Помоги проекту - поделись книгой:
Он учтиво, с оттенком укора, галантно заговорил:
— Насколько мне известно, господа, китайцы не допустят к внутренним соревнованиям представителей иной расы. Уважаемый Дэ и вы, господа служители, не мне напоминать то, что вы прекрасно знаете и без мои. Я заинтригован ваших парнем, и не будет угодничеством, если скажу, что я на его стороне. Так вот, разрешите мне предупредить от своего имени, что в дальнейшем жизнь юноши может оказаться под угрозой. Прошу прощения за некоторую указуемость, но Америка здесь уже ни при чем. Это ваш устоявшийся внутренний порядок. Русский не будет допущен к соревнованиям. Он у вас враг под номером один. Я сторонний наблюдатель, и то никогда нe решился бы ни подобный шаг. К трону Поднебесной патриархи Китая никогда не допустят мастера иной ноциональности, какими словами ни прикрывайся, и будь он семи и пядей во лбу.
Глаза монахов сузились до лезвия бритвы. От неподвижных лиц веяло холодом и скрытой угрозой.
Маккинрой был атакующей стороной. Он старался найти в них тень растерянности, замешательства. Понимал, что загоняет в угол, надеялся выявить на сухих лицах смущение, растерянность. Но те холодно буравили зрачками пространство, вбирая в себя сказанное американцем.
— Я знаю, много препятствий на нашем пути, но верую: разум возьмет верх, — также спокойно, как и сидел, изрек настоятель.
— Когда-нибудь, но не сейчас и не в ближайшее время, — примирительно согласился Маккинрой. Он видел: настоятелю нечем крыть. — При нынешнем нелегком материальном положении Китая деньги, предлагаемые вам, — очень сильное подспорье.
— Для вас деньги все. Для нас же искуснейший боец значит много больше. Наши традиции — наша жизнь.
— Но он еще в стадии обучения, — нетерпеливо, как бы сердясь на служителей, словно на упрямых мальчишек, информировал эксперт.
— В конечной стадии, — с прежней невозмутимостью уточнил настоятель.
— Хорошо, почтенный Дэ, вы упорны, непонятны. Семьсот тысяч за молодого, неискушенного в жизни парнишку. А? Семьсот тысяч! Какие значительные перспективы открываются у вас в будущем. Каких высот может достигнуть ваша обитель. А у нас он будет только агентом, связным. И то недолго.
— А у меня он будет чемпионом, — не унимался в своей идее монах.
— Наивность. Простая наивность. Необоснованная, неподтвержденная. В мире можно быть чемпионом, но только не в Китае. Вы его изначально обрекаете на гибель. Поймите, уважаемый Дэ: у вас же холодная голова, трезвый ум. Не той крови он. Не той. Разум здесь не совладает с предрассудками. Шовинизм вашей страны не менее, чем в Германии. А то, что испокон веков является монополией только Китая, ни под каким предлогом и никогда еще добровольно не отдавалось. И это уже ваша исконная черта.
— Не напоминайте мне, пожалуйста, негативные штрихи моей страны. Они не всегда будут доминировать в жизни, — холод начинал сквозить в слове настоятеля.
— Простите, почтенный отец, это у меня от того, что за мальчишку я начинаю просить, как за своего подопечного. Кому, как не вам, знать положение, бытующее в ваших провинциях.
Сейчас уже настоятель подозрительно косил на эксперта.
— Послушать вас, получается, что я толкаю своего воспитанника на гибель. А вы, его защитник, всячески пытаетесь воспрепятствовать нашему роковому шагу.
— Да-да, господин настоятель, выходит, так оно и получается. Даже преступники предпочитают охотно отсиживать свое, чем попадать под нейтрализацию своих дружков или противников.
Глаза настоятеля снова безучастны.
— Отметьте, мне шестьдесят шестой год. О чем могут думать в уединении люди моего возраста, размышляя над жизнью? Фактически это растянутая граница предела активной человеческой жизни. Пусть человек проживет еще двести, двести пятьдесят лет, но он уже никогда не будет строить долгосрочных планов. Надеюсь, вам понятно, что в таком возрасте, в любой достопочтимый момент бытия и по различным, часто не зависящим от нас причинам, человек очень легко отходит в мир иной. Не так ли, мистер Маккинрой?
— Так, тем более, что не каждый надеется дожить не то что до названных вами годов, но и просто до преклонного возраста. Но мне становится понятно ваше лирическое отступление.
— Ну, не столько лирическое, сколько прозаическое, — голос служителя стал растянутым, усыпляющим. — Мне шестьдесят шесть — черта, черта, от которой все чаще холодок темноты сжимает сознание. А ведь прикинуть: всего лишь шестьдесят шесть. Как неуловимо, странно устроено подсознание человека. Что приостанавливает мерное, удовлетворенное течение жизни? Какие сигналы исходят, предупреждая, что близка твоя преломная черта, отделяющая счастье бытия от вечного покоя. Неужели разум подает сигналы, чтобы ты поспешил, если еще не все сделал в своей жизни, неужели он кричит внутренней сутью, вызывая тебя к действию, не позволяя транжирить попусту oтпущенное тебе время. И это при всем том, что по своим возможностям живое существо может жить не менее двухсот лет. Не менее. Как мы нерасчетливо мнем и треплем нашу жизнь в буйной молодости, глядим свысока вдаль, которой боимся, не принуждая себя дорожить настоящим. Потом одинаково скорбим, что дни иссякают и что не продлится век наш более, чем у других. Приходит время и каждый, кто чем-то серьезно был занят в жизни, делает аккордный шаг в своем бытии. Да, я посвятил свою жизнь изучению и совершенствованию системы У-шу. Как патриарх наш, который не присутствует сегодня, и как славный Ван, который кроме всего прочего достиг уважительных побед. Одновременно готовил учеников-последователей. Почему в нашем монастыре только сироты? Только с одной целью дальнейшего развития искусства единоборства. Политика, так полонившая души людей, авантюризм, интриганство, с помощью которого добиваются для себя в жизни многих привилегий, у нас исключены. Большая общая цель не оставляет поводов для низменных вожделений. Люди отошли от зверей тогда, когда им мало стало быть просто сытыми. Нелегко пятнадцать лет учить и воспитывать человека. Ребят, которые не выдерживают, не усваивают нашу науку, мы отсылаем в родственные монастыри. Сирот больше некуда девать. Не могу сейчас ответить, почему судьба уготовила именно его. Не китайского, скажем, маньчжурского или пусть корейского происхождения. Но, как видите, мне шестьдесят шесть. Смогу ли я, хватит ли мне времени, да и встречу ли другого способного ребенка. Второй раз выложить душу не дано никому. Да и кто знает, на каком слове остановится моя молитва.
— Как не понять вас, мудрый Дэ. Но давайте еще раз проанализируем реальность. Вы много вложили в русского. Много сейчас ставите в планах на него. Но если не отодвигать саму китайскую действительность за ширму наивной близорукости, без предложений и увещеваний, то придется осознать тот факт, что все приготовления его как будущего бойца-чемпиона губительны для него. Это простая констатация неопровержимого. Мне хорошо известен китайский шовинизм, национализм. Ему нет равных в мире, как бы ни кричали о себе немцы или евреи. Вы все равно стоите впереди них. Обособленность как нации, это у вас непреложно во всех поступках. Стратегия и тактика на любом уровне человеческих и межгосударственных отношений. Берусь даже рассмотреть вопрос дальше, с той позиции, что многое может иметь удачное продолжение. Например, произойдет маловероятное, и ваш воспитанник будет допущен к соревнованиям. Он победит, как вы утаерждлете. Его первое место на турнире будет равносильно подписанию смертного приговора себе. И вы, уважаемый Дэ, будете не косвенным виновником его гибели. Ему не дадут продолжить карьеру чемпиона. Трудно припомнить, сколько чемпионов Китая дожило до старости.
Настоятель молча показал на сидевшего поодаль дремавшего Вана.
— Это единственный, — соглашаясь, не отступал эксперт, — уникальный случай, вызывающий восхищение той волей и собранностью, а главное, целью, которую имел перед собой Большой Чемпион. Но в вашим истории некороткий список граждан, имевших высшее звание. Где они? — Маккинрой знающе выпрямился. — Те чемпионы все китайского происхождения, и все равно, мало кого миновал нож или стрела, если они только раньше не оставляли трон вакантным. А ваш воспитанник будет как травинка на шквальном ветру. А ветер тот состоять будет из холодного оружия, применением которого так богата ваша страна. Против него ополчатся все, без исключения, школы и секции Китая. Все. Ваши союзники самое большее что смогут сделать, это остаться нейтральными. Ваш авторитет, популярность Вана не уберегут его. Только усугубят положение. Он падет, как пали многие до него: сильные, опытные, имевшие корни в своей же троне. Убьют его. Убьют, как убивали многих, кто не умел лавировать между жизненными реальными ситуациями.
Не теряя внешнего спокойствия, самообладания, настоятель глубокомысленно уточнил:
— Он должен уметь защитить себя, иначе какой он чемпион.
Легкомысленная наивность, пагубная, ничем не подкрепленная, — махнул рукой Маккинрой. Его стало тяготить необъяснимое упрямство настоятеля. — Можно противостоять группе, толпе, но не массе. Вы не убережете его. Реалии вашего Китая более жестоки, чем наши, американские. А у нас? Через три-четыре года он вернется к нам. В России дольше нельзя продержаться. В любом случае там он будет в большей безопасности, чем здесь. А Китай для него не родина — мачеха. Мачеха с чужими сыновьями, братьями. Каждый из местных рад будет при случае убрать его. Это отвечает интересам нации.
Монах наклонил голову, давая знать, чтобы американец приостановил свою бесконечную тираду.
— Все было бы проще, если бы начало было простое и замыслы не те. — Дэ опустил свои глаза. Но казалось, будто он сквозь прикрытые веки пристально изучает сидящих. — Когда отшельники нашего монастыря принесли мальчонку немногим более двух лет от роду, я наблюдал, как он сидел в углу кельи. Ни к кому не тянулся, ни на кого не смотрел. Был он маленький, беспомощный, но так неподдельно силен своей детской независимостью, что я пришел в осмысленное возбуждение от того, каким может быть человек, если он представлен самому себе, если он существует своим, пусть маленьким, но ни от кого не зависящим и никому не подчиняющимся миром. Родители его умерли на руках монахов, которые принесли его в монастырь. Представляете!.. — глаза настоятеля восхищенно расширились. — Перед вами ничто. Но оно в такой степени гордое, ни к кому не льнущее, от всех отталкивающееся, что невольно воспринимаешь ту сверхъестественную мощь, которой существует это дитя, — голос священнослужителя высился монотонной гаммой. Торжественный ритм продолжался с тем же упоением. — Вот тогда у меня и зародилось. Я поверил в свою заветную цель: вырастить человека, достойного называться этим великим словом. Добавить к жизненной тверди физической уверенности, которой обладают наши великие мастера. Появится человек, близко отвечающий требованиям настоящего разумного интеллекта.
А вы хотите приобщить его к службе низкой и подлой, вылепить из неокрепшей души шпиона, не зная человека, его внутреннего мира, его чаяний, просто используя покорные полезные качества. Не сделка ли это с моей непрощающей совестью? Кто я буду? Чем покроются мои седины?
Вы должны понять, мистер, зная, что человеку, у которого изъято детство в том понимании, которое имеет каждый из нас, при мысли, что и жизнь у него пойдет не своя, приказная, мне становится горько, думается, что и я не своей жизнью живу, выполняю чью-то скаредную волю. Деяния мои упираются в какую-то стену, которую не вижу, не предчувствую.
У Маккинроя что-то сжало внутри. Трудно было представить, что такая жесткая аскетическая натура, какую с детства воспитывают монахи, может звучать глубокими сентементальными аккордами.
— Мы, Дэ, всю жизнь ходим вдоль невидимой запретной зоны-стены, во многом мешающей нам жить так, как хотелось бы. Куда она ведет? Кому дано ответить на извечный для человека вопрос?
— Знали бы вы, чего мне стоило решиться воспитывать ребенка в стороне от людей, от сверстников.
— Но совсем понимаю вас, — осторожно вставил эксперт, подобное воспитание замедляет развитие.
— В какой-то степени да. До двенадцати лет мальчик был фактически изолирован от сверстников и посторонних. Он знал пять человек, которые его обучали. Через них познавал мир. Его психика, мышление, сохранили чистоту родниковой воды, личностный oттенок. Четырнадцать лет — это возраст, когда можно обучать человека, но не воспитывать. Далее им занимается только жизнь.
Представьте теперь молодого человека двадцати двух лет, который имеет свои вполне богатые жизненные концепции, приобретения. Если приходится обучать такого, то обучение и воспитание его в духе бойца представляет немалые трудности. И учтите, только к сорока годом это будет боец, которого столь долго готовили. Но это, к вящей правде, возраст зрелого мышления. Человека влечет не столько к риску, опасности, романтике нового, сколько к осмысливанию философской, психологической трактовки единоборства. Вот здесь и нарушается понятие единства теории и практики. Сила, убедительность истинных понятий возможного и происходящего. Определения, взгляды ученика будут ошибочны по своей природе, так как волею судьбы он будет лишен схваток, где лезвие смерти выступает со сжимающей душу отчетливостью. Но, если обучаемый не проходит по грани существа двух миров, представление материальности жизни и смерти будет искаженным, не истинным. Близким к понятию живущих обыкновенной мирской сутью. А ведь многие озарения прихлдят на грани существующего. Ведь цель наша, конечная, не столько обучение искусству единоборства со всевозможным оружием, сколько обретение одухотворенного спокойствия, трезвой мысли в самых неожиданных, по-настоящему опасных ситуациях. Воспитание мудреца и философа. Эти догмы — непреходящее условие всего курса обучения.
— Уважаемый учитель, объяснили вы очень неординарно. Но и после сказанного считаю уместным настаивать на прежней просьбе. — Тень признательности отразилась на лице эксперта. Он потер руки об штаны. — Поверьте мне, моему достаточному опыту. Здесь, в монополизируемом Китае, ему места не найдется. И никто, кроме вас, Вана, сожалеть не будет. Ваша специальность имеет такой узкий круг избранных, что сжиться с ними практически невозможно.
— А я почему-то всю жизнь верю в то, что люди смогут понять, смогут понимать Верю в разум.
— Благое пожелание. Светлая наивность. Но она не защищена. — Настоятель поморщился, но не перебивал. — Вообще, желаемое может быть, если противоборствующие стороны равны по силам и к тому же согласны. Если нет — война. В Китае, убежден, примирение произойдет не скоро.
Дэ пожал плечами. Лицо его снова обрело восковой оттенок. Он поклонился:
— Я оставлю вас на некоторое время. Мне полезно было с вами познакомиться и как с компетентным собеседником, и как с толковым представителем нации, которая смело теряет авторитет, не заботясь о своем будущем. Вы мне многое напомнили, о чем я перестал задумываться.
— Минуту, почтенный Дэ, если не секрет, чем сейчас занят воспитанник и можно ли увидеть его со стороны?
Маккинрой ожидал услышать уклончивый ответ, но гордый монах только мягким жестом попросил следовать за ним.
Они прошли узкий коридорчик, зашли в небольшую комнату. В стене искусная щель, равномерно замаскированная общей потертостью и неопрятностью поверхности. На нее и указал настоятель.
Маккинрой пригнулся, посмотрел. Нетерпеливый Споун также сунулся к щели. На внутреннем дворике, плотно и чисто утрамбованном, несколько молодых послушников сидели полукругом недалеко от пропасти и наблюдали, как их товарищ передвигался при помощи бамбуковой палки по двум длинным параллельным бревнам, косо вкопанным в землю с одной стороны и наклонно нависшими частью своей длины над ущельем.
У Маккинроя и Споуна дух перехватило от неожиданности.
В бревнах на небольших расстояниях друг от друга виднелись торчащие палочки с небольшими закругленными шляпками. Упражнение было довольно примитивным, но утомительным и опасным: ученик подтягивался на палке, как на турнике, длинными пальцами держась у самых ее краев, рывком перебрасывал один или одновременно два края на следующие, ближе к пропасти зацепы. Задание: добраться до вершины этого довольно уникального гимнастического сооружения. Если послушник, теряя силы или по небрежности, цеплял палкой шляпку, проваливались все зацепы, и неудачник ехал вниз, если не мог каким-либо образом притормозить. Затем начинал заново карабкаться вверх, но уже далеко не с той силой и энергией.
Маккинроя и сопровождавших захватило это зрелище: они со спортивной страстью и пробирающим трепетом наблюдали.
Выбившиеся из сил ученики покидали снаряд, презрительно окидывая взглядом вздыбившиеся бревна, неподатливые их крепким рукам.
Эксперт жадно запоминал лица учеников, местность, скудностью и суровостью способствующую настрою на выполнение опасных упражнений.
Американец в такой степени вошел в азарт болельщика, что не сразу отметил про себя паренька, отличающегося внешностью от прочих азиатов. Он был светлее, более дик взглядом, но с необъяснимо мягкими движениями для такой внешности. Несоответствие выражения лица и тела смутило эксперта. По слине противно поползли мурашки. Он оглянулся. Споун вытирал лицо платком, гадко сплевывал:
— Что за мерзкий тип? Это не русский, это крашеный какой-то!
— Это и есть требуемый вами человек, — учтиво прошамкал монах.
— Пренеприятнейший кадр! Готовый киллер. Не верится мне, что это русский. Я их видел живыми, жил с ними — они не такие. Не верится мне.
— Второго иностранца у нас нет.
— За что платим? Вы посмотрите, — обиженно, уже к Маккинрою обратился майор. — Ну и товарец. Что вы думает, эксперт?
Маккинрой усмехнулся.
— Таким, приблизительно, я и представлял его. Но присматриваться надо. Там видно будет. Хотя впечатление, будто на подборе трупов работает.
— Харя неустрашимая. Чем ты его проймешь? Стоит ли нам так настаивать на нем? Динстону теперь совсем другую картину распишу.
Послушник тем временем старательно преодолевал ступени подъема. Он держался за палку только мышцами рук. Оставалось несколько зацепов. Эксперт даже представил, как монах этим же путем спустится обратно. Но тут неожиданно выступы одновременно вошли в бревна. Ученик заскользил по наклонной вниз. Маккинрой удивился: парнишка очень аккуратно проходил снаряд. Не было заметно, чтобы он зацепил шляпки. Но монах резким движением вскинул тело вверх-вперед, обхватил бревна ногами изнутри. Выгнулся, выпрямился, уже сидя на бревнах, пронес свою палку вперед. Зацепы медленно вышли из потайных ямок. Еще несколько движений — тело повисло над устрашающей пропастью — вершина достигнута. Теперь, более спокойно, тем же путем спустился обратно.
Ничто не изменилось в его облике. Ни всплеска радости, ни удовлетворения.
— Смышленый, — ни к кому не обращаясь, проговорил Маккинрой.
— Похоже. Серьезно подходит к каждому упражнению, будто главному в жизни, — кивнул и как-то слезно зашелся Дэ. — Малая заполняемость опытом, отношением с живыми, небольшой объем памяти возвеличивает каждое препятствие неодушевленного характера. С предметами способен тягаться. А вот люди? Для него это сплошное белое пятно. Сможет ли совладать с их хитродействием?
— Если будет жить среди людей, сможет. Иначе… Сухой лист отпадает.
— Веско. Прошу прощения, я вас оставлю на время.
* * *
Дверь закрылась. Четверо монахов разошлись по углам. Лица неподвижно застыли, и только легкое посапывание, изредка нарушавшее могильную тишину кельи, напоминало о жизни.
Они находились на втором этаже обители. Четвертом был Коу Кусин, или «Карающий Глаз Истины». Острый всплескивающий взгляд его постоянно ощупывал одно место в пространстве, с которым он как бы негласно общался.
— Что ты сможешь дополнить к известному? — обратился патриарх к Коу Кусину.
— Пока меня увлекает только настойчивость янки. В Пекине творится полный хаос, беспорядок. Развитие культурной революции перерастает в обыкновенный шабаш и дезорганизацию. Иностранцам живется сейчас очень несладко. При случае и без случая толпа избивает их, шпыняет, заплевывает. А вот американцам это как будто бы не помеха. Маккинрой? — здесь «Карающий Глаз» пожал плечами, нашел другую точку в воздухе. — Этот из торгового представительства. Обыкновенный чинуша. Неплохо знает порядки в нашей стране. Но сейчас мне представляется, что он немного больше, чем чиновник, и больше, чем капитан по удостоверению.
Вполне может, что его, как знатока Китая, прислали в помощь Споуну.
— Но он не был бы так нажимист.
— Да, все их действия не просты.
Патриарх посмотрел на настоятеля, но его перебил Ван:
— Все равно не так нужно разговаривать с янки, — выпрямился — каждое слово должно бить их, показывать кто они, а кто мы. Они наглеют после каждой фразы — мы шаркаемся беззубо перед ними, будто они наши наставники. Купец этот совсем бояться перестал.
Лицо Вана кривилось от сдержанной злобы. На руках бугристо вздувались вены. Пальцы в нетерпении подрагивали. Сквозь сухую бледноватую кожу проступали неправдоподобной величины сухожилия. Они шевелились, выпячивались, словно готовые к нападению змеи. В них по-настоящему предрекалась смертельная схватка.
— Успокойся, Ван, всему свое время. Пусть янки сластятся в своей купели. Нам ли учиться выжидать, — патриарх одобрительно кивнул словам настоятеля. Дэ, размышляя, продолжил: — Мы неплохо утомили друг друга. Через словоохотливого эксперта я стремился точнее выведать всю подоплеку этих странно санкционированных поездок. Ведь разрешение на передвижение по стране не так-то легко получить. Капитан прав: они имеют влиятельные силы. Но и подозрительно: с их имеющимися возможностями стремление к незначительным прибавкам. ЦРУ слишком могущественно, чтобы утруждать себя приобретением какого-то неизвестного монаха. Но каков он сам, а? Точно указывает причины, под впечатлением которых мы не имеем прежней силы препятствовать соглашению. Силен. Знает, чем живут наши власть имущие. Если через них начнет действовать, то в наши головы могут полететь увесистые палки.
В дверь постучали. Вошел привратник, поклонился.
— Офицер из Пекина прибыл. Желает немедленно видеть.
Священнослужители непонимающе переглянулись.
— Янки не дремлют. Катают шары по всевозможным каналам, — злобно прошипел Ван.
— Если зацепили наши службы, ним ничего не останется, — наставительно изрек патриарх. — Чтобы не выглядеть теперь подозрительно самим, придется давить на доллары и готовиться…
Он не договорил, но по глазам монахов видел, что поняли его однозначно.
— Проведи офицера в дальнюю келью. Дэ поговорит с ним. Янки не должны видеть его.
* * *
Три низких поклона.
— День добрый, почтенный отец. Как здоровье ваше, ваших друзей? Как обстоят дела? Давно вас невидел. Наверное, накопились какие-нибудь вопросы?
Дэ скупо улыбнулся.
— Добрый вечер, уважаемый Bэн. У нас и дела идут, и время не стоит. Где только та дыра, куда все валится? Только взрослеем и глупеем.
— О, если кто и меняется, то только не вы, не монахи. Время вас не берет. Недаром такие карманы глубокие, потайные. Вот где минуты про запас держите. Есть у вас час и посидеть, и побурчать на человечка. Здесь вас не обойдешь. Но я думаю, как все мирские: не стоит ломать голову над тем, должен ты существовать или нет. Вопрос решенный: раз ты есть, значит нужен. Вот только кому и как использовать то, что имеешь и что можешь. Вот это вопрос вопросов.
— Э-э, уважаемый, не приписывайте мне только то, что я привираю в полемике. Слишком я люблю грешного человека, чтобы так о нем отзываться.
— Ну об этом можно и не говорить. Ваши мысли становятся ясны, когда потолкуешь на тему: «Человек — вместилище пороков, а пороки — продукт творческого разума».
Поделиться книгой: