Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Я - чеченец - Герман Садулаев на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Только если вы волшебники, если сделаете так, что Зарема вмиг встанет на ноги. Но вы не волшебники, вы просто жалкие московские крысы, жалкие крысы из крысиного учреждения. Я снова беру сестру на руки, я еду с ними. Это ФСБ, к ним поступила информация, они должны проверить. Я показываю медицинские документы, я не сдерживаю чувств, опять не сдерживаю чувств.

Вы, подонки, изверги, тупицы, нелюди, она чуть жива, может, вы посадите ее в тюрьму? Террористку нашли? Снайпершу? Она учительница. Вы, суки, бляди, вы взорвали мое село, она шла с работы, вы запустили по селу ракету, когда там не было никаких боевиков, вы убийцы. Заберете ее, да? Может, и меня? Тогда и меня заберите, а лучше убейте нас тут, сразу. Не добили там, убейте тут. Потому что, если вы заберете сестру и не убьете меня, то тогда я точно стану террористом, я взорву всю вашу ебаную Москву, вместе с вашей ебаной крысиной конторой, с вашим ебаным президентом, к вашей ебаной матери!

Сначала они огрызаются: если она не участвовала в боевых действиях, откуда у нее ранение? Мы не ведем войну с мирным населением.

Ах вы, маленькие мои, недоумки московские. Вы не ведете, да? Вы, наверное, читаете правительственные газеты и смотрите телевизор. И ничего не знаете, правда? Ваша крысиная контора ничего не знает, да? Пойдемте в самолет, там все из Назрани, там вам расскажут, весь город полон изувеченных детей, в больнице раненые лежат в коридорах, все старые, да малые, да женщины. Может, они все боевики, раз вы с ними ведете войну? Или грудные младенцы тоже участвуют в боевых действиях?

Мрачно замолкают. Отдают документы, сухо извиняются. Мы возвращаемся в самолет, я заношу сестру на руках, в напряженной обстановке салона — вздох облегчения, и мы летим в Петербург.

50

Наверное, мне должно быть стыдно за эту опять несдержанность. Что они знают, в чем они виноваты? Мальчики из конторы, в мирной Москве. Тогда еще в мирной. Наверное, но мне не стыдно.

Мы все ответственны за это, все, жирная, довольная Москва — в первую очередь. С нового года отменили льготы, и Россия забурлила митингами, да так, что зашатался трон президента и его легиона (имя им). Бесплатный проезд, да халявное электричество — вот, оказалось, суть и основа российского бытия, которые нельзя трогать. Десятки тысяч людей на улицах, политические лозунги, путинуйдисам.

Почему же мы не вышли на улицы, когда начиналось это безумие, когда продолжалось это безумие, когда повторялось это безумие? Когда бомбили и обстреливали мирные села, тысячами убивали людей, людей, граждан нашей страны, нашей. Когда бесконечными эшелонами шли гробы, «груз 200», гробы с русскими парнями, да, русскими, бессмысленно убитыми в бессмысленной войне. Слеза одного замученного ребенка? Да что нам слезы тысяч замученных детей и матерей, горестных и обездоленных? Нам важнее наши льготы, да?

Мы простили нашим генералам их руки, по плечи в невинной крови, но мы не простим им свои карточки на проезд, так?

Почему молчали, почему молчали те, кто — совесть нации? Или у нации больше нет совести?

Почему не слушали тех, кто не мог молчать?

Ленивый, трусливый, подлый, никчемный народ, мы заслуживаем самых худших тиранов.

Или думали, что это не про нас, это не с нами? Ответьте, по ком звонит колокол? Ну? По ком звонит колокол??? А колокол не звонит. Даже колокольчики — тренькают, бубенцы на хомуте тройки. Куда мчишься, тройка? Семерка, туз. Никуда уже ты не мчишься, катаешь новых тузов с их бубновыми дамами в дорогих мехах, с их шестерками, по Невскому проспекту, по Дворцовой площади. Подайте лошадкам на корм! Подайте лошадкам тройки, да на пропой возничему, вот и вся Русь, вот и вся.

А сумасшедший генерал Дудаев сказал нам, еще тогда сказал: русские, война придет в ваш дом. Она пришла.

И я говорю «нам», «мы», потому что и я с вами.

51

Как я ни старался уйти, улететь, уехать, улизнуть, мне не удалось скрыться от войны. Война пришла для меня, пришла не только выпусками насквозь лживых правительственных новостей и сообщениями приезжающих в Петербург односельчан о том, что «Идрис, знаешь, который жил около водокачки, он поехал сена накосить рядом с воинской частью, у него была с ними договоренность, ящик водки отнес, а все равно из автоматов расстреляли». Война пришла ко мне проверками в аэропортах и на вокзалах, задержаниями «до выяснения личности», прямыми отказами в регистрации, смутными и стыдливыми отказами в приеме на работу после ознакомления с моими анкетными данными. Есть ли в этом какая-нибудь мистика или нет, но примерно в то же время пришлось и взять в руки тяжелый «макаров», и подставить свою голову под пули. Я плюнул на все и решил, что, если все думают, что я чеченец, буду использовать торговую марку. Вы хотели чеченца, вы его получите.

На короткой стрелке с озлобленным русским бандитом, после того, как он озвучил свои претензии и в красках описал, как именно меня будут убивать, если мое предприятие не заплатит, я безразлично пожал плечами и сказал:

— Меня зовут Садулаев Герман Умаралиевич. Я чеченец. Я не умею бояться. У нас этот участок мозга, который за страх отвечает, атрофирован напрочь. Можете меня убить — раньше или позже, вы или другие, мы все уже мертвые, мертвые смерти не боятся. Но за каждого нашего — десять ваших положим, так принято.

Больше бандиты не звонили. Зато позвонили из ФСБ, пригласили на встречу: «Что же это Вы, Герман Умаралиевич, честным коммерсантам угрожаете?» Снова пожал плечами: «А Вы, я так понял, над крышами крышуете?» Капитан улыбнулся: «Ах, ну что за термины. Не крышуем. Просто следим за порядком, за законностью и справедливостью». Я улыбнулся в ответ: «Тогда вот вам весь расклад, и смотрите сами, кто кому должен». Капитан внимательно изучил документы и отпустил. Напутствовал только: «Вы, если что, к нам обращайтесь. А то, что же Вы так нецивилизованно? Интеллигентный ведь человек…»

Это правда, мы интеллигенты.

Я привез свою войну с собой, мы устроили ее в клинике, я сидел рядом с сестрой сутками, потом приезжал, каждый день. И еще операции, операции… Папа пишет во все инстанции, папа добивается лечения за счет бюджета, у нас уже заканчиваются все деньги оплачивать больничную палату и бесконечные дорогие операции. Ответы половинчатые. И да, и нет…

Я подбадриваю сестру: мы, Садулаевы, как кошки — как нас ни брось, приземлимся на четыре лапы. Мы действительно такие.

52

Я заканчивал заочно юридический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Летом решил добровольно пройти практику в прокуратуре Василеостровского района. Меня пристроили на общественных началах к помощнику прокурора по надзору за милицией. Очень приятная, спокойная и умная девушка. Она поручила мне разбираться с материалами об отказе в возбуждении уголовных дел, которые десятками копились на ее столе.

Я помню эти канцелярские папки, худые, с несколькими листками внутри, написанными сухим, зачастую неуклюжим и всегда угрюмым языком оперативных работников и дознавателей.

Каждая вторая папка была по делу о самоубийстве. Так положено, при обнаружении факта самоубийства проводится проверка на предмет возбуждения уголовного дела: нет ли замаскированного под суицид убийства, и не имеет ли место доведение до самоубийства, образующее самостоятельный состав преступления согласно действующему уголовному законодательству.

Они были похожи друг на друга, как мертворожденные близнецы, эти материалы проверок обстоятельств самоубийства. Из одной папки в другую повторялась все та же история: Ф.И.О., 19.. г.р., причина смерти — асфиксия, тело обнаружено членами семьи, повешенное в петле на веревке, привязанной к…, следов борьбы и насилия нет. Далее — краткая биография самоубийцы. Учился в средней школе №…, успеваемость нормальная, приводов в милицию не было, на учете в психоневрологическом диспансере не состоял, на учете в наркологическом диспансере не состоял, был общителен, имел друзей, занимался в спортивной секции по…, родственниками и знакомыми того периода характеризуется как открытый, честный, добродушный подросток. В 19… г. был призван в ВС. Отправлен в Чеченскую республику. Демобилизовался в 19… ранений не имел. После демобилизации пытался поступить в вуз / устроиться на работу…, места работы часто менял, стал раздражителен, замкнут, начал употреблять алкоголь / наркотики, личная жизнь не наладилась, отношения с семьей стали напряженными. В день перед самоубийством вел себя как обычно, никаких происшествий не было, писем и иных сообщений не получал… Постановил: в возбуждении уголовного дела отказать, за отсутствием события преступления.

Каждую неделю — несколько таких дел. И это только один район только одного города. Кто вел статистику, сколько их, ненужных жертв, мертвых солдат далекой войны, по всей России? В Америке, там кто-то вел статистику, подсчитали, что число самоубийств бывших военнослужащих, прошедших через Вьетнам, в два раза превысило боевые потери американских войск во время вьетнамской авантюры.

И это — самые лучшие из солдат. Те, чье сердце не очерствело, кто видел во снах кровавых мальчиков. Если есть у этой нации совесть, то это они, и совесть эта уже мертва, повесилась в квартирах и комнатах коммуналок, не в силах жить с тем, что знает, с тем, что помнит.

Есть и другие. Те, кто ехали за «боевыми», ехали добровольно, безнаказанно убивать и грабить, знающие сладкий вкус чужой крови. И они тоже вернулись. Понимаете, они тоже вернулись.

Женщины в Самашках говорили журналистам: как русские не могут понять, что эти чудовища, зверски убивавшие наших детей, вернутся домой, они уже не люди, они нелюди, они не смогут жить иначе, они будут убивать и там, в этом теперь для них смысл и вкус жизни.

Я не хочу больше об этом писать. У нас у всех есть дети. Я не доверяю этим словам, которые подозрительно легко складываются в предложения, сами по себе, строка за строкой. Этой крови, которая вытекает, этим внутренностям, которые вываливаются из меня, как после взрыва вакуумной бомбы, по ним можно предсказывать будущее, если вы умеете. Я пишу о прошлом — оно становится настоящим, я пишу о будущем — оно становится прошлым. У меня растет маленькая дочь, она ходит в школу, она каждый день выходит на улицу, на улицу, где… Лучше я вообще не буду об этом писать!

53

Я хочу написать о другом. О том, что помню. О своем детстве в зеленой долине у Черных и синих гор, об играх, сверстниках, любимых домашних животных. О собаках, например. Да, о собаках.

Здесь, в большом городе, люди держат собак в квартирах. Иногда маленьких, комнатных собачек, размером не больше кошки. Иногда здоровых и агрессивных псов. Держат в узком, замкнутом пространстве городской квартиры. Как эти люди не боятся? Не всегда знаешь, что на уме у другого человека; как же мы можем знать, что на уме у большого хищного животного, и засыпать с ним под одной крышей? «Псы войны» — так называется одна песня у Pink Floyd. Псы войны, они всегда живут с нами.

Нет, в селе псов не пускают в дом. Для них есть просторный двор, они могут взять «отгул» на своей цепной работе и погонять по улице. У нас во дворе всегда жила одна или две собаки. Конечно, я их любил. Сейчас трудно представить себе, но я чуть ли не целовался с этими пахнущими, как положено, псиной, зубастыми существами. А они были терпимы к детям: даже если я запрягал вовсе не ездовую по своему происхождению овчарку в сани и катался так по улице.

У нас был Рем, дворянин, и овчарка Мухтар. Этих я помню. Потом Рем погиб под колесами грузовика, Мухтара мы подарили кому-то. И однажды папа привез двух щенков коричнево-рыжего окраса. Чтобы собаки выросли злыми, им дали имена — Пуштун и Коба. Через несколько месяцев щенки заболели собачьей чумой. Они ничего не ели, изрыгали из себя мутно-зеленую жижу, безнадежно бродили, исхудавшие, шатаясь, по двору или лежали у стены гаража.

Один из них вскоре умер. Это был Коба. Я чувствовал себя лично виноватым в его смерти. В том, что силы моего желания, сосредоточенности моей медитации не хватило для того, чтобы сохранить в нем жизнь. И, во что бы то ни стало, я должен был спасти второго.

Ранним утром, на восходе солнца, я уже стоял на крыше гаража, лицом к солнцу, восходящему над садами. И молился: солнце, ты даруешь жизнь всему живому, ты поддерживаешь дыхание и биение сердца, не оставь же моего щенка без своей милости. Пуштун выжил.

Я сам похоронил Кобу. В дальнем, юго-восточном углу нашего сада, под райской яблоней. Выкопал могилу, присыпал труп землей: получился небольшой холмик. Я даже сделал скамейку и поставил ее рядом с могилой. Потом я буду часто сидеть на той скамейке, читать, писать, иногда просто думать. Мои родные отнеслись к этому с неодобрением, но промолчали. В конце концов, я был еще ребенком. К тому же, сумасшедшим.

54

Во время войны, когда начались регулярные налеты российской авиации на село, жители старались прятаться в бомбоубежищах. Я уже говорил об этом. Но не все. Мой отец не ходил в бомбоубежища. Он просто оставался дома, полагаясь на свою судьбу.

И в один день это случилось. Папа стоял во дворе, рядом бегал Пуштун, огромный пес светло-рыжего окраса. Бомба залетела прямо в наш двор.

Когда самолеты еще только появились в небе, Пуштун стал беспокоиться, он прижимался к моему отцу и скулил. Раздался грохот взрыва, и пес в мгновение ока прыгнул на хозяина, сбил с ног. Накрыл его своим телом. Потом, когда папа поднял его на руки, он был весь в крови, израненный поражающим материалом фугаса. В нем были десятки этих металлических шариков. Предназначавшихся моему отцу. В тело папы попал только один, в плечо.

Теперь всегда будет так. Теперь всегда будет так? О чем бы я не вспоминал, нити памяти приводят меня к войне…

Много лет назад, на крыше гаража, молясь восходящему солнцу, я выпросил у него не только жизнь своего щенка; еще не зная того, я просил светило о своем отце, которого пес спасет от смерти.

55

И можно еще писать. Но где-то нужно поставить точку. Все заканчивается. Эту повесть тоже надо закончить, и чем раньше — тем лучше.

Где-то внутри, наверное, я, скрывая это от всех и от самого себя, верю, еще верю в то, что я должен написать об этом повесть и поставить точку. И тогда все закончится. Сны, память, война. Все мои страхи. Ведь это мои страхи, а я закрою глаза, я поставлю точку, и паука больше не будет, и все кончится.

Но пока магия моих слов была бессильна. Я уже писал, но, видите, я пишу снова. Может, получится на этот раз? Я не могу запретить себе надежду.

56

А потом я провожал отца на вокзале. Он приезжал ко мне в Петербург, мы провели вместе две недели, мы любили друг друга, как в первый раз. Была зима, но наши чувства были свежими, весенними, такого не говорят о сыновней любви, но почему? Она сильнее и чище любви к женщине. И она бывает, бывает снова, как в первый раз. Мы разговаривали часами, вместе готовили еду, гуляли. Мы не могли надышаться друг другом. Мы были счастливы вдвоем, он и я — одно целое. И еще, десятки, сотни наших предков, до светловолосого Эра и дальше, все были в нас и разговаривали друг с другом. И это не казалось нам сумасшествием.

А потом я провожал отца на вокзале. Я обнял отца, прижался теплым лицом к его небритой щеке. Дома я не смог бы так сделать. Но мы в России. Никто не видит. Было еще несколько минут до отправления поезда, и отец говорил.

Да, черешни мы срубили, но так даже лучше. Все равно соседские мальчишки лазили, ветки обламывали, приходилось ругаться. Теперь в саду просторнее. Другие деревья разрослись. Каждый год хороший урожай. И его никто не ест, никакие вредители. Много птиц, очень много птиц. Когда стали бомбить и обстреливать леса, лесные птицы прилетели в село, они жмутся к людям, селятся в садах. Теперь их много, они поют, порхают по веткам. Дрозды, дятлы, снегири, синицы, кого только нет! И всех вредителей подъели начисто, никакие химикаты не нужны. И ласточки, знаешь, снова стали прилетать ласточки! Над нашим порогом слепили гнездо… И… может, все будет по-прежнему?..

И я услышал невысказанное: «Может, ты вернешься домой, сын?» Грустно улыбнулся, ответил. Одна ласточка еще не делает весны, папа.

И поезд уехал. Я вернулся к себе. Я выключу телефоны, закрою двери, я буду спать. Мне приснятся горы, Черные горы, и синие, у линии горизонта. Мне приснятся сады, полные цветов и фруктов, купаемые в пении птиц. И мама выйдет на порог, щурясь от весеннего солнца. И перед тем, как все будет кончено, и свернется шлейф родовой памяти, я увижу себя ласточкой, ангелом на светлом пути. И упаду в небо.

Почему не падает небо

Венок сонетов

I

Каждый вечер, после восьми часов я остаюсь здесь один. Вереницы комнат заполнены старой мебелью, архивами, в конторе стоят компьютеры, в апартаментах — диван, шкаф и телевизор. Я работаю здесь, и тут же живу. Я живу здесь, потому что это очень удобно — путь от работы до дома занимает не более минуты. Потому что здесь все равно должен кто-то жить, чтобы отвечать на поздние телефонные звонки. Чтобы в окнах зажигался и гас свет, и люди с недобрыми намерениями обходили это место стороной. Так я объясняю редким людям, которые спрашивают. Так я объясняю себе. Это неправда.

На самом деле я живу здесь, потому что мне больше негде жить. Потому что у меня нет дома. У каждого есть дом. Там, где он жил, где жили его родители. Избушка в деревне или комната в коммунальной квартире. У птиц есть гнезда, у зверей норы. Мне негде приклонить свою голову. Хотя я — обычная тень, одна из миллиардов теней.

И у меня есть дом. Сейчас он стоит, пустой и темный. Тяжелая, холодная осень. Стекла не вставлены после взрыва у комендатуры. Вон она, комендатура — ее видно, если встать на веранде. Впрочем, веранды уже нет. И стекол нет. Никто больше не вставляет стекла. Это бессмысленно — вставлять стекла. Стекла лопаются при взрывах. В доме пусто. Все, что можно продать или обменять на стакан анаши, увезли русские солдаты, заезжавшие на бэтээре в мой двор. То, что оставили солдаты, пропил дядя алкоголик, которому отец поручил жить здесь и присматривать за домом. Вчера я видел сон. Сад, в самом центре которого — большая раскидистая черешня. По бокам от нее — сестренки райского дерева. Я помню, как мы с отцом посадили их. Как они росли, как невестились белыми цветами каждую весну. Это только сон. Черешни срублены, и корявые пеньки торчат над серой землей.

И я иду по длинному коридору. Из комнаты в комнату. У нас часто бывали гости, и почти всегда говорили, что в нашем доме можно заблудиться. Я не понимал их тогда. Но стал понимать позже. Обитая в тесных квартирах, комнатах, углах. Где точно нельзя заблудиться. В нашем доме можно было заблудиться. У каждого ребенка была своя комната, у родителей своя, в центральной комнате мы собирались смотреть телевизор и читать вслух «Литературную газету», в отдельной комнате была библиотека и принимали гостей, кроме кухни была столовая, хотя летом мы любили обедать на просторной застекленной веранде. И читать книги, лежа на продавленной тахте в куче старых ватных одеял.

Книги. Они пошли на растопку в ту зиму, когда сестра и ее муж пытались обогреть хотя бы одну комнату. Здесь же, на буржуйке и готовили, и грели воду для мытья. И вот они — обрывки глянцевой бумаги, опаленные по краям. Большая Советская Энциклопедия — ее хватило надолго. Плотные листы и картонные переплеты занимались плохо, но горели долго, почти так же долго, как поленья ивовых деревьев.

В переулке было три длинных коттеджа, разделенных каждый на две половины — всего шесть семей. Мы жили без названия улицы и номеров домов. Однажды решили написать в исполком коллективную просьбу. Мнения о названии разделились. Отец предложил — переулок Ивовый. В нашем дворе росли огромные плакучие ивы, видные издалека и заливавшие изумрудно-зеленым тоном перспективу переулка, откуда бы вы на него ни смотрели. Как не любили их мои сестры! В любое время года осыпались листья, ветки и мама отдавала указание подметать широкий двор. Я тоже подметал, или, чаще, вывозил на добротной самодельной телеге, сконструированной дядей алкоголиком, мусор. А потом бежал в библиотеку, к книгам.

Может быть, что-то осталось после зимы? Внушительные фолианты академических переводов Риг-Веды и Махабхараты, собрания сочинений с золотым тиснением на зеленом переплете — Толстой, Бунин, Тургенев, Чехов. В синем переплете — Джон Стейнбек. Сергей Есенин в разных изданиях. Любимое — томик избранных стихотворений Николая Гумилева и красная тонкая книжица в твердом переплете со знаком трилистника: Хорхе Луис Борхес.

А переулок так никак и не назвали. И предпоследний штамп в моем советском паспорте — усадьба совхоза «Джалка». Так назывался наш совхоз. Название давали в советские времена. По имени речки, протекающей по селу. По нашему селу протекает речка Басс. А Джалка течет под Гудермесом. Но где-то наверху перепутали. Совхоз в поселке под Гудермесом назвали «Басс», а наш — «Джалка». В поселке Джалка на берегу одноименной речушки у нас были родственники. Мой двоюродный брат.

Их предали. Молодых, совсем еще мальчиков из диверсионной группы послали вперед — минировать дороги перед наступающими федеральными войсками. Он был очень способным. Дома мастерил всяческие хитроумные механизмы и еще разводил цветы в оранжерее. В его оранжерее всегда — даже зимой — были цветы. Из него вышел хороший подрывник. Их послали вперед. А командиры в это время продавали их трупы русским генералам. Они были еще живыми, когда командиры продавали их трупы русским генералам. Гудермес сдали без боя. Диверсионная группа попала в окружение. Их убивали с безопасного расстояния, долго и весело. Победа была оплачена. Трупы привезли на грузовике и вывалили на центральной площади города. Матери с воем откапывали в груде тел своего ребенка и несли домой. Как они могли их нести, отяжелевших со смертью, на тонких морщинистых руках? Это все равно. Другое. Пустые, обезумевшие глаза, окаменевшее сердце — как нести свое сердце теперь дальше, такое большое, тяжелое, ненужное?

За моим окном поздняя белая петербургская осень. Тишина старого переулка. Тишина дореволюционного дома. И воспоминания. Как взрывы. Когда-то моя память была земляничной поляной. Теперь моя память — это минное поле.

Мне было пятнадцать или шестнадцать, я написал две новеллы. Новеллы получились жуткими. В первой, длинной, в готическом стиле повествовалось об оборотнях — волке и лисице, пришедших на карнавал в город Альраун. Их маски были лучшими на карнавале. Настоящие звериные головы на человеческих плечах! И в каждом трактире, куда они заходили, после их ухода деревянные полы пропитывались красной, как молодое вино, кровью. Они попали в замок и сели за длинный стол рыцаря — владельца замка. Сына великого крестоносца, в одном из героических походов во славу Христа убившего в числе сотен мирных селян отца и мать двух младенцев. Язычники. Они были верны обычаям предков и не хотели принимать Спасителя. Он окрестил их — мечом. Детей велел кинуть в обоз. Ночью во время стоянки в лесу на лагерь напали дикие звери. Многие рыцари лежали наутро с перерезанными от уха до уха глотками. А дети — мальчик и девочка — пропали. Эту семейную легенду помнил молодой хозяин замка и за длинным столом он потребовал, чтобы все гости сняли маски. Только двое ряженых — с волчьей и лисьей головами — не сняли масок. Рыцарь принял бой и победил оборотней. Острым мечом он снес с их плеч звериные головы и, насадив на длинное копье, швырнул в очаг. Пламя вырвалось из камина неистовым ураганом. В ту ночь город Альраун сгорел дотла. Жители соседних деревень утверждали, что видели в пламени и дыму пожарища над городом силуэты чудовищных зверей — волка и лисицы — бегущих по небу.

Вторая новелла была короткой. В ней рассказывалось о том, как ранним утром из потайной пещеры выходит пионерский отряд и под барабанный бой проходит по провинциальному советскому городку. Отряд поет: «Взвейтесь кострами, синие ночи!» После их ухода пламя обрушивается с небес. Новелла называлась «Альраунск, сожженный заново».

Каждый по-своему, мы все видели это, чувствовали кожей, памятью будущего провидели пламя с небес. Оно уже струилось на нас незримо, но осязаемо, когда поляны еще были полны земляники. Вкусная, крупная земляника росла на лесных полянах под Сержень-Юртом. Сержень-Юрт был уничтожен два раза. В первую войну он был стерт с лица земли ковровыми бомбардировками, системами залпового огня, тяжелой артиллерией. Удивительные люди. В короткий промежуток между войнами они снова построили здесь дома — красивые каменные и кирпичные дома, такие, в которых можно жить веками. На этой прекрасной земле, где растет крупная земляника, где вода в реках хрустально чиста, где воздух предгорий кружит голову свежестью. На этой проклятой земле, по которой проходит дорога на Ведено. В горный оплот Сопротивления. Дорога, которую одни хотят захватить, а другие удержать любой ценой. Вдоль этой дороги стоял Сержень-Юрт. Раньше, когда было такое селение — Сержень-Юрт. Во вторую войну он был заново стерт с лица земли ковровыми бомбардировками, системами залпового огня, тяжелой артиллерией.

Альраун — арабское название растения мандрагора. В средние века мандрагоре приписывали колдовскую силу, сделанный из ее корня порошок входил в состав магических смесей. Корень мандрагоры по форме напоминает человеческую фигурку. По преданию, она растет на месте убийства. Когда вырываешь мандрагору из земли, она издает человеческий стон. Тот, кто вырывает мандрагору, непременно умрет. Поэтому, чтобы извлечь ее из земли, растение привязывали к хвосту собаки. Обреченной на смерть.

И теперь земляника растет на этих полянах. Кажется, даже еще больше, чем раньше. Сладкая, пьянящая земляника. Ее никто не собирает. Мины. Мины ставили все. И федералы, и боевики. Никто не знает схем, карт. Оторванные ноги солдатиков. Разорванные в клочья дети. Земляника хорошо растет на полянах, поливаемых густой, жирной человеческой кровью. Но, может, это не земляника уже. Мандрагора растет на лесных полянах под Сержень-Юртом. Мандрагора несет смерть, стонет и рвется минами под ногами любого, кто ступает по этой райской земле, по этой адской земле.

Когда я допишу эту повесть, я тоже смогу спокойно умереть. Все уже умерли. Что я делаю здесь, один, в этой пустоте, в этой тишине? Я знал, что должен составить одну книгу. Я ждал мудрости, приходящей с годами, ждал седины висков и отрешенности ума. Вчера я начал. Мне чувствуется, что осталось не так много. А седина? Мои виски уже седы. Мне еще нет тридцати. Но наше поколение попало в зону огня. Все уже умерли. Когда я допишу эту повесть, я тоже смогу спокойно умереть.

II

Мы дружили семьями. У нас было много общего. Их маму звали так же, как мою. Наши отцы покупали одинаковые автомобили. Выходные, пикники на природе, Новый год, дни рождения — вместе. В пустом холодном доме остался альбом с фотографиями — много фотографий, где мы в лесу, на берегу речки — родители играют в карты, мы бегаем по полянке, гоняем мяч, перекидываемся воланчиком. Их единственный сын был примерно моего возраста. И у меня, и у него было по две родных сестры. Никогда я не встречал позже такого водителя, как Алик. Страшновато было сидеть в автомобиле, когда он гнал по ночной дороге. Хотя в аварию он ни разу не попадал. Алик был очень высокий, красивый. Его любили женщины. Он был отчаянно смелым. После армии он остался в Москве. Присылал родителям деньги. Отправлял автомобили для перепродажи. Пришел день, и он вернулся сам. Навсегда. Его высокий открытый лоб был аккуратно прострелен. Война начиналась там. Хороший чеченец — мертвый чеченец. Алик стал хорошим чеченцем и вернулся домой. Его высокий открытый лоб был аккуратно прострелен. С тех пор я часто вижу его и разговариваю с ним. Мы разговариваем обо всем. И он всегда улыбается. А отверстие с красной запекшейся кровью посередине лба — я привык не обращать на него внимания. И все же, это тяжелые сны.

III

Я никогда не был в горах. Никто из нас никогда не был в горах. Мы жили в Шали. Это название переводится как «равнинное место». Шали — древнее селение, сердце Ичкерии. В советское время это было село, но одно из самых больших в мире. Более 30 тысяч жителей. Больше было только где-то в Африке. Мы гордились этим. Потом Шали стало городом. Обыкновенным маленьким провинциальным городом, каких много на окраинах России.

А в горах я никогда не был. Правда, иногда мы видели горы. В хорошую безоблачную погоду Большой Кавказский хребет как чудесное видение вставал над южной кромкой горизонта. И было странно видеть снежные шапки вершин в жаркие южные дни. Ущелья, ледники — все было видно четко, в деталях. Утром мы выходили в школу, и дорога вела прямо к горизонту, туда, где сказочные синие горы с сияющими белыми вершинами.

Были еще холмы. Лесистые холмы в предгорьях, у Сержень-Юрта. И странные, безлесные высоты в полях. В Индии говорят, что раньше горы умели летать. Но царь небес, бог войны Индра молнией отсек им крылья. И они упали на землю. Я видел эти горы, когда ехал на поезде в окрестностях Курукшетры. Это так странно — ни хребтов, ни предгорий. Просто поле и холм на нем, как будто упавший с неба. Я верю. Теперь я верю. Я знаю, многое может упасть, когда никто не держит небо. И горы. Горы тоже падают с небес.

Такой холм стоит к западу от Шали. В ровном, чистом поле — высокий безлесный холм. Лысая гора. Считается, что такие горы — сборище нечистой силы. На самом деле — это воспоминания о языческих святилищах, располагавшихся на вершинах таких холмов. Наши предки приносили здесь жертвы, возжигали священный огонь. Потому что здесь — ближе к небу, обиталищу богов. Я думаю, в старые времена на той горе тоже было святилище. Ведь это самое близкое к небу место рядом с древним селением.

Нас влекло к холму. Мальчишками, играя, мы видели его. И однажды собрались в поход. Долго шли, тропами по лесополосе, через заросли кустарника, по краю золотых пшеничных полей, по чистой равнине с заброшенными нефтяными качалками. Долго взбирались вверх по крутому склону. И мы дошли. На плоской вершине холма стояли две огромные емкости для нефти, давно пустые и ржавые. Мы взобрались на самый верх. Все село было как на ладони. Серебряной ленточкой вился Басс. Зеленели лески за селом, желтели совхозные поля. И небо. Небо было так близко.

На ржавых боках цистерн огромными буквами мы — я и мой лучший друг Димка — выцарапали имена наших возлюбленных. Я написал имя Лариса. Лариса училась со мной в 7-м «В» классе школы № 8. Она была дочерью председателя районного КГБ. Рыжая, с милым веснушчатым лицом и легким, веселым характером. Я думаю, она жива до сих пор. Потому что они уехали, давно. После 8-го класса Лариса попрощалась с нами. Отца перевели в другое место, и они уезжали. Она с грустью смотрела на меня в тот наш последний день, теплый, солнечный, майский. Потом я получил письмо, одно письмо. Я думаю, она жива. Потому что они уехали давно, задолго до того, как упало небо. И еще — потому что я ни разу не видел ее во сне. Ни разу не видел ее в городе мертвых.

По нему можно было проверять часы. Каждый день, очевидно, после обеда он появлялся в небе. Каждый день дракон прилетал за новыми жертвами. Он сбрасывал полные комплекты бомб на село, на тихие мирные дома. И дома полыхали, и рвались запрещенные международными конвенциями шариковые бомбы, и неизвестные международным конвенциям игольчатые бомбы. И каждый раз, закончив бомбометание, дракон начинал издеваться. Он знал, что никаких ПВО нет. Да и вообще, нет никаких серьезных вооруженных формирований. Только отряд самообороны — ополченцы, с купленным на рынке разномастным стрелковым оружием да охотничьими двустволками. Он заходил на низкой высоте, на бреющем полете и в упор, для развлечения, расстреливал из пулеметов бегущих по улице, спасающихся из горящих домов женщин, детей, стариков. Пока не заканчивался боекомплект. Потом дракон улетал. На следующий день дракон возвращался снова.

Дракон прилетал с запада, оттуда, где по вечерам погребальным костром полыхает заходящее солнце. Пройдя над селом, он разворачивался и заходил снова. Он разворачивался над Лысой горой.

Его сбили одиночным выстрелом, зажигательным патроном из обычного АКМ, когда дракон делал маневр для нового захода. Низко, никого не боясь, на бреющем. Он знал, что ПВО нет. И «стингеров» нет. Если бы они были, «стингеры»! Но «стингеров» не было. Поэтому его сбили из обычного АКМ. Двое ополченцев засели на Лысой горе, под пустыми цистернами, на плоской вершине Лысой горы, там, где было древнее святилище предков. Потому что ближе к небу, в котором живут боги. И драконы.

Пуля попала в топливный бак, самолет загорелся. Пилот пытался вывести горящую машину. Но раздался взрыв. Самолет упал на ровное широкое поле, где раньше, когда не было драконов, росла пшеница. Сработала катапульта, и пилота вытолкнуло в небо, раскрылся белый зонт парашюта. Там, где он коснулся земли, его ждали два ополченца. Я не знаю, был ли он уже мертв, или просто без сознания, когда коснулся земли. Один из ополченцев достал из-за сапога длинный нож и широким разрезом от уха до уха вскрыл горло пилота.

Его возили по улицам на самодельной тележке, добротной самодельной тележке, той, на которой раньше возили мусор. У него было азиатское лицо, которое уже ничего не выражало. Голова, держащаяся на шейном позвонке, волочилась по пыльной дороге. Из каждого дома выходили женщины и плевали в его лицо, произнося самые древние и самые страшные проклятия душе дракона и всему его роду в любом колене и ответвлении. Не было улицы, не было семьи, в которую бы он не принес смерть. Теперь он ехал по селу на тележке для мусора, и женщины плевали ему в лицо. Кровь уже не текла из перерезанного горла. Да и была ли у него кровь, такая, как кровь человека? Может быть, у него была кровь, но другая, темно-зеленая, кровь дракона, и холодное, змеиное сердце.

IV

Зачем я пишу эту книгу? Для кого? Зачем я встал со своей постели, откинув два одеяла? Холодно. Эта зима в Петербурге очень холодная. В старом доме большие окна и никакие батареи не могут обогреть комнату. Но мне тепло под двумя одеялами. Я лежу и смотрю в белые плиты подвесного потолка. Нескольких плит не хватает. Я часами смотрю вверх и автоматически переставляю в уме плиты, представляя, какие геометрические фигуры возникнут от сочетания пустот. И думаю. Нет, впрочем, не думаю. Думать — в этом есть какая-то динамика. Мое сознание статично. Я просто помню. Я помню все.

Для кого я пишу эту книгу? Никто не будет ее читать, никто не сможет ее понять. Никто не примет ее. Ни по ту, ни по другую сторону огня. Никому не нужна такая книга, она не органична ни одной из систем пропаганды. Ни одно из имен героев книги не обладает шумной известностью, ведь никто и не знал этих людей, когда они были живы, они были простые люди. В этой книге даже нет постмодернизма для продвинутой молодежи.

Зачем я встал со своей постели, откинув два одеяла? Для кого я пишу эту книгу?

Для них. Никто и не знал этих людей, когда они были живы, они были простые люди. Теперь ничего не осталось, и кажется, что их не было. Но они были. Это мой город — город мертвых — и я должен выгравировать мемориальную табличку для каждого дома. Это книга мертвых и в ней должна быть строчка о каждом из них. Это мой долг. Для этого я оставлен среди живых. Пока оставлен.

Моя книга не нужна живым. Она нужна мертвым. Я знаю это. Я помню это, когда представляю геометрические фигуры, возникающие от сочетания пустот.

«Венок сонетов — сложная поэтическая форма. Первые строки каждого сонета образуют вместе конечный, ключевой сонет. В русской поэзии только одно такое произведение, созданное малоизвестным поэтом в начале века. Венок сонетов “Мертвецам Первой Мировой Войны”».

V


Поделиться книгой:

На главную
Назад