Помоги проекту - поделись книгой:
– Постараюсь.
– Желаю удачи.
Так, еще не закончив вечернего отделения Московского авиатехникума (МАТ), в свои 18 лет я оказался ведущим конструктором дублера АИР-6. Мне предстояло самостоятельно преодолеть невидимый жизненный барьер, взобраться на такую высоту, откуда откроются неохватные дали. Шутка ли – мне поручалась постройка настоящего, реального самолета.
Перед этим рывком не грех оглянуться назад, на уже пройденный путь, набраться сил, вдохнуть полной грудью, беспристрастно оце-
нить свой жизненный багаж перед крутым подъемом. Хотя я и родился в Петербурге, всегда по-настоящему чувствовал себя дома только в Москве. Вернее на участке Ленинградского шоссе, примыкающего к Петровскому парку. Каких только чудес тут нет! Роскошный Петровский дворец – волшебное творение русского зодчего М. Ф. Казакова. Отсюда, из этих мест, пошла гулять по России, а затем, вместе с Федором Шаляпиным, по всему свету, удалая русская песня:
Здесь сохранилось старинное здание, правда, изрядно перестроенное, знаменитого ресторана «Яр», с его отдельными кабинетами, где нынче, кроме ресторана, разместились гостиница и цыганский театр «Ромэн». Здесь же, в Петровском парке, были разбросаны известные рестораны – «Мавритания», «Черный лебедь», «Стрельна», «Скалкина», «Аполло» и несколько иных, названия которых уже забылись, куда съезжались кутилы со всей Москвы.
Еще мальчишкой бывал я в таборе «Цыганский уголок», встречался с гадалками и бородатыми цыганами. Не потомки ли этих цыган доныне поют и отплясывают в современном «Ромэне»?
На моей памяти строился здесь первый в стране крупный спортивный стадион «Динамо». А Ходынка? Здесь неудачно праздновалось венчание на царство Николая II, здесь бросали золотые монеты в толпу и в давке насмерть затаптывали людей!
На моих глазах менялось начало Ленинградского шоссе: строились дома, расширялась и благоустраивалась проезжая часть. Булыжник уступал место клинкеру, замененного впоследствии асфальтобетоном. Да и шоссе переименовали в проспект. Тянувшиеся в Москву бесконечные обозы на конной тяге и извозчики постепенно вытеснялись автобусами «Лейланд» и таксомоторами «Рено», которые, в свою очередь, исчезли под напором потоков современных машин, главным образом, отечественного производства.
И все же не дворец и рестораны, не прекрасный парк со стадионом и не цыганская таборная романтика привлекали меня здесь. Главной, неотразимой силой, заворожившей мою душу, была авиация. И земля, и небо здесь были, да и теперь еще остались пропитанными авиационным духом. Петровский дворец заняла Военно-воздушная инженерная академия. Ее щеголеватые слушатели встречались здесь на каждом шагу. В бывшем здании «Мавритании» размещался персонал и лаборатории Научно-опытного аэродрома (впоследствии НИИ ВВС), где в то время работал и мой отец, а опытные самолеты тогда ис- пытывались здесь же, на Ходынке. На месте современного здания аэровокзала были небольшие постройки Международной немецко-российской авиакомпании «Дерулюфт». Отсюда отправлялись по линии Москва-Кенигсберг-Берлин одномоторные восьми-двенадца- тиместные «Фоккеры», «Дорнье», а потом и наши К-5. Возле забора часто можно было увидеть желто-голубенький автобус с эмблемой на борту – две летящие дикие утки. Временами в автобус садились прибывшие загадочные авиапассажиры в необычной одежде, говорившие на непонятном языке.
Рядом с нашим домом в бывшем ресторане Скалкина обосновался клуб Академии, куда во время спектаклей или киносеансов пробирались без билетов и мы, подростки того времени. Напротив клуба, на Красноармейской улице, в здании бывшего ресторана «Аполло» развернулся Музей авиации, где мы также были неизменными посетителями. Чего там только не было: подлинный планер Лилиенталя, приобретенный у немецкого авиатора русским профессором Н.Е.Жуковским, триплан «Сопвич» времен Первой мировой войны, модель «Ильи Муромца» И.И.Сикорского, фотографии, картины, парашюты, натуральная корзина воздушного шара, да еще библиотека-читальня.
Старинный велосипедный завод «Дукс», постепенно переквалифицировавшийся в авиационный, помаленьку расширяясь, занял почти всю территорию, примыкавшую к аэродрому с юго-востока от Боткинской больницы до Ленинградского проспекта. Прямо из ворот сборочного цеха новые самолеты выкатывались на аэродром и уходили в воздух.
Это земля. Небо здесь тоже принадлежало авиации. Чуть свет – начинала полеты Московская школа летчиков на бипланах «Авро» (У-1). Они непрерывно кружили над аэродромом, накручивая взле- ты-посадки, или уходили в зону, где занимались высшим пилотажем. Только притихнет Школа, как в воздухе звенья, отряды, а то и целая эскадрилья Военно-воздушной академии отрабатывает на своих Р-1 тактику групповых полетов. Время от времени уходят в рейс тяжело взлетающие пассажирские самолеты, а с наступлением сумерек зажигаются сигнальные огни, вспыхивают лучи прожекторов и начинаются ночные полеты.
Для меня увлечение авиацией было так же естественно, как дыхание. На одном довольно высоком хвойном дереве, росшем в нашем дворе в Пеговском переулке (ныне – ул. Серегина) я устроил наблюдательный пункт – втащил наверх большой щит от старого моторного ящика и прибил его к толстым расходящимся веткам. Из прутьев сплел стены, а из соломы устроил крышу. Даже уроки я делал на дереве, поглядывая временами на аэродром, который был виден сквозь хвою. Если дули юго-западные ветры, самолеты шли на посадку прямо над моим шалашом, если северо-восточные – взлетали в эту сторону, с ревом проносясь почти над самой головой. Особенно захватывающим было зрелище группового взлета. Сначала было видно, как, покачиваясь на неровностях, самолеты отруливали в дальний конец летного поля и выстраивались, как казалось, цепочкой, крутя винтами. Затем, одновременно тронувшись, они стремительно разбегались, резко подпрыгивая, и вот они уж один за другим повисали над полем, увеличиваясь в размерах. Звук нарастал, они приближались, то проваливаясь, то взмывая, но поднимаясь все выше, и, наконец, с ревом проносились левее, правее и прямо надо мной, настолько близко, что было видно, как продолжают еще крутиться колеса, и можно было разглядеть летчиков в кожаных шлемах и очках.
Когда, сделав круг, вся группа, построившись журавлиным клином, с мерным гулом вновь проходила над аэродромом, восторг сменялся гордостью за авиацию. Мой пыл не могли остудить даже частые драмы и трагедии, эти неизбежные спутники авиации, свидетелем которых я часто становился.
Порой какой-нибудь учлет грубо промажет при посадке и вместо того, чтобы уйти на второй круг, пытается сесть, не погасив скорость. Прижатый к земле самолет начинает «козлить», подпрыгивая с каждым разом все выше, пока, наконец, не рухнет на землю с опущенным носом и не перевернется на спину. Хорошо еще, если после этого подоспевшие пожарные спокойно отъезжают, а «скорая» увозит носилки с пострадавшим – иной раз на поле после такой посадки вспыхивает костер. Из дыма и пламени раздаются короткие отчаянные крики, а чаще потерявшие сознание смельчаки молча расстаются с жизнью.
Или иной ученик слишком рано уберет газ и не дотянет до границы аэродрома, а, спохватившись, так резко прибавит газу, что мотор захлебнется и заглохнет. Глядишь, а самолет уже врезался в деревья, зацепился за ангар или повис на трамвайных проводах.
Однажды, сидя в своем шалаше с книгой в руках, я заметил, что звук двигателя недавно взлетевшего опытного разведчика Р-5 как- то внезапно оборвался. Я прервал чтение на самом интересном месте и стал искать самолет глазами. Сквозь хвою в голубизне неба виднелся какой-то сор и белое пятнышко. Вдруг меня осенило: пятнышко – это парашют, а сор – падающие части самолета. Быстро слезши с дерева и не упуская из вида парашют, я напрямик побежал к тому месту, куда его несло ветром. Перелезши через какой-то забор, вместе с присоединившимся красноармейцем мы подбежали к дереву, на котором только что повис летчик, зацепившись парашютом за ветки. Он был в шлеме со сдвинутыми на лоб очками, в комбинезоне с голубыми петлицами (это был летчик Б.Л.Бухгольц, как я позже узнал). Из царапины на щеке сочилась кровь. Висел он невысоко. Мы протянули к нему руки. Он, расстегнув парашютную упряжь, легко спрыгнул на землю, улыбнулся нам и, сев в коляску подъехавшего мотоцикла, сразу же уехал.
Со всех сторон стали сбегаться люди, а одно все еще вращавшееся крыло с грохотом свалилось на крышу небольшого дома. Вскоре, отчаянно гудя, показалась машина «Скорой», а мы с молодым красноармейцем, как давние знакомые, уже уходили, проталкиваясь через толпу и обмениваясь впечатлениями.
Популярный в то время лозунг – «от модели к планеру, от планера к самолету» – был моим кредо. Часто засиживаясь до полуночи, я строгал, связывал и склеивал, пилил и сверлил, пока не получалась очередная модель с резиновым моторчиком. Я упорно делал модели по образцу птиц – без вертикального оперения, считая, что подражать в этом самолетам не следует. Ведь там есть летчик, управляющий рулем направления, а в модели оно ни к чему. Модели хорошо планировали, но стоило на любой из них завести моторчик и пустить ее с вращающимся винтом, как она, пролетев немного по прямой, внезапно переворачивалась на спину и стукалась о землю. Сколько я ни старался делать их поточнее, сколько ни регулировал, модели падали до тех пор, пока не разбивались совсем. Как-то раз при очередной неудаче я с досады булавками приколол к хвосту попавшуюся под руку картонку на манер вертикального оперения. Завел, пустил… О, чудо! Модель полетела, набирая высоту, и летела бы еще, если бы не кончился завод.
Когда я, преодолев протесты самолюбия, обратился к отцу, он растолковал, что резиномотор, вращающий винт, создает момент крена, а крылья, парируя крен, вызывают разворот, который как раз и гасит вертикальное оперение. Когда же этого вертикального оперения нет, модель неуравновешенна и падает. Что до птиц, то у них нет винта, следовательно нет и зловредного крена.
Кроме моделей, мы с товарищами по двору увлекались еще постройкой и запуском змеев. Здесь мы ничего не выдумывали, а довольствовались общепринятыми образцами. Если же ветер бывал и ночью, запускали змеев с красными бумажными фонариками и вставленными в них свечками. Нам было невдомек, что идущие ночью на посадку самолеты шарахались от огонька на змее, как от обозначенного сигнальным огнем препятствия. Это продолжалось до тех пор, пока не примчался с аэродрома мотоцикл с разъяренным военнослужащим, который заставил нас сломать свои игрушки.
Освоив постройку змеев и схематичных моделей, я перешел к фюзеляжным. Глубоко за полночь, окончив модель-копию самолета и нарисовав красные звезды, я вышел в свой переулок. Была мягкая зимняя ночь, падал легкий снежок. Я закрутил резиномотор, поставил модель под уличный фонарь на ее маленькие лыжи и отпустил. Пробежав по искрящейся снежной поверхности и оставив неглубокие следы, она взлетела и через несколько секунд исчезла в темноте. Что-то таинственное чудилось в ее исчезновении, в этих оборвавшихся колеях от лыж. Мне казалось, что улетела не модель, а настоящий самолет с красными звездами, что летит он над крышами и деревьями все выше и выше, а луна, просвечивающая сквозь рваные облака, одобрительно кивает ему своей желтой головой. Короткий треск невдалеке разом отогнал видение. Подобрав возле дерева то, что упало и сообразив, что ремонт будет невелик, я с удовлетворением отправился спать. Ведь завтра, вернее уже сегодня, надо в школу.
Отец снисходительно относился к моим увлечениям, никогда не навязывался с советами, а если я спрашивал о центровке или регулировке моделей, отвечал кратко и только на вопросы.
Иногда мама, обычно добрая и ласковая, прибегала к последнему средству – жаловалась отцу, если мы с сестрой доводили ее до крайности. Он неизменно брался за ремень, а мама нас же потом и жалела. У меня после порки всегда вертелся на языке вопрос к маме: «Если тебе меня жаль, зачем же ты говорила о моем проступке отцу?», но спросить я так никогда и не решился. Отца я побаивался, но и очень интересовался его жизнью. Когда он бывал в хорошем настроении, разрешал мне выдвигать запретный ящик его стола и доставать заветные фотографии. В одной куче, вперемежку, попадались суровые лица авиаторов и улыбающиеся беспечные шансонетки. Среди старых фотографий «фарманов», «блерио» и «ньюпоров» встречались снимки самолетов Ф.Н.Былинкина, Я.М.Гаккеля, И.И.Стеглау, А.А.Фальц-Фейна и А.А.Кованько. Особенно много попадалось творений Игоря Сикорского – от неудачного вертолета и едва летавших (только по прямой) самолетов до прославленных многомоторных «Гранда» («Русского Витязя») и «Ильи Муромца». Наткнулся я и на фотографию второго планера конструкции моего отца, построенного им в 1907 году, на котором был совершен «рекордный» двадцатисекундный полет на буксире(1*). Этот планер управлялся посредством телодвижений висящего на нем пилота, балансированием своего корпуса добивавшегося более-менее устойчивого полета.
Построенный годом позже третий планер Георгия Адлера имел ручку управления рулем высоты и элеронами и педали, соединенные с рулем направления, благодаря чему на нем успешно летали на буксире многие русские авиаторы того времени.
Снова вернувшись в авиацию, работая в Научно-опытном аэродроме (НОА) в Москве, отец затеял инициативную постройку аэросаней. Зимой 1926-1927 гг. эти сани, а их строили на большой веранде нашей квартиры, вытащили во двор, установили мотор Рено в 260 л.с. и принялись на них ездить. После пробных поездок по Пе- говскому переулку съездили несколько раз по Ленинградскому шоссе. Затем наступило время самых трудных испытаний: поездки по целине и пересеченной местности. Когда в районе Сходни отец высадил всех и съехал в овраг, это показалось мне очень рискованным: казалось, сани вот-вот перевернутся. Я даже зажмурился (мне было тогда всего 12 лет). Подъемы сани преодолевали тоже хорошо, в салоне уютно, тепло, и было ясно, что это лучшие аэросани в мире. По окончании испытаний заказчик – московское представительство Башкирии – потребовал представить заключение ЦАГИ. Этот институт тоже занимался постройкой небольших металлических аэросаней конструкции А.Н.Туполева, и он, конечно же, не устоял перед представившейся возможностью поставить подножку конкуренту. Так эти сани и не пошли в серию.
Когда я стал постарше и снова рассматривал фотоколлекцию отца, мое особое внимание привлекали поначалу казавшиеся неразборчивыми аэрофотосъемки вражеских позиций. Они были сделаны штабс-капитаном Черняевым с самолета «Фарман-22», который пилотировал мой отец во время Первой мировой войны. Приглядевшись к темным снимкам, я стал различать на них не только окопы, но и артиллерийские позиции и даже отдельных солдат. С особым почтением я рассматривал боевую награду отца – Георгиевский Крест.
Вскоре отец демобилизовался, мы переехали за «Цыганский уголок», на Масловку, я поступил в Московский авиатехникум, и на этом кончилось мое отрочество и началась юность.
В техникуме организовался планерный кружок, стали строить планер «Стандарт» по чертежам О.К.Антонова. Постройка планера для меня не была самоцелью, а лишь средством стать летчиком. Поэтому, когда я узнал, что в подвале на углу Орликова переулка существует Московская Летно-планерная школа (МЛПШ) Осоавиахима, конечно, поступил в нее, а планер так и остался недостроенным.
После очередной производственной практики, проходившей на заводе «Авиаработник», на котором уже организовали ЦКБ и он стал называться заводом № 39, весь наш курс оставили там на постоянную работу, переведя нас на вечернее отделение авиатехникума. Моя жизнь приобрела плотный распорядок. Утром – в ЦКБ, чертить, вечером – учиться в МАТ, по выходным – летать в МЛПШ в холмистой местности возле станции Первомайская (ныне Планерная). Там, за деревней, было несколько небольших ангаров, от которых спускались склоны в долину речки Сходни, где мы и начинали свой путь в небо. Хвост планера (это были грубоватые учебные планеры ИТ-4 конструкции Игоря Толстых) прицеплялся к здоровенному стальному штопору, ввернутому в землю; спереди вся группа растягивала в два конца длинный резиновый шнур, зацепленный за крюк на носу планера, и, по команде инструктора, учлет толкал рычажок хвостового замка. Хвост освобождался, и планер бежал по земле несколько десятков метров, так и не взлетев.
– Любители авиации – под хвост! – покрикивал инструктор, и двое курсантов поднимали на плечи тяжеленный хвост, а остальные, взявшись за носок крыла, толкали планер обратно к штопору.
После нескольких выходных, проведенных в пробежках, переходили к полетам на высоте 1 -2 метра и длиной 50-100 метров. Позже начались старты с четверти горы, затем с половины и, наконец, настоящие полеты с вершины Лысой горы или Восточного склона, где высота была уже с полсотни метров, а время в воздухе 1 -2 минуты.
Ради этих минут приходилось раз десять тащить тяжелый планер в гору, пока не удавалось взлететь снова, если, конечно, кто-нибудь не сломает его при посадке на «нестандартную» кочку. Тогда два-три выходных тратились на ремонт.
Несмотря на свою неважную одежду, энтузиасты в любую погоду снова и снова ехали на Первомайскую, чтобы испытать волнующее чувство полета и поддержать надежду на то, что, окончив планерную школу, легче поступить в настоящую летную или аэроклуб.
Не перестали летать и тогда, когда в одной из групп погибла очень славная девушка. На взлете она резко потянула ручку управления на себя, планер взмыл, а потом, увидев перед собой небо, она, видимо, испугалась, и резко «отжала» ручку. Привязные ремни не спасли ее: планер стукнулся носом о землю, а ручка управления уткнулась ей в живот. Смерть настигла ее сразу, на месте. Потом были похороны, речи. Реальным следствием этой трагедии стала замена привязных ремней на уширенные, более жесткие.
Изо дня в день я вертелся в этой карусели, уходя из дома, когда все еще спали, а приходил, когда уже спали. Только молодость и здоровье позволяли это воспринимать не как тяжелую повинность, а как естественное, интересное, а, порой, захватывающее времяпрепровождение. Часто случалось, что будильник уже израсходует весь свой запас звона, а я не просыпаюсь. Только стук родителей в смежную стену служил импульсом для подъема.
И вот весь этот суматошный образ жизни внезапно изменился. Поручение Яковлева построить дублер АИР-6, предназначавшийся для спортивного общества «Динамо», в корне изменило мою жизненную позицию. Главным стало построить настоящий самолет, а все остальное было неважно.
Суровая школа
Ведущий конструктор, если он достаточно опытен, является первым помощником главного конструктора. Он должен быть душой порученного ему самолета, мастером на все руки и оперативно решать все вопросы, возникающие на производстве. Должен-то, конечно, он должен, а если не может, что тогда? Если наш главный конструктор был молодым, то рабочих он предпочитал пожилых, квалифицированных и опытных. Работали они обычно вечерами, группами по два-пять человек и, как правило, за аккордную плату. Я же должен был всегда находиться при деле, в любое время дня и ночи, пока где-то что-то строилось. Учебу почти забросил. Планеризм – тем более. Ведь мне поручено такое важное дело! Яковлев был ровно требователен и хладнокровно, как котенка, тыкал носом, если замечал какой-либо промах. А их-то хватало. Рабочие же измывались над моей неопытностью и наивностью с изощренной выдумкой и разнообразием. Но что было делать? От мелких уколов страдало мое самолюбие, но оно пострадало бы еще больше, если бы пришлось отказаться от этой работы. Стиснув зубы, я сносил все насмешки и старался обратить в шутку все каверзы, понимая, что или я постигну их опыт, или провалюсь.
Вот подходит ко мне маститый медник Кузин и с невинным видом спрашивает, показывая на кронштейн элерона:
– Эта деталь годится?
Я ее верчу и так, и эдак, заглядываю в чертеж, промеряю размеры – как будто все правильно. Что сказать?
– А вы как думаете, Василий Иванович? У вас опыта больше.
– Да вот тут царапина есть, – невозмутимо говорит он.
«Ах ты, старый черт!», – думаю про себя, – «так бы сразу и сказал», а вслух говорю:
– Зачистите шкуркой, тогда пойдет.
Или слесарь кричит из-за верстака:
– Альма, Альма! (Это моя кличка, на собачий лад).
– Ну?
– Детали не подходят, – говорит он, показывая на лежащие на верстаке железки.
– Как так? – схватываю и тут же бросаю их, – они, оказывается, сильно нагреты.
– Ха-ха-ха!
Или еще. Приношу сварщику узел и шайбу.
– Нужно приварить.
– Держи.
Прикладываю шайбу на место и держу. Голой рукой. Сварщик спокойно зажигает горелку и начинает разогревать металл, будто не замечая моих пальцев. Я держу пока хватает сил, потом, выпустив деталь из рук, дую на пальцы.
– Что, горячо? – участливо, давясь смехом, спрашивает он, вместо того, чтобы предложить лежащие тут же пассатижи.
Разговоры с Яковлевым проходили так:
– Вы о плазах позаботились?
– Нет еще.
– Чего же вы ждете? Закажите Панкратову (это был начальник столярного цеха) плазы для сварки боковин фюзеляжа, а также плазы для склейки лонжеронов крыла, нервюр и для сборки крыльев, отдельно для правого и для левого.
Не успел я разобраться с плазами и дать на все необходимые эскизы, как слышу новый вопрос:
– Где же трубы? На следующей неделе явятся слесари, чем же они будут заниматься?
– На некоторые узлы из листовой стали мы с Барсуковым чертежи подготовили, а вот о трубах я еще не подумал.
– Напрасно. Вызывайте с аэродрома Салова, там ему пока нечего делать, он мигом достанет трубы, дайте ему только список.
– Будет сделано.
Когда трубы привезли, новый вопрос:
– Почему до сих пор не готов плаз боковины фюзеляжа?
– Он расчерчен.
– Это я видел, а бобышки-то не наклеены.
– А зачем они?
– Без них трубы начнут смещаться, их нужно зафиксировать между бобышками.
– Есть. Сегодня наклеим.
Когда работа по фюзеляжу, наконец, наладилась, пошли замечания по крылу.
– Почему конструкторы взялись расчерчивать сборочные плазы крыльев, а плазы лонжеронов отстали?
– Сегодня же изменим очередность работ.
– Правильно. Только нужно, чтобы конструкторы поработали и вечерком, чтобы уже завтра Панкратов смог поставить своих столяров на лонжероны. Это самая сложная работа и требует времени.
– Будет сделано.
Когда работа и по крыльям закипела, встал новый вопрос:
– Что-то я не вижу жизни вокруг хвостового опе рения. Где стабилизатор, киль, рули?
– У меня до них еще руки не дошли.
Поделиться книгой: