Помоги проекту - поделись книгой:
Во дворе злобно залаяла Жучка: кто-то стучался в калитку. Мать вышла и вернулась с письмом в руках.
— Из Москвы… — сказала отсыревшим от слез голосом, недоуменно, на вытянутой руке вглядываясь в адрес.
— Из Москвы? От кого? — удивился отец.
Это был пакет из библиотечного института. Приемная комиссия возвращала Наташины документы с приложением отпечатанной на машинке сопроводительной бумажки:
ВВИДУ ЗАПРЕЩЕНИЯ ВЪЕЗДА В МОСКВУ ПО ПРИЧИНЕ ВОЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ ПРИЕМ ИНОГОРОДНИХ ВРЕМЕННО ОТМЕНЕН.
— Ничего, Наташка, не расстраивайся. После войны поедешь учиться. Вернусь я, и поедешь.
— Ладно, папа. Я в колхозе буду работать.
— Вот и молодец! Ну? — отец притянул к себе Наташу и крепко расцеловал в щеки. Потом поманил к себе Гришутку, который забился в угол возле печи и молча поблескивал оттуда тревожными глазенками.
— Расти большой, сынуля! К моему возвращению чтоб Наташу ростом догнал. А то, сдается, ты расти не хочешь…
— Хочу, — прошептал Гришутка и уткнулся носом в отцовскую руку.
С женой Петр Сергеевич у калитки троекратно расцеловался, осторожно освободился из ее рук и быстро, не оглядываясь, пошел к подводе — там уже сидели, терпеливо дымя махоркой, его товарищи.
Наташа слышала, как один из мужчин сказал отцу:
— Крепкая у тебя дочка на слезы. Молодая, а смотри-ка, выдержку имеет.
— Наташка такая… — слова отца заглушило тарахтение тронувшейся подводы.
Навзрыд плакала мать. Размазывал слезы по щекам грязными кулачками Гришутка. Лишь Наташа стояла каменным истуканом. Но дорого стоило ей это внешнее спокойствие. Останься отец еще на несколько минут, не выдержала бы и она. Кинулась бы ему на грудь, запричитала бы нескладное, бабье, как мать.
Но подвода уже заворачивала за угол, отец махал фуражкой, крикнул напоследок:
— Живите хорошо!
Чувствуя, что ее покидают силы, Наташа метнулась к огородной калитке, рванула кляч и влетела в спасительные подсолнухи. Ничком упала на землю, содрогаясь в плаче всем телом. Родной папочка! Да минует тебя вражья пуля!.. О, проклятый, проклятый Гитлер, и зачем породила тебя природа?! Папочка, милый! Как бы я хотела защитить тебя своим телом, если подлый фашист направит в твою грудь винтовку!..
Горько плакала Наташа, уткнув мокрое лицо в сгиб локтя. А над ее головой шелестели на ветру грубые шершавые листья, мерно и тяжело кивали жилистые шляпки подсолнухов. Духовито пахла плодородная днепровская земля, щедро питавшая жизнь.
2. МЫ ЕЩЕ ВЕРНЕМСЯ
Умань горела, подожженная бомбежкой. Стрелковый полк, защищавший подступы к городу, ночью бесшумно снялся с позиций и двумя потоками, в обход Умани, двинулся на юго-восток. Зарево багровыми бликами плясало на лицах, оружии, бортах двуколок, ветровых стеклах автомашин.
Радист Никифор Тараскин шагал за фурой взвода связи, с трудом передвигая свинцовые ноги. Он не спал третьи сутки подряд. Чудовищная усталость, накопившаяся за две недели непрерывных боев, сделала его равнодушным к опасности, и сейчас ему хотелось только одного — спать. Где угодно и как угодно, но лишь бы прилечь и расслабить заклекшие мускулы. И пусть кругом грохочет, пусть вонзаются рядом в землю, выбивая фонтанчики пыли, осколки — все равно. Только бы спать, спать… Им владело состояние того душевного безразличия, когда и смерть кажется не таким уж неприемлемым исходом.
В опасной близости от лица Никифора, тускло отблескивая в зареве пожара, колебалось жало штыка идущего впереди невысокого красноармейца. Оно прыгало прямо перед глазами, и Никифор понимал, что достаточно оступиться ему самому или тому красноармейцу, как штык распорет лицо. Надо было отодвинуться в сторону, но слева и справа тоже шагали люди, такие же усталые, как и Никифор, и чтобы переменить место в колонне, нужно выбиться из механического ритма ходьбы, заставить себя быстрее шевелить ногами. Как раз на это кратковременное усилие у Никифора не оставалось ни сил, ни желания.
Ноги были чугунно-тяжелыми и в то же время, как во сне, ватными, плохо управляемыми. Приходилось непрерывно бороться с желанием замедлить темп ходьбы, остановиться, лечь, заснуть… Всю свою волю Никифор сосредоточил на том, чтобы идти вслед за фурой связистов, вот за этим пляшущим перед глазами штыком, потому что если отстать, то потом уже не будет возможности догнать и найти свой взвод в ночном, бесконечном солдатском потоке.
К рассвету полк занял позиции вдоль пологой степной балки. Предполагалось, что противник где-то в непосредственной близости, за балкой. Однако сколько ни всматривался Никифор в предрассветную полумглу — ни огонька, ни звука, ни движения. Лишь во ржи били перепела, звенели цикады да юркая ящерица неподалеку от Никифора перебегала в траве короткими перебежками — ну, словно боец под минометным огнем.
Приказа окапываться не поступило. Но строжайше запрещалось курить, громко разговаривать, бряцать оружием и, самое мучительное, нельзя было спать. Командиры взводов и старшины ходили вдоль цепи и будили заснувших, повторяя яростным шепотом: «Быть на чеку!.. Быть на чеку!..»
Никифор находился в странном состоянии полусна-полубодрствования, когда явь кажется сном. Он лежал за сурчиным бугорком, удобно вмяв ложе винтовки в крупитчатый чернозем. Голову подпер обеими руками, потому что боялся, что мгновенно уснет, стоит лишь склониться на мягкий, хранящий под остывшим поверхностным слоем теплоту дня земляной бугорок. Сохраняя напряжение в шейных мускулах, он еще мог контролировать себя.
— Взво-од! — послышалась приглушенная команда. — Собраться ко мне!
Расположив бойцов вокруг себя, командир взвода связистов зачитал приказ по армии. Старшина подсвечивал электрическим фонариком, а один из бойцов, сняв шинель, загораживал ею свет таким образом, что бы не видно было со стороны балки.
Товарищи бойцы и командиры! Группа наших войск окружена противником в районе города Умани. Кольцо окружения на востоке и юге замкнуто танковыми и моторизованными немецко-фашистскими соединениями. Наших сил вполне достаточно, чтобы прорвать вражеское кольцо и соединиться с основными силами Красной Армии. Однако в создавшихся условиях необходимы строжайшая дисциплина, четкое взаимодействие между подразделениями, разумное и бережное расходование огневых средств и, в частности, средств борьбы с танками противника. Необходимо сохранять высокий моральный дух и всемерно укреплять уверенность в конечной победе над врагом. Каждый боец должен помнить, что от его стойкости, смекалки и храбрости в предстоящих боях на прорыв окружения зависит успех наших операций и скорейшее соединение с основными силами.
В связи с создавшейся обстановкой ПРИКАЗЫВАЮ;
1. Любой ценой прорвать окружение в восточном и южном направлениях.
2. Взять на строжайший учет средства борьбы с танками. Включить в группы прорыва специальные отряды истребителей танков, вооруженных противотанковыми гранатами, связками ручных гранат, бутылками с горючей смесью.
3. На западных и северных рубежах окружения минировать дороги и танкоопасные участки.
4. Шпионов, паникеров, трусов и распространителей вражеских слухов расстреливать на месте.
5. Зачитать настоящий приказ во всех подразделениях.
Утренний легкий туман плавал в степной балке, когда полк перешел ее двумя цепями. В боевых порядках артиллеристы катили сорокапятки, жерлами обращенные в сторону противника.
Но танков не было видно. Противника вообще не было. В напряженном ожидании прошли полкилометра. В степи стояла неправдоподобная тишина. Лишь шорох шагов по сухой траве да нервное покашливание идущих бойцов улавливал напряженный слух. Эта тишина, которой не должно быть, действовала угнетающе.
Травянистая залежь, тянувшаяся от балки, перешла в свекловичное поле, идти стало трудней — мешала густая ботва, ноги то и дело оскальзывались на выпирающих из земли сочных и сладковато пахнувших корнеплодах. Артиллеристы матерились: им хоть надорвись, но за пехотой не поспеть. Движение первой цепи постепенно замедлилось, она смешалась со второй. Винтовки уж не держали на изготовку, как в начале, шли во весь рост, высоко поднимая ноги, чтобы не запутаться в ботве. Послышались шуточки и, где-то в цепи, сдержанный смех. Нет противника! Противник исчез.
Впереди желтело ржаное поле, сбоку окаймляла его прерывистая полоска кустарника, а прямо, еле различимые в утренней дымке, виднелись то ли скирды, то ли верхушки соломенных крыш. Оттуда полевой дорогой, пересекавшей ржаное поле и свекловичную плантацию, рысью ехали всадники в развевающихся за спиной плащ-накидках, с биноклями на груди и плоскими трофейными автоматами поперек седел — по всему видно, разведчики. Не очень-то спешили они: берегли лошадей. И Никифор понял, что и там, в селении, которое угадывалось в низине, немцев тоже нет.
Но они были здесь! Широкая танковая колея пересекала плантацию, примятая гусеницами ботва еще не успела привянуть, сочилась белая мякоть раздавленной свеклы. Танки прошли если не ночью, то наверняка вчерашним вечером. И это были немецкие танки, это их следы, потому что наших танков, как говорили украинцы-однополчане, черт ма!.. Никифор ни разу не видел их за все две недели боев. Где-то они существовали, наши танки, и помогали пехоте сдерживать натиск врага, где-то летали в небе прославленные курносые «ястребки», но, видно, на более важных участках фронта. А здесь пехота дралась в одиночку, не переставая надеяться как на чудо: вот-вот появятся краснозвездные соколы и богатыри-танкисты, и тогда кончится кошмарное отступление.
Позади цепи, в каких-нибудь ста метрах, резко затормозили легковушки, разрисованные камуфляжными пятнами «эмки». Из передней вылез командир полка и стал нетерпеливо прохаживаться, поджидая разведчиков. Заметив начальство, те перевели лошадей на галоп.
Замедленно передвигавшаяся красноармейская цепь без подбадривающих команд и вовсе прекратила движение: стала ясна бессмысленность того, что они делают, — они наступали на пустое место. Бойцы стояли, опершись на винтовки, похожие в этот момент на баб-колхозниц, которые шеренгой пропалывали свеклу и остановились передохнуть.
Солнце вынырнуло из слоистых облаков на горизонте, и сразу почувствовалось тепло, такое ласковое и приятное после зябкой росистой ночи. Ночью все не так, как днем: ожидание томительнее, мучение невыносимее, страх страшнее. С восходом солнца все переменилось. Мирным, спокойным уютом пахнуло от распахнутой шири полей, предосенней тишиной и довольством, деревенским детством.
Командир полка (слов не было слышно, но смысл разговора понятен) снимал стружку с разведчиков. Спешившись, они понуро стояли с поводьями в отведенных за спину руках, и кони тоже опустили головы, а командир полка энергично выкрикивал что-то, размахивая руками.
В цепи на неожиданную неразбериху реагировали по-разному. Многие — большинство — были довольны, что получилось именно так, радовались отсрочке боя, и эта сиюминутная, не заглядывающая в будущее радость по-человечески была оправданной, естественной Кому ж охота лишний раз подставлять себя под пули? И если умирать, так лучше завтра, а не сегодня, лучше вечером, чем утром…
Бойцы благостно щурились на утреннее, подернутое золотистой дымкой солнце, сворачивали подрагивающими пальцами самокрутки и курили с жадностью. Кому приспичило, оправляли нужду. Штыками и ножами ковыряли сахарную свеклу, брезгливо жевали приторно-сладкую белую мякоть. Наблюдая из-под ладоней за командирской группой, подшучивали над опростоволосившейся разведкой. Негромкий говор и смешки плавали над цепью.
Но были и такие, кто мрачно сплевывал и тихо матерился, — их возмущала нерасчетливая, неразумная трата сил. Люди шатались от усталости, а их, как выяснилось теперь, продержали не понятно зачем всю ночь без сна, вторые сутки не было горячей пищи — кто что ухватит мимоходом на огородах, тем и живы. Такие правдолюбцы есть во всяком сообществе, им мало, что над ними не каплет, а справедливость подавай.
За балкой, откуда начали наступление, показались фуры хозвзвода. По смежной дороге пылили машины дивизионного эвакогоспиталя. У них был приказ: не отрываться от головной группы войск. И они выполняли приказ, пожалуй, чересчур старательно — догнали вплотную боевые части. Впрочем, они могли обмануться тишиной и приняли ударную группу за второй эшелон.
От командирской «эмки» навстречу обозу побежал молоденький адъютант, придерживая хлопавшую по ноге полевую сумку. Жестами он показывал хозяйственникам: надо рассредоточиться в балке.
От накопившейся усталости и бессонных ночей все окружающее выглядело в глазах Никифора преувеличенно реальным и в то же время ненастоящим, отделенным от него стеной непонимания. Схожее чувство он испытывал когда-то, ныряя с открытыми глазами в тихой и чистой речушке Вад или наблюдая с лодки за таинственной и глухой подводной жизнью. И сейчас он был словно бы погружен на дно гигантского аквариума, где все в точности, как в реальном мире, но воспринимается иначе — через невидимую, искажающую свет и звуки среду.
Негромкие голоса соседей по цепи казались ему раздражающе неприятными, корябающими ушную перепонку. А смысл слов доходил не сразу. Ему, мордвину, научившемуся говорить по-русски не с младенчества, а в школьном возрасте, приходилось повторять про себя русские слова, чтобы вспомнить, что они означают. Он видел мельчайшие прожилочки на свекловичных листьях — в обычном нормальном своем состоянии он почему-то их не замечал. Лицо командира взвода связистов, который торопливо прошел мимо Никифора, путаясь сапогами в свекольной ботве, показалось ему незнакомым, более того, чудовищным. На носу у комвзвода была родинка, обыкновенная родинка, которую Никифор видел и раньше, но сейчас он не видел ничего, кроме этой безобразной родинки и черных слипшихся волос, торчавших из ноздрей.
Переутомленный мозг, видимо, не воспринимал предметы и окружающую обстановку в полном объёме, а выхватывал какие-то случайные детали. И выхватывал их с преувеличенной, болезненной яркостью.
— Выходи на дорогу! Строиться-а! — послышалась команда.
Молодцеватый, подтянутый и не понятно когда успевший побриться командир роты стоял на полевой дороге, к нему стягивались с обеих сторон рассыпанные в цепь бойцы.
В небе заныла, приближаясь, «рама» — немецкий самолет-разведчик.
— Воздух! Замаскироваться!.. — крикнул ротный.
Никифор по примеру других лег в борозду. Штабные «эмки», лихо развернувшись, умчались к дальнему краю поля, где зеленели кусты. Разведчики поскакали в направлении селения, откуда приехали. Поле стало пустым, словно тут никого и не было.
Свекольная ботва загораживала Никифора с двух сторон, но спина-то была открытой. И хотя он понимал, что с той высоты, недосягаемой для зенитного огня, на которой парил самолет-разведчик, даже в бинокль едва ли можно разглядеть лежащего в борозде человека, все равно он испытывал чувство враждебного взгляда в спину. Он лежал, уткнувшись лбом в сгиб руки, испытывая легкое головокружение — то ли земля под ним неощутимо колебалась, как гигантский плот, то ли толща неба упруго переливалась от горизонта к горизонту…
В памяти всплыли строчки стихов:
Эти стихи он прочитал три года назад в газете «Красная Мордовия», когда учился в педучилище. Прочитал, в общем-то, случайно, потому что стихов не любил и не понимал. А эти понравились своей безыскусностью: сколько раз он видел со стороны и ощущал своими руками, как вздрагивает при выстреле винтовка и, почти сливаясь со звуком выстрела, слышится «ток» — удар пули по деревянному щиту мишени. Глуховатое «ток», которое он не сразу научился улавливать, всегда возбуждало Никифора, рождало в нем азарт. И все это, знакомое и не раз пережитое, каким-то чудом было втиснуто в две коротенькие строчки. Причем удивительным было не само описание выстрела в тире, а не понятно как, словно между строк, переданное чувство радости и азарта.
Не он, а будто кто-то посторонний повторял ему эти строки. Он же, лежа в свекольной ботве, слушал их сквозь затуманенное сознание, перед его внутренним взором вставали картинки из довоенного прошлого. Осовиахимовское стрельбище на опушке леса, окаймленное песчаным валом, двор педучилища в райцентре Зубова Поляна со спортивной площадкой, где были гимнастические снаряды, а на бревнах возле забора в теплое время года сидели студентки-мордовочки в пестрых мокшанских нарядах, зубрили, лузгали семечки и громко хохотали по малейшему поводу.
«Выстрел. Дрогнула винтовка», — продекламировала одна из студенток, мокшаночка Катя, и лукаво посмотрела на Никифора. «Послушай, — хотел спросить у нее Никифор, — ты ведь не стреляла в тире? А почему тебе понравились эти стихи?..» И он понял, что засыпает.
Рывком приподнял голову, испуганный мгновенной мыслью, что бойцы ушли, пока он спал, и он остался один. Но увидел артиллеристов, которые копошились у орудия, прикрывая его обрывками маскировочной сети, заметил подметки сапог лежащего в соседней борозде бойца и, успокоенный, вновь улегся ничком.
Спустя какое-то время его болезненно вырвали из полусна-полубреда выстрелы и гул моторов. Он выглянул из своего укрытия. И все, кто прятался в свекольной ботве, тоже выглянули. Поле проросло кочанами голов. Почернелые от пыли и загара, небритые лица красноармейцев недоумевающе поворачивались во все стороны: стреляли близко, но никто не мог понять где и кто. Начавшись с одиночных винтовочных, стрельба разгоралась подобно костру из сухой соломы. Винтовочную трескотню покрыла длинная пулеметная очередь, Никифор сразу узнал: немецкий «МГ»!..
Гулко рванул первый снаряд, слившись со звуком пушечного выстрела, и над балкой, где расположился обоз, встало черное облачко дыма. Стреляли в балке!
Все, что было потом, произошло ошеломляюще быстро. Гул, грохот, звон, свист… Несколько суток спустя, восстанавливая в памяти последовательность событий, Никифор сам себе не поверил: бой длился не более 3–4 минут. От силы пять, но это уж, что называется, с походом. Картину боя, в той мере как он его видел и понял, Никифор представил себе позже, собрав воедино клочки впечатлений и дополнив догадкой.
А тогда, когда это началось, он ничего не понимал. Он просто не успел понять. Откуда появились немецкие танки? Как удалось им среди бела дня подойти незамеченными? Почему сначала напали они на обоз и только потом повернули в сторону головного отряда? Что можно было сделать в том положении, в котором очутилась группа прорыва — рота, усиленная взводом связи и батареей сорокапяток?
На все вопросы были, конечно, ответы — и оправдательные, и обвинительные. Но это потом. А тогда…
Грохот пушечной стрельбы стал непрерывным, и уже не облачко, а клубящаяся туча дыма и пыли поднялась из балки. Подсвечиваемая снизу бликами разрывов, она катилась единым, плотным, насыщенным, смертью валом. Накроет такой вал, и ничто живое, казалось, не уцелеет. Но оттуда, из кромешного ада, вырывались кони, люди, госпитальные грузовики и мчались, не разбирая дороги, прямехонько на позиции роты.
Двуконная фура галопом вылетела по крутому подъёму. Полузапряженные — дышло висело в полуметре от земли, — обезумевшие кони рвали постромки, повозка подпрыгивала и кренилась так, что удивительным было, почему она не переворачивается. Колеса то одной, то другой стороны вертелись в воздухе, тюки с интендантским добром шлепались на землю, как громадные тряпичные мячи. И каким-то чудом удерживался на повозке возница.
Госпитальная полуторка с кузовом-фургоном, угол которого был разворочен снарядом, на пробитых задних баллонах вылезла из балки. Медленно, ужасающе медленно, на первой передаче, машина отдалялась от вспыхивающей огненными прожилками разрывов зоны смерти. В проломе кузова виднелись двухэтажные нары, с них свисали и колыхались на ветру обрывки, простынь, с верхних нар торчали чьи-то босые ноги, желтые, как выгоревшая на солнце бумага.
— Танки сзади! — сквозь грохот услышал Никифор запоздалую команду — предупреждение. Расчет ближайшего орудия, лихорадочно действуя, умело и чётко развернул пушку в сторону балки, и уже была сорвана! драная маскировочная сеть, и наводчик припал глазом; к резиновой оправе прицела, блеснул масленно на солнце затвор, заглатывая гильзу со снарядом… Но танков не было видно. Они вершили свое черное дело в балке, скрытые от тех, кто был наверху. Кроме того, сектор-обстрела для артиллеристов и пехотинцев был закрыт панически убегавшими обозниками — не стрелять же по своим!..
Два немецких мотоциклиста появились на правом фланге, дали несколько очередей по позициям роты и, круто развернувшись, умчались безнаказанными.
— Сюда!.. Ко мне!.. — кричал командир роты на краю свекловичного поля, там, где недавно стояли штабные машины и откуда начиналась полого спускавшаяся к балке травянистая залежь.
Ошалевшая, с рваной раной на боку лошадь едва не сбила его с ног. Он увернулся и продолжал кричать, размахивая пистолетом, срывая голосовые связки:
— Орлы! Ко мне!..
Из-за грохота многие не слышали команды, а если и слышали, то не понимали: зачем нужно выбегать на открытое место, когда на свекловичном поле легче укрыться?
Никифор впервые участвовал в бою рядовым стрелком. Под Уманью его передатчик «6-ПК» изуродовало осколком снаряда, запасной рации не оказалось, Никифора прикомандировали к телефонистам, и теперь взвод связи почти целиком (в потрепанных, обескровленных непрерывными боями стрелковых подразделениях не хватало людей) был включен в группу прорыва. На его глазах сейчас происходило то, о чем передавалось в приказах и донесениях, проходивших через его руки. Но там все было ясным, точным, понятным. А тут, на поле боя, в реальной обстановке, трудно было разобраться что к чему, еще труднее разумно действовать.
Через несколько суток, когда Никифор пришел в себя от потрясения, он только тогда понял, чего хотел командир роты. Свекольная ботва мешала стрелять лежа, можно было лишь с колена. А это значило, зря подставлять себя под пули и осколки. Однако чертова ботва давала иллюзию укрытия, на голом месте было страшнее.
Орудие, стоявшее поблизости, выстрелило, оглушив. Дохнуло горячими пороховыми газами. Никифор скорее инстинктивно, чем сознательно, глянул в ту сторожу, куда стреляли артиллеристы.
Лобастый танк с крестом на башне задом откатывался в балку, из щелей у него тугими струйками валил черный дым. С первого выстрела подбили пушкари!
Десятка полтора бойцов поспешно окапывались на краю свекловичного поля. Дюжий санитар выводил из балки раненого в командирской форме, с перебинтованной головой. Раненый путался ногами, как пьяный, и санитар почти волочил его бегом, накинув себе на шею вялую руку и обхватив командира за талию. Ездовой, из пожилых усатых дядек, перебегал вдоль дождевого стока-овражка, время от времени оборачивался и, вскидывая винтовку, стрелял куда-то вниз. Заметив артиллеристов, он сорвал с головы пилотку и помахал ею, чтобы привлечь внимание, потом вытянул руку в направлении, куда стрелял Молодчаги-пушкари поняли: огненная трасса, почти стелясь по земле, ушла в балку.
Никифор вскочил и побежал к окапывавшимся бойцам. Командир роты все еще кричал, размахивая пистолетом:
— Сюда! Занять оборону!.. Ко мне!
С разбегу Никифор упал в цепь. Перед тем как упасть, он несколько раз оглянулся. Непреодолимую, инстинктивную потребность озираться, осматриваться вокруг в минуту опасности, как зверек или птица, Никифор не раз замечал за собой и за фронтовыми товарищами. И каким-то звериным обобщающим зрением, словно на мгновенной фотографии, он зафиксировал все, что в тот момент происходило на поле.
Несколько бойцов одновременно с Никифором бежало в одном с ним направлении — на край свекловичного поля, где командир роты организовывал оборону. Еще два-три человека поднимались с земли и были, что называется, на стартовом положении. Артиллеристы с таким напряженным и целеустремленным вниманием следили за спуском в балку, что одни их позы внушали невольную уверенность: эти парни не прозевают, не бросят свою зевластую пушку, не убегут. На дальнем конце, где начиналась полоска кустарника, стояла раскрылатившаяся дверками «эмка», командир полка с адъютантом и двумя штабистами пытались развернуть вторую цепь из бойцов, бывших поблизости. А сзади из кустов выдвигались подоспевшие на помощь танки. Родные, краснозвездные, долгожданные, они появились как нельзя вовремя!..
Красные звезды, грубо нарисованные поверх фашистских крестов на башнях, ввели Никифора в заблуждение. Да и не только его одного.
И осталось еще несколько секунд неведения. Для многих — последние секунды жизни.
Рядом с Никифором лежал боец с простоватым деревенским лицом — один из тех, кого в приказах и донесениях официально именовали истребителями танков, а в солдатском обиходе звали, не без насмешки, поджигателями. Бутылки с горючей смесью, которыми их вооружали, никак не походили на серьёзное оружие-обыкновенные бутылки из-под пива и водки, реже из-под шампанского, запечатанные похожей на сургучную головку спичечной серной смесью. Иногда и водочные этикетки сохранялись в целости, и шутки по этому поводу не иссякали. Поджигатель успел насыпать перед собой холмик земли, положил на него винтовку и теперь справа от себя саперной лопаткой делал углубления для бутылок с таким расчетом, чтобы они были под рукой…
— Ну как, пехота? — улыбнулся ему Никифор. — Выпьем за победу?
Поджигатель обнажил в ответной улыбке белые крупные зубы. Этих шуточек он наслушался будь здоров. Но сейчас дело было не в очередной, не слишком-то остроумной шуточке, а в тоне, каким она была произнесена. В том втором, глубинном смысле, который всегда имеют слова.
Но тут началось.
Всю мощь огневого удара танки с фальшивыми звездами обрушили на сорокапятки. Оттуда, от кустов, позиции артиллеристов были видны как на ладони, и танки вели огонь прямой наводкой. Тихое солнечное утро померкло для Никифора. Мир наполнился грохотом, звоном в оглохших ушах, едким дымом, ужасом бессилия. Никифор старался как можно плотнее приникнуть к земле, ища у нее защиты, но земля отталкивала его — взрывные волны приподнимали, отдирали тело от неглубокой впадины, в которой он лежал. Кожа спины приобрела необыкновенную чувствительность: взметенные взрывами комочки земли падали на него, и всякий раз, внутренне содрогаясь, он ждал другого — горячего, режущего прикосновения металла.
Никифор лежал, прижавшись щекой к жесткой за-осеневшей траве, лицом к соседу-поджигателю, и увидел, как тот вдруг приподнялся на руках, выгибая спину. Ноги у него странно подергивались, а голова все круче откидывалась назад, затылком он почти доставал до лопаток.
— Эй! — окликнул его Никифор. — Ты что?
Широкое простоватое лицо поджигателя выражало безмерное удивление, взгляд был устремлен куда-то в пространство. Он сделал движение головой, словно хотел обернуться к Никифору, но руки подломились, и он ударился лицом о приклад винтовки.
— Ты ранен? — прокричал Никифор, уже не сомневаясь в этом и обшаривая взглядом его тело. Крови нигде не было, лишь пониже лопаток виднелось что-то грязно-белое, похожее на расплющенную свекловичную мякоть. Никифор подполз к нему, приподнял голову и отодвинул в сторону винтовку.
Поджигатель слабо приоткрыл веки, сладко почмокал губами, как в полусне, и затих с умиротворенным, поразившим Никифора, каким-то просветленным выражением лица. Грязно-белое пятно на спине, которое Никифор принял за ошметок сахарной свеклы, вдруг набухло кровью и начало быстро расплываться по гимнастерке. Кровь била, как в роднике вода, вспучиваясь бляшками, и белые обломки ребер торчали поверх кровавой лужицы жутко и неправдоподобно.
Гул и железный скрежет налетели вихрем. В нескольких метрах пронесся фашистский танк — Никифора обдало масленым машинным теплом и выхлопными газами. Танк с ходу наскочил на сорокапятку, подмял ее и развернулся с хрустом и лязгом. Пушка до этого была подбита прямым попаданием снаряда, и от расчета едва ли кто остался живой, потому что земля вокруг была в сплошных оспинах воронок. Но танк, как живое существо, торжествовал победу, он мял, терзал гусеницами мертвых — мстил за сожженного артиллеристами собрата.
Снаряды поблизости перестали рваться, танки перенесли огонь в глубь поля. Дым и пыль постепенно рассеивались. Никифор осторожно поднял голову: справа и слева, метрах в двухстах в ту и другую сторону, торчали железные чудища с крестами на башнях — эти явно выползли из балки. А те, с фальшивыми звездами, изредка постреливая, продвигались вдоль свекловичной плантации. Здесь, на краю поля, где лежала красноармейская цепь, чернела выброшенная снарядами сырая земля и, припорошенные ею, там и сям валялись трупы. Но не все были мертвы: на глазах у Никифора неподвижно, как труп, лежавший боец вскочил, бросился бежать куда-то вбок — хлестнула, однако, пулеметная очередь, и он, словно споткнувшись о невидимую стальную нить, протянутую над землей, нелепо взмахнул руками и рухнул.
Танк, насладившись местью, пятился назад.
Возможно, немецкий экипаж сделал нечто не предусмотренное приказом и теперь возвращался на свое место в боевом порядке, а может, у них были какие-то иные намерения — об этом Никифор размышлял потом. А тогда скованный бессилием ужаса, он лежал и смотрел, как приближались к нему посверкивающие, отполированные землей ребристые гусеницы. Было ясно до физической дурноты, что через несколько мгновений гусеницы раздавят, смешают его тело с землей и спасения нет, потому что, если он подымется на ноги, его срежут пулеметной очередью и если даже танк не раздавит его, то танкисты заметят, что он жив, и…
Потом Никифор удивлялся самому себе: вроде бы не думал о бутылках с горючей смесью, лежавших возле убитого соседа, и не помнил, откуда в его руках очутился спичечный коробок. Но как чиркал спичечным коробком по серной головке бутылки, он запомнил. Как ожгло ему руки, и как огненным всплеском разлилась по моторному отсеку танка горючая жидкость, и как он, по-заячьи делая скидки в сторону, бежал, затем полз среди свекловичной ботвы, а рядом с ним смачно чокались пули и вырывали из корнеплодов брызжущие соком куски — все это осталось в памяти не связанными между собой картинками. И было совершенно непонятно, как же он остался жив?
Поделиться книгой: