Помоги проекту - поделись книгой:
— Это самая лучшая роза в Данубии — за пределами этих садов. У тебя их здесь тысячи, я знаю; но их я не могу тебе подарить.
— Но белых здесь нет. Они не растут у нас, не знаю почему. Крестьяне говорят, это из-за кровавого прошлого нашей семьи. Красные, розовые, желтые — но когда садовники пытаются посадить здесь белые, они вянут и умирают. Наверное, сама наша земля проклята.
— Поэтому я и хочу забрать тебя отсюда, хочу, чтобы ты уехала со мной.
Склонив голову к его плечу, точно от неодолимой усталости, она прошептала:
— Я так долго ждала…
— Там, под деревьями, нас ждет коляска, а в гавани — корабль. Поедешь со мной сегодня?
— Прямо сейчас — и даже не обернусь назад.
Они вышли из тени беседки бок о бок. Она быстро скользила рядом с ним по песчаной дорожке, словно язык бело-голубого пламени в лунном свете. Мелкий песок хрустел под их ногами — они не были призраками. Он слышал, как участилось от ходьбы ее дыхание, чувствовал, как скоро бьется в груди его собственное сердце. Чернильно-черные кусты надвинулись на них, поглотили; их плечи и головы заскользили поверху, как мотыльки.
Достигнув потайной калитки, он толкнул ее. И тут они замерли на месте, и девушка прижалась к нему, беззвучно захлебнувшись ужасом.
Там, за проемом в стене, стоял человек. Он был виден только по плечи и сначала показался им безголовым. Стив заметил расшитый тесьмой мундир, шпагу на перевязи — атрибуты военного. Руки незнакомца были сцеплены за спиной, и вся его поза говорила об ироническом ожидании. Он слегка покачивался, то приподнимаясь на носках своих начищенных до блеска сапог, то опускаясь обратно. Упала на землю восьмидюймовая местная сигарета с тлеющим кончиком; один сапог чуть сместился в сторону и раздавил ее. Плечи его нырнули вниз, и он шагнул внутрь, распрямился снова, по-прежнему держа руки за спиной, точно в знак насмешливого вопроса.
Она выдохнула: «Бэзил!» — что-то вроде этого. Лунный свет упал на надменное лицо с моноклем, и Стив узнал одного из тех, с кем столкнулся сегодня на узкой городской улочке.
За ними в саду раздался шорох, и от темной линии кустов отделились еще трое — видимо, они ждали там своей минуты. Они вышли не таясь, с самодовольным видом, будто гордые тем, что до сей поры их не замечали. В одном из них он узнал второго из обиженных им офицеров.
Стив с девушкой повернулись лицом к первому военному. Он незаметно снял ее руку со своей, отстранил от себя, чтобы ей не причинили вреда.
Мужчина у калитки приветствовал ее легким поклоном, щелчком сдвинутых вместе каблуков.
— Кто этот человек, Ирина? Ты знаешь, что я не стану марать свою перчатку о щеки безродного американского хама. Говори! Велеть ли мне слугам, чтобы они выпороли его, или дело будет улажено между джентльменами?
Стив ответил за нее.
— Мои предки были луизианскими грандами еще в ту пору, когда ваши, одетые в медвежьи шкуры, глодали корни деревьев. Я Стивен Ботилье из Нового Орлеана.
Военный вновь обратился к девушке.
— Извини, что подверг сомнению безупречность твоего вкуса, но я дорожу своим дворянским достоинством. А теперь — прошу нас простить. Ночной воздух в парке чересчур свеж.
Она ответила умоляющим голосом, столько же ему, сколько и Стиву:
— Я не уйду, пока не узнаю… что со мной будет. Решайте с этим скорее, джентльмены, не мучьте меня!
— Твое слово — приказ. — Он повернулся к Стиву. — Позвольте представиться, мистер Ботилье. Граф Бэзил Морават.
Стив склонил голову, точно актер, который много раз репетировал свою роль еще до того, как она была написана. Офицер поднял правую руку с зажатыми в ней перчатками, махнул ими перед лицом Стивена. Они едва задели его губы кончиками пальцев. Руки Стивена не шевельнулись, чтобы нанести ответный удар, как требовал того современный кодекс чести; кодекс более старый заставил его сдержаться и ответить лишь вторым легким кивком.
— Разумеется, причиной будет то, что вы столкнули меня сегодня в канаву, — Морават кинул беглый взгляд на неподвижную девушку, — и ничего больше.
— Меня не нужно учить сдержанности, — холодно отозвался Стивен.
Один из спутников Моравата выступил вперед.
— Могу я предложить себя к вам в секунданты? — и назвал имя.
— Назначаю вас своим, — сказал Морават офицеру, с которым гулял по городу.
Закурив, двое секундантов неспешно зашагали в сторону по песчаной дорожке. Стив с Мораватом, следуя правилам, повернулись друг к другу спиной, разошлись и встали поодаль. У стены осталась одна девушка; она склонила голову, словно в беззвучной молитве.
Теперь каждое их движение подчинялось жестким канонам, как в менуэте, как при игре в шахматы. Современный мир сказал бы: «Калитку никто не охраняет, экипаж еще ждет за стеной, а рядом только один человек; сбей его с ног и беги вместе с ней — не будь дураком». Но эхо старого мира в его сердце говорило: «Так, и только так должен вести себя джентльмен». И он не мог не послушаться его, как не мог бы взлететь в воздух. Законы прошлого были незыблемы — они жили у него в крови, и он не способен был пойти им наперекор. Он стоял, куря «Лаки-страйк», но не смея нарушить кодекс Средних веков.
Двое секундантов вернулись по другой тропинке. Они тоже разделились. Стив подошел к своему.
— Пистолеты, — сказал тот, — как только достаточно рассветет, в двадцати шагах от барьера. На утесе над морем, чуть дальше отсюда по этой дороге. Согласны?
— Неужели он стреляет лучше, чем фехтует? — Стив невесело усмехнулся.
— Отнюдь — ему это все равно. Просто мы решили, что от американца трудно ожидать хорошего владения шпагой.
— Спасибо за предусмотрительность, хотя в данном случае она была излишней. Итак, пистолеты.
Наступил предпоследний этап древней церемонии. Секунданты сошлись снова, известили друг друга о согласии противников, затем опять разделились. Морават, его секундант и третий офицер по очереди вышли через калитку — каждый из них поклонился молчащей, ослепленной слезами девушке. Стив слышал, как Морават сказал за стеной: «Если бы не грязь на склонах, я с удовольствием искупался бы до рассвета».
Он оценил его спокойствие. Оно не удивило его — он и сам чувствовал себя так же. Грядущий поединок следовало принимать как данное, как необходимую часть мужского существования. Его нельзя отклонить или избежать, но вместе с тем он вполне в порядке вещей. И потому, когда его собственный секундант, точно развлекающий гостя хозяин, предложил скоротать время за картами — они были у него с собой, — Стивен охотно согласился. Он не успеет, объяснил офицер, съездить в город и вернуться обратно до рассвета. А оставаться наедине с девушкой запрещено этикетом. Они оба не обращали на нее внимания, словно ее и не было в саду; они присели на корточки и принялись играть прямо на ровном песке дорожки. Стивен, в белом лондонском костюме и при часах со светящимся циферблатом, подумал: вот так жили раньше. И удивился, что чувствует себя в этой среде как дома.
Они встали, когда поверх стены забрезжила первая грязно-серая полоска.
— Ваш выигрыш, — произнес Стив, кивая на стопку монет на земле.
— Не везет в картах… — вежливо улыбнулся его секундант. Он вышел первым, и Стив на мгновение задержался около девушки. Она не шелохнулась ни разу за все это время. Теперь она подняла голову, глянула ему в лицо. Ее ладони легли на его грудь, чуть ниже плеч.
— Стивен, я так долго ждала. Не покидай меня.
Он знал, что она хочет сказать: пусть он сейчас идет на утес, но потом он должен вернуться.
— Для меня это тоже было долгим сроком, Ирина, так что не сомневайся: я обязательно вернусь.
Она держала его руку в своих, пока он проходил в калитку, затем нехотя отпустила ее.
Под деревьями было темно, поскольку луна давно зашла, а первые лучи дня еще не разогнали мрак. Точно извиняясь, его секундант промолвил:
— Это идеальное место. Вы сами поймете, когда увидите. Я и сам всегда улаживаю там дела чести.
Скоро на них пахнуло солоноватым морским ветерком, прохладным и острым, как лезвие ножа, затем деревья расступились, и впереди открылась длинная узкая площадка, поросшая травой; с другой ее стороны был обрыв футов в двести, а дальше — серая гладь океана. Далеко внизу, на рейде, он различил усеянное огоньками миндалевидное пятнышко — это был его корабль, которому предстояло отплыть в семь утра.
Остальные уже прибыли, захватив с собой врача с инструментами, перевязочными материалами и длинным плащом, а также необходимых свидетелей. Двое секундантов сошлись, открыли ящик с оружием, проверили его, кинули жребий. Даже здесь, на открытом месте, легкая дымка еще немного мешала видеть.
— Достаточно ли светло для вас в двадцати шагах, граф Морават?
— У меня прекрасное зрение.
— А для вас, мистер Ботилье?
— Белый мундир джентльмена виден издалека.
— В таком случае, откладывать не имеет смысла. Как получивший оскорбление, граф Морават стреляет первым. Встаньте сюда, пожалуйста, спиной к спине. По команде «вперед» каждый сделает двадцать шагов по прямой линии. Вы остановитесь. По команде «кругом» — повернетесь друг к другу лицом. По команде «огонь» вы, граф Морават, прицелитесь и выстрелите. По второй команде «огонь» будете стрелять вы, мистер Ботилье, — если ваш соперник промахнется. Прошу вас.
Стив чувствовал, как лопатки Моравата касаются его лопаток; противники были примерно одного роста. На темном фоне деревьев слева мелькнуло что-то белое; он глянул туда. Пришедшая за ними следом девушка прислонилась к стволу дерева; ее рука лежала на горле. Он отвел взгляд, как будто ничего не заметив.
— Вперед.
Их лопатки разомкнулись, и он медленно пошел прямо, считая шаги, сжав в поднятой руке пистолет. Трава под его ногами была скользкой от росы. Двадцать. Он поставил ноги вместе и остановился, чуть пристукнув каблуками.
— Кругом.
Он повернулся и взглянул через поляну на Моравата. Его белый мундир хорошо выделялся в сером тумане, скрадывающем очертания других предметов. «Если он не попадет мне в голову или грудь, — подумал Стивен, — я застрелю его наверняка».
— Огонь!
Он даже не заметил, как опустилась рука Моравата. Раздался треск, словно в лесу отломилась большая ветка, и что-то резко просвистело мимо его уха.
Прошло секунд пять. Морават не двигался, лишь распрямил спину — и это было все.
— Огонь!
Он подумал: «Мне не нужна его жизнь. Теперь, когда он промахнулся, все, что мне нужно, — там, под деревьями». Он направил пистолет вверх, спустил курок. Пламя с грохотом рванулось оттуда в серый купол над его головой.
Он бросил пистолет и пошел туда, где ждала она. Она шла ему навстречу — лицо сияет, руки протянуты вперед. Ее ладони скользнули вдоль его груди, коснулись лица, пряди волос, выбившейся под свежим ветерком.
— Ты вернулся, Стивен! Вернулся! Наконец-то я этого дождалась! Сколько радости ждет впереди — больше нас ничто не разлучит!
Когда они повернулись и пошли вместе, рука в руке, вдоль края утеса, он мельком глянул назад. Остальные уже ушли, исчезли. На траве, там, где он только что был, неподвижно лежал человек. Он разглядел белый лондонский костюм покроя 1949 года. На выброшенной в сторону руке блестел циферблат часов. Рядом, едва касаясь пальцев, лежало что-то смутно знакомое — тупорылый, неуклюжий современный револьвер. Далеко внизу двигалась в открытое море крохотная россыпь мерцающих огоньков; из трубы парохода вырвался белый клубочек дыма, затем до них донесся слабый гудок.
— Наша любовь была так сильна, Стивен, — прошептала она. — Разве что-нибудь могло положить ей конец?
Они повернулись и пошли оттуда вместе, рука в руке.
Джек Финни
(Jack Finney)
О ПРОПАВШИХ БЕЗ ВЕСТИ
Я повторял все это в уме, раз за разом, но в то, что кажется возможным вечером, за кружкой пива, трудно поверить в сырой дождливый день — и, отыскивая дом, номер которого сообщил мне незнакомец, я чувствовал себя дураком. Был полдень, я шел по Западной Сорок второй улице города Нью-Йорка, дул ветер, и моросил дождь; и я, как половина других прохожих, кутался в теплый плащ, придерживал рукой шляпу, склонив голову под косыми струями, и мир был реальным и тусклым, и это было безнадежно.
И все равно, крутилось у меня в мозгу, кто я такой, чтобы увидеть этот Проспект, даже если он существует? Имя? — повторил я про себя, словно мне уже задавали вопросы. Что ж — Чарли Юэлл, молодой служащий банка; если точнее, кассир. Я не люблю свою работу; я мало получаю и никогда не стану получать больше. Я прожил в Нью-Йорке больше трех лет, но так и не обзавелся настоящими друзьями. Да что там, о чем говорить — я хожу в кино чаще, чем мне хочется, слишком много читаю, и меня уже тошнит от одиноких ужинов в ресторанах. У меня средние способности, ничем не примечательная внешность и мысли. Ну как — гожусь я вам или нет?
Наконец я заметил его — старое, псевдомодернистское служебное здание, обветшалое, отставшее от века, не желающее признаться в этом и не способное этого скрыть. В Нью-Йорке таких полно, особенно к западу от Пятой.
Я толкнул стеклянную дверь в латунной раме и вошел в крохотный вестибюль с кафельным полом, недавно вымытым, но все равно неисправимо грязным. Выкрашенные зеленой краской стены были бугристыми там, где подновляли штукатурку. Оглядевшись, я увидел маленький список контор в хромированной рамочке: белые целлулоидные, легко заменяемые буквы на черном фетре. Тут было двадцать с лишком наименований; «Акме, бюро путешествий» стояло вторым в списке, между «А-1, копирование документов» и «Аякс, товары для фокусников». Я нажал кнопку рядом с решетчатой дверью лифта старого образца; где-то высоко в шахте прозвенел звонок. Последовала долгая пауза, затем толчок, и тяжелые цепи с лязгом поползли вниз, и я едва не повернулся и не ушел — мои надежды были безумием.
Но в конторе «Акме» все оказалось иначе, чем в вестибюле. Я потянул на себя дверь из рифленого стекла, ступил за порог и очутился в большой прямоугольной комнате, чистой и просторной, залитой ярким искусственным светом. У широкого двойного окна, за стойкой, говорил по телефону высокий серьезный человек с седыми волосами. Он поднял глаза, кивнул мне, приглашая войти, и я почувствовал, как у меня забилось сердце: я узнал этого человека по описанию. «Да, „Юнайтед эйрлайнз“, — говорил он в трубку, — рейс… — он заглянул в бумагу, лежащую под стеклом на стойке, — семьдесят три, регистрация за сорок минут до вылета».
Я уже стоял перед ним и ждал, опершись на стойку, озираясь вокруг; хозяин был, несомненно, тот самый, однако все прочее выглядело как в заурядном турагентстве: большие яркие плакаты на стенах, металлические подставки с брошюрами и проспектами, на стойке, под стеклом — отпечатанные расписания авиарейсов и поездов. Что с виду, то и по сути, подумал я и снова почувствовал себя дураком.
— Я могу вам помочь? — высокий седовласый мужчина за стойкой улыбнулся мне, кладя трубку, и я вдруг страшно занервничал.
— Да. — Я замешкался, расстегивая плащ. Потом снова посмотрел на него и произнес: — Я хочу… уехать отсюда. («Глупец, слишком рано! — сказал себе я. — Не гони!») — Я в тревоге следил за тем, какое впечатление произвели на него мои слова, но он и глазом не моргнул.
— Что ж, на свете много интересных мест, — вежливо сказал он. Потом вынул из-под стойки большой блестящий проспект и положил его на стекло, повернув нужной стороной ко мне. Крупные светло-зеленые буквы на нем гласили: «Добро пожаловать в Буэнос-Айрес — это другой мир!»
Я стал разглядывать брошюру, чтобы не показаться невежливым. Там был большой серебристый самолет, разворачивающийся над гаванью в ночи; луна отражалась в море, на заднем плане высились горы. Потом покачал головой; я боялся говорить, боялся сказать что-нибудь не то.
— Может, вам нужно местечко поспокойнее? — Он достал другой проспект: толстые старые древесные стволы, уходящие вверх, за пределы обложки, между ними косые лучи солнца — «Девственные леса штата Мэн, путешествие по Бостонской железной дороге». — Или вот, — он положил на стекло третий, — на Бермудах сейчас тоже неплохо. — На этом проспекте стояло: «Бермуды, Старый Свет в Новом».
Я решил рискнуть.
— Нет, — сказал я, покачав головой. — Я хочу уехать совсем. На новое место, чтобы поселиться и жить там. — Я поглядел прямо ему в глаза. — До конца жизни. — Тут нервы подвели меня, и я стал придумывать пути к отступлению.
Но он только дружелюбно улыбнулся и сказал:
— Пожалуй, мы сможем вам что-нибудь посоветовать. — Он подался вперед, опершись на стойку, сцепив вместе руки; его поза говорила, что я могу свободно располагать его временем. — Так чего вы ищете, чего вы хотите?
Я задержал дыхание, потом у меня вырвалось:
— Сбежать.
— От чего?
— Ну… — теперь я замешкался; прежде я никогда не пробовал облечь это в слова. — От Нью-Йорка, в первую очередь. И вообще от больших городов. От волнений. И страха. От того, что читаю в газетах. И от одиночества. — Я уже не мог остановиться, хотя и понимал, что говорю слишком много; слова сами сыпались наружу. — От невозможности делать то, чего мне по-настоящему хочется, и получать от работы удовольствие. От необходимости продавать свое время только ради того, чтобы прокормиться. От самой жизни — по крайней мере, в ее нынешнем виде. — Я прямо посмотрел на него и добавил: — От этого мира.
Теперь он пристально глядел на меня, изучая мое лицо и даже не притворяясь, будто занят чем-то другим, и я понял, что через мгновение он покачает головой и скажет: «Знаете, сэр, вы бы лучше сходили к врачу». Но он этого не сделал. Он продолжал смотреть, теперь уже на мой лоб. Он был крупным мужчиной, его седые волосы были чистыми и курчавыми, а морщинистое лицо — очень умным и добрым; он выглядел так, как должны выглядеть священники; так, как должны были бы выглядеть все отцы.
Потом он опустил свои глаза к моим и ниже; он изучил мой нос, рот, линию подбородка, и я внезапно почувствовал, что он без всякого труда узнал обо мне очень много, больше, чем знаю я сам. И вдруг он улыбнулся и поставил на стойку оба локтя, обхватив одной рукой другую, сжатую в кулак, и мягко массируя ее.
— Вам нравятся люди? Скажите правду, потому что, если вы солжете, я это пойму.
— Да. Хотя мне трудно расслабиться, трудно быть собой и заводить друзей.
Он серьезно кивнул, принимая это.
— То есть вы, в общем, человек приличный?
— Вроде бы да… так мне кажется. — Я пожал плечами.
— Почему?
Я криво улыбнулся — на такой вопрос трудно было ответить.
— Ну… во всяком случае, когда я делаю что-нибудь плохое, то потом жалею об этом.
Он усмехнулся и секунду-другую поразмыслил над моими словами. Потом на его лице появилась слабая улыбка, точно он собирался пошутить, но понимал, что шутка будет не слишком удачная.
Поделиться книгой: