнии В голубой лазури; Лучи чуть Выводят узоры Таинственной жизни. Там одиночество, созерцанье… И едва, едва Невидимой звезде-человеку Чудятся в глубоком отдаленьи Такие же светила-люди.

28 марта 25 г.

«Мне жаль цветов…»

Мне жаль цветов: Зачем сорвали их, — Они живые! Недостойно наслаждаться Трупом невесты. Зачем же принесли Глаза невест На мертвый стол И ставят рядом С трупом рыбы И сладким пирогом?

15 апреля 25 г.

На улице

Мальчик в красной рубашке Сует кулачонками в воздух И вспрыгивает босыми ножками.   Он летит туда,   Где забывают радость. Бородатый мужчина Гладит на тротуаре кошку, — Этот старается Попасть туда, Где вспоминают радость.

4 июля [1925]

«Сегодня три раза…»

Сегодня три раза Я испытал восторг: Первый раз, когда увидал Свет в росинке.   Он зажег меня. Второй раз, когда увидел Такой же свет В глазах ребенка.   Я удивился… Третий раз, когда читал Упанишады. Древний свет   Осветил И росу, и глаза ребенка.

21 июля [1925]

«Девочка прыгает через веревочку…»

Девочка прыгает через веревочку И в «метелочку» и «так». Вот этого счастья Я уже лишен. Но зато мне дано счастье Понимать счастье ребенка. О, как я желаю Такого же счастья Прелестной девочке Тогда, тогда. При ее последней заре. Когда одно крыло Опустится туда, Где уже не машут Никакие крылья, А другое еще трепещет В упругом воздухе.

23 июля [1925]

«Идет сапожник…»

Идет сапожник Один среди поля И поет: «Если б не было вина, — Не было б похмелья; Если б не было меня, — Не было б веселья». Мы здороваемся. Стоим и смеемся. Он говорит: «Иду с утра И никак не дойду: Хорошо тут». Сапожник показал На траву и кусты, Горящие в кустах зари, И прибавил: «Что ж, работаешь, Работаешь, Надо и повеселиться». Выпивши, а хорош.

Да, тот самый Крученых, или Неизвестнейший из знаменитейших*

В истории русской поэзии, пожалуй, не было большей несправедливости, чем та, которая проявлялась и проявляется доныне по отношению к Алексею Крученых.

Наше литературоведение никогда не пыталось вникнуть в его творчество по-существу. Крученых был нужен — как «козел отпущения»: в течение полувека сваливали на него «футуристические грехи» Владимира Маяковского и Велимира Хлебникова.

Круча, Крых, Кручик, Кручень, Круч. «Забыл повеситься, лечу к Америкам!» Зудесник, зударь, зудивец, а стихотворения его — Зудутные зудеса! «Четкие… мастера, залившие свои уши воском, чтобы не слышать сиреньких серенад, кричим мы невыносимым для деликатного слуха будильником

рррррьььтззззййййй!..»

Маяковский ошеломлял, Крученых будировал и раздражал, всех «выводил из себя» (при этом, в быту, в своем кругу, он был на редкость миролюбив).

Юркость, неуемность, рассчитанные заранее «выходки», «мелькание» всюду и везде, острое словцо «на каждом углу», — все это позволяло сделать из него «чудесного чудака» (выражение М. Светлова), — и это было «положительным отношением» к Крученых множества его приятелей и знакомых (общительность у «Кручи» была поразительной), — есть и такое «обезвреживание» поэтов, — так поступали, вплоть до наших дней, и с Велимиром Хлебниковым.

— Вот уже тридцать лет я чищу многие мозги относительно Крученых, — сказал мне Н. И. Харджиев в 1961 году при нашей первой встрече, — может быть, полдюжины голов все-таки прочистил.

Легко было пренебрежительно относиться к поэту, отринутому обществом. При мне Алексей Елисеевич получал свою пенсию, — она, если не ошибаюсь, составляла 31 рубль.

Крученых не печатался с 1930 года (этот рубеж, символически, совпал с гибелью Маяковского). Поэта жизнерадостнее его я не встречал. В любой ситуации он был артистичным и аристократичным (эти черты удивительно гармонировали с его русско-народным обликом, — в лепке его лица чудилось нечто просветленно-крестьянское, и, при его антицерковности, даже нечто отдаленно-православное).

— Меня держат три кита! — гордо повторял Алексей Елисеевич в последние годы жизни, — и не дадут пропасть.

Он имел в виду Малевича, Хлебникова и Маяковского.

Да, — он был любимейшим поэтом Малевича («Только Крученых остался во мне камнем неизменным любящим Нового Бога и остается сейчас», — писал великий супрематист в письме к М. Матюшину в 1916 году). «Истинный поэт, разрабатывающий слово!» — эту фразу о Крученых, похожую на лозунг, выкрикнул позже Владимир Маяковский.

Вот, по привычке (как это делал сам Крученых), все еще обращаемся к авторитетам, чтобы литературно реабилитировать поэта-«заумника».

Но Крученых в этом уже не нуждается, — в смысле, так сказать, «мировом». Уже двадцать лет стоит «крученыховский бум» в европейском литературоведении, — о поэте выходят бесчисленные статьи, фундаментальные академические исследования.

Замечательный литературный теоретик и лингвист, он, вместе с Хлебниковым, взбудоражил языкознание своего времени. В 1913 году появилась совместная декларация двух поэтов «Слово, как таковое», — поэтическое искусство, рассматриваемое как высвобождение скрытых возможностей «самоценного» слова (его звуковой стороны, этимологии и морфологической структуры), предвосхитило теории ОПОЯЗа, русской формальной школы.

Совместные литературоведческие и лингвистические работы Хлебникова и Крученых становятся все более известными. Но есть теории Крученых, разработанные только им. Это, прежде всего, учение о фактуре слова («Трудная, тяжелая фактура — быстрая, легкая фактура»; «занозистость», «сильно шероховатая поверхность» словесного матерьяла). Много занимался Крученых сдвигологией. В «Декларации заумного языка» (1921) он, среди прочего, приводит следующее обоснование поэтической зауми: «Наобумное (алогичное, случайное, творческий порыв, механическое соединение слов: оговорки, опечатки, ляпсусы; сюда же, отчасти, относятся звуковые и смысловые сдвиги, национальный акцент…)». В другом месте он отмечает: «Кстати: о сдвигах, недомолвках, описках и проч. З. Фрейд. Патология обыденной жизни и Толкование сновидений».

В традиционном «сладкогласии» А. Крученых, чрезвычайно острый на слух, обнаруживает множество сдвиговых казусов (он бесил многих, обнаруживая «слыхавших и видавших львов» в одном из пушкинских стихотворений, при этом, любимейшими его писателями были Пушкин и Гоголь). Шутливо утверждая право на «горькогласие», он, наряду с Хлебниковым и Маяковским, деформирует классические размеры, стремясь, за счет ритмических сдвигов, к интонационно-акцентному стиху («установка на звук», — на поэзию «декламации»).

«Положа руку на сердце» (это уже — выражение Бориса Пастернака), мне кажется бессмысленным спорить сегодня, «агитировать» за крученыховскую заумь.

Прислушаемся к самому Крученых: «Заумь — первоначальная (исторически и индивидуально) форма поэзии. Сперва — ритмически музыкальное волнение, пра-звук… К заумному языку прибегают: а) когда художник дает образы еще не вполне определившиеся (в нем и во мне), б) когда не хотят назвать примет, а только намекнуть… Заумь побуждает и дает свободу творческой фантазии, не оскорбляя ее ничем конкретным…». Стремление Крученых в царство «чистых», освобожденных от предметности звуков сродни супрематизму Казимира Малевича.

«Звуки, прежде всего гласные, истолковывались Крученых в супрематическом понимании, как пространственно-космические явления, — пишет немецкая исследовательница Роземари Циглер. — Космические значения гласных однако не являлись новостью в поэтике футуризма, но мотивировка раньше не лежала в ключе беспредметности…».

М. Ларионов. Портрет А. Крученых. Почтовая открытка. Изд. А. Крученых (1912)

Итак, Крученых преодолевает барьер предметности. Для зрительного восприятия это происходит следующим образом: «Мы, — пишет Казимир Малевич в письме к М. Матюшину в 1916 году, — вырываем букву из строки, из одного направления, и даем ей возможность свободного движения. (Строки нужны миру чиновников и домашней переписки). Следовательно, мы приходим к 3-му положению, т. е. распределению буквенных звуковых масс в пространстве подобно живописному супрематизму».

Здесь выступает «слуховой план». «Можно указать, — говорит та же Р. Циглер, — на примат слухового момента при восприятии языка и поэзии, на примат актуального звучания речи по сравнению с исторически сложившимся орфографическим письмом… Наряду с фонетическим письмом, разговорным, диалектными и другими выражениями, Крученых использовал как поэтический прием грузинские, армянские, турецкие, немецкие и другие выражения. Отдельные звуковые комбинации, характерные для этих языков, он употребляет как приемы отстранения, а также в роли заумных „слов“».

Все это читатель найдет в предлагаемых стихах, для восприятия их необходимо только одно — доверие к поэту.

Универсализм Крученых… Его полудадаистическая опера «Победа над солнцем» (музыка Михаила Матюшина), поставленная в 1913 году одновременно с трагедией «Владимир Маяковский», может еще вспомниться, может стать театральным открытием сегодняшнего дня (кстати, эта пьеса-опера была поставлена в 1983 году на международном фестивале в Мюнхене). Когда стало слышно о зарождении звукового кино, Крученых издал книгу стихотворных кинорецензий и сценариев, — он усматривал уже возможность «кино-поэзии».

Крученых-критик. Хочется упомянуть лишь о его стиле: это острая блестящая проза, — соперником Крученых в этой области был только его любимый ученик — Игорь Терентьев.

Крученых-издатель. В истории отечественного книжного дела он произвел настоящую реформу со своими «писанными от руки книгами»: литографическими, гектографическими, даже — автографическими, — поэт работал рука об руку с Казимиром Малевичем, Михаилом Ларионовым и Натальей Гончаровой, Владимиром Татлиным, Ольгой Розановой (книжные наклейки-коллажи самого Крученых 1916–1917 годов — прекрасные образцы малевичианской школы в изоискусстве).

Столетие со дня рождения Алексея Крученых удалось отметить в 1986 году лишь в Херсоне, — благодаря большим усилиям литературоведа С. М. Сухопарова. В методической рекомендации, изданной по этому случаю, приведено в пересказе содержание моей телеграммы на адрес юбилейной комиссии: «Именно последние достижения в изучении творчества А. Крученых позволили поэту и переводчику Геннадию Айги поставить его имя в ряд выдающихся имен европейского искусства ХХ века — Хлебникова и Малевича, Маяковского и Аполлинера, Бретона и Пикассо». Это мое убеждение я повторяю и здесь.

Несколько слов — о предлагаемой подборке. В 1961–1967 годах я неоднократно записывал на магнитофон мастерское чтение Алексеем Крученых его стихотворений. Большинство из этих произведений, напечатанных полвека назад, Крученых продолжал перерабатывать, — таким образом то, что сохранилось в магнитофонной записи, можно считать окончательными авторизованными текстами, с которыми я и сверил машинописные перепечатки. Стихотворение «Любовь тифлисского повара», «Велимир Хлебников в 1915 году» и стихи 1942–1953 годов печатаются впервые.

«Дыр бул щыл…»

Дыр бул щыл убешщур  скум вы со бу   р л эз

1913

Высоты

(Вселенский язык)

  е у ю   и а о   о а  о а е е и е я   о a  e у и e и   и e e и и ы и е и и ы

1913

Весна гусиная

те ге не     рю ри     ле лю       бе     тьлк     тьлко     хо мо ло ре к рюкпль     крьд крюд       нтпр       иркью       би пу