Помоги проекту - поделись книгой:
Генри В. Мортон
ОТ МИЛАНА ДО РИМА
Прогулки по Северной Италии
ИТАЛЬЯНСКАЯ МОЗАИКА
Каждый город — музей под открытым небом, в каждом соборе — фрески, картины и статуи работы великих мастеров, каждое блюдо местной кухни — настоящее произведение искусства, у каждого дня в году — собственный святой-покровитель, каждое название и едва ли не каждое слово звучит как музыка… Все это — Италия, la bella Italia, земля, подарившая миру Рим и Венецию, Флоренцию и Милан, Цезаря и Катона, Вергилия и Горация, Леонардо и Микеланджело, Челлини и Казанову, водопровод и бани, спагетти и пиццу — и многое, многое другое.
Впервые оказавшись в Италии, не можешь отделаться от ощущения, что очутился во внезапно ставшем явью сне: все, о чем когда-либо читал или слышал, предстает воочию, и оттого возникает чувство нереальности происходящего. Концентрация достопримечательностей здесь столь велика, что буквально подавляет; всю эту красоту невозможно впитать «единым глотком», очень многое поневоле пропускаешь — и обещаешь себе, что непременно вернешься, и возвращаешься — снова и снова, потому что Италию никогда не исчерпать до дна.
Она очень разная: истомленный зноем Неаполь, купающийся в цветах Капри, величавый Рим, импозантная Флоренция, будто сошедшая с открытки Пиза, застывшая в Средневековье Сиена, строгая Болонья, отражающаяся в морской воде и словно по-прежнему мнящая себя владычицей морей Венеция, романтическая Верона, лощеный Милан, тихая Падуя, торжественная Равенна… Путешествие по Италии с юга на север (а ехать нужно именно так, от Калабрии до Венето или до Ломбардии, чтобы сполна пропитаться итальянским духом) сулит незабываемые впечатления: эпохи и культуры сменяют друг друга, как если бы в вашем распоряжении имелась машина времени.
Итальянский «сапог» пересекает незримая граница, протянувшаяся приблизительно от Пьомбино на Лигурийском побережье до Пескары на Адриатическом. Это — «водораздел» между двумя давними и непримиримыми врагами, итальянскими Севером и Югом. Каждая из сторон считает настоящей Италией исключительно себя, а к сопернику относится с нескрываемым высокомерием и плохо скрываемым презрением. Это противостояние зародилось в Средние века и продолжается по сей день, причем проявляется оно практически во всем: на бытовом уровне — в отношении к работе, в манерах, в речи, на уровне же внутригосударственном — в резком отрицании ценностей, которые исповедуют та и другая стороны.
Английский писатель и журналист Генри В. Мортон, прославившийся своими путешествиями «в поисках Англии», написал книгу об итальянском Севере. Несмотря на все разнообразие посвященных Италии сочинений, публикующихся ежегодно, книга Мортона остается, пожалуй, лучшим образцом доброжелательного «постороннего» взгляда на историю, культуру и повседневную жизнь Италии. Не случайно именно эту книгу сами итальянцы рекомендуют иностранным туристам в качестве путеводителя по стране. Характерный, легко узнаваемый «мортоновский» стиль, обстоятельность и поэтичность изложения, наконец богатый опыт путешественника — лишнее доказательство того, что к этой рекомендации стоит прислушаться.
Итак — приятных прогулок по Италии!
Глава первая. Милан — город Блаженного Августина и Верди
За окном пролетала залитая солнцем возделанная земля. Переглядывались замки, вскарабкавшиеся на вершины уступчатых холмов; сменяя друг друга, мелькали деревни. Иногда поезд проносился мимо переезда, и я еле успевал заметить остановившуюся перед шлагбаумом телегу, запряженную огромными белыми буйволами — их вполне мог бы запрячь сам Вергилий. Кто знает, когда пустились в путь прекрасные животные и долго ли им еще брести по тосканским дорогам. Рога — полумесяцы, в глазах — бесконечное спокойствие. По словам римских поэтов, эти волы, посвященные Юпитеру, выбелены водами Клитумна.[1]
Поезд, в котором я ехал, самый элегантный в Европе, а возможно, и в мире. В его составе семь красивых вагонов с кондиционерами, есть также имя и голос. Зовут его «Сеттебелло» — «Прекрасная семерка». Это итальянская карточная игра, где выигрышная карта — семерка бубен. Что до голоса, то поезд превосходно изъясняется на английском, французском, немецком и, разумеется, на своем родном — итальянском языке. В голосе этом я уловил интонации итальянского аристократа, небрежно демонстрирующего гостю сокровища своего дворца. Слушая негромкую речь, доносившуюся из скрытых микрофонов, я оглядывал прохладную гостиную, в которой и путешествовал с большим комфортом. Весь мой багаж и даже коричневые пакеты, которыми непременно обзаводишься в Италии, спрятаны были за панельной обшивкой. «Это, должно быть, самый аристократический вид передвижения, — решил я, — ведь поезда, предназначенные для высшего сословия, ходили по Италии еще во времена „больших путешествий“.[2] И если бы электропоезда изобрели в эпоху Возрождения, то Лодовико Сфорца и Беатриче д'Эсте наверняка приобрели бы себе такой поезд вместе с вагоном-рестораном, расписанным Леонардо да Винчи».
Моими попутчиками до Флоренции была веселая канадская пара. Они признались, что это их первое посещение Европы. Когда я поинтересовался, что более всего поразило их в Риме, они ответили: «Призраки». Я согласился, решив, что этой метафорой они окрестили исторические персонажи и события, но нет: выяснилось, что они говорят о настоящих призраках, фантомах и привидениях. Гостиницу в центре Рима, в которой они поселились, по их словам, осаждали привидения. В Колизее призраков было не меньше, чем в ночь, которую там провел вместе с волшебником Бенвенуто Челлини. На призраков канадцы были не в обиде и упомянули о них со снисходительным смешком. Добродушные путешественники таким образом могли бы отметить отсутствие горячей воды в номере или высказаться о каком-либо другом дорожном недоразумении. В то же время они дали понять, что никаких вольностей от привидений они бы не потерпели: бесплотные духи Цезаря и членов семейства Борджиа вели себя при них смирно. Я еще могу представить и понять бледных нервных спиритуалистов, что видят воочию ужасные события, в тайны которых они хотят проникнуть, но жизнерадостные приверженцы оккультизма, вносящие ротарианскую[3] нотку во взаимоотношения с потусторонним миром, кажутся мне не менее страшными, чем сами привидения. Я простился с ними во Флоренции и увидел, как они затерялись среди багажа, носильщиков и бог знает чего еще невидимого мне. Интересно, кого из Медичи они готовы сейчас остановить и засыпать вопросами?
После Флоренции я разговорился с преуспевающего вида бизнесменом. От него приятно пахло лосьоном после бритья, и в целом попутчик представлял собой латинскую версию американского магната. Из мягкого кейса он вынул сначала серые перчатки, а потом какие-то письма и документы, лениво перелистал их и утомленно уставился на тосканский пейзаж. Убегавшие вдаль дороги ассоциировались с шествием волхвов и походом Восьмой армии.[4]
Собеседник поведал мне, что, являясь одним из директоров миланской фирмы, вынужден часто ездить в Рим и получать необходимые консультации в правительственных учреждениях. Такие поездки он терпеть не мог, отчасти потому, что не переносил официальную точку зрения, а также из-за своего убеждения в том, что столицей страны должен быть Милан и что именно в Милане и должны находиться парламент и правительство. Рим, по его мнению, нужно оставить папе. По чисто эгоистическим соображениям я склонен был с ним согласиться: разве не замечательно выгнать бюрократов из ренессансных дворцов? Рим стал бы не таким перенаселенным, и шума было бы куда меньше.
Тем временем с тосканских холмов мы спустились в долину Северной Италии — «спокойную долину Ломбардии», как назвал ее когда-то Шелли. Скрылся из виду землепашец с телегой и волом на крошечной горной террасе. Вместо него я увидел большие пахотные земли, разделенные защитными полосами из высоких тополей. Дерево это для Ломбардии все равно что кипарис для Тосканы. Когда мы прогрохотали через железнодорожный переезд, вместо телег с волами я увидел трактора. Они стояли, ожидая, когда поднимется шлагбаум. Затем поезд приблизился к По, и я впервые увидел великую реку, уносящую альпийские дожди в Адриатику. Широкая, темная, местами стремительная, местами лениво облизывающая длинные песчаные пляжи, эта река со времен Римской империи была и остается главной артерией в водном хозяйстве страны.
Поезд стремительно мчался по обжитой древней земле. Смеркалось, и умеренный климат в «Сеттебелло» сменился теплом миланского вечера.
Рим, Милан и Неаполь — только в этих трех городах Италии численность населения перевалила за миллион. Когда я прибыл в Милан, мне показалось, что чуть ли не все его жители втиснулись в поезда, трамваи и автобусы, запрудили улицы вокруг собора. Это был вечерний час пик, одни люди спешили домой, другие искали развлечений. Когда мои друзья, посетившие выставку, рассказывали мне о Милане, то непременно сравнивали его с Манчестером. Мне хватило одного взгляда, чтобы убедиться: это не так.
Первое мое впечатление от Милана: миланцы ходят вдвое быстрее римлян, а во время ходьбы успевают рассказать вам целые истории, могут, не останавливаясь, устроить скандал или заблокировать проезжую часть. Даже голоса их звучат по-другому. Жители Милана говорят более размеренно, не так импульсивно, как прочие итальянцы. Я заметил, что светловолосые женщины здесь не редкость. Возможно, тому причиной тевтонская кровь. «Впрочем, — припомнил я, — ив Средние века женщины Милана и Венеции осветляли и красили волосы». Изабелла д'Эсте в письме к деверю Лодовико Сфорца спрашивала, как тому удалось так быстро изменить цвет своих волос. Раз уж речь зашла о волосах, уместно заметить: исчезновение шляп я считаю одной из самых любопытных перемен последнего времени. Давно ли на простоволосого человека с недоумением смотрели на улице, а грубые мальчишки смеялись ему в лицо? Что стало причиной исчезновения шляп во всех странах? Может быть, перед Первой мировой войной поработала некая группировка под лозунгом «Нет шляпам», а может быть, это было вызвано целым рядом других труднообъяснимых причин — этого я не знаю, только люди сейчас ходят с обнаженными головами. Боюсь, профессия шляпника скоро не будет востребована.
Пусть миланец и выбросил шляпу, но разнообразия в выборе галстуков и рубашек у него куда больше, чем у жителей других городов. Вскоре я прекратил считать магазинчики на улицах, ведущих к собору. Все эти заведения удовлетворяли потребность мужчин отлично выглядеть — far figura. Слова эти можно перевести как «создание приятной внешности». Итальянка никогда не заинтересуется мужчиной, если тот безразличен к собственной наружности. Она всегда поможет ему выбрать галстук и рубашку. Взгляните на мужские портреты старых мастеров, вы заметите самоуверенность, которой дышат лица портретируемых, — она проступает и в чертах низкородных маленьких лютнистов, и в глазах воинов. Италия — это страна, где женщины позволяют мужчинам считать себя хозяевами жизни. Потому, наверное, и магазины для женщин прячутся в глубине кварталов, подальше от витрин больших универмагов. В Милане словно бы боятся намекнуть, что и женщинам нужна одежда.
Стояла жаркая и влажная ночь. Друзья предупредили меня, что в Милане обычно либо слишком жарко, либо очень холодно, и все же — добавили они — если бы им представился выбор, жить они согласились бы только здесь. Толпы людей ходили по площади мимо магазинов, залитых ослепительным светом. В центре же ее стоит самый большой собор — после собора Святого Петра в Риме. Мастодонт этот необычайно любопытен. Строительство его началось во времена позднего Средневековья, когда в моде была готическая архитектура. Собор строили потом еще несколько столетий, даже когда мода на готику прошла, но проект был задуман с таким размахом, что строители были обязаны продолжить возведение здания. Поколения сменялись, но мастера придерживались архаики сознательно и целеустремленно. Немудрено, что строители перестарались. Когда у них возникали сомнения, здание обретало новых святых. Количество их озадачило даже немецкого издателя Карла Бедекера. Он сказал, что мраморных статуй там около двух тысяч. Стройные шпили поднимаются со всех сторон, и каждый поддерживает фигуру святого. Кульминация этого религиозного сооружения — золотая мадонна, любимая мадонна Милана. Никогда не забуду, как увидел ее впервые: она стояла на фоне темного неба и с огромной высоты смотрела вниз, на пьяццу, на Виктора Эммануила II, оседлавшего бронзового скакуна.
Мой приятель, итальянский журналист, привел меня в знаменитую Галерею, что находится между собором и оперным театром Ла Скала. Возможно, это самая красивая аркада в мире. В ней есть несколько лучших миланских магазинов, кафе, ресторанов, туристских агентств и даже альберго диурно.[5] Мужчина, у которого внешний вид на данный момент не в полном порядке, может посидеть там в гостиной, посмотреть телевизор, пока ему гладят костюм. Он может подстричься, сделать маникюр, приобрести билет в театр, купить билет до Нью-Йорка, если хватит денег. Может даже взять напрокат зонтик. Мне сказали, что эти дневные гостиницы имеются во всех больших итальянских городах. Находятся они обычно в стороне от центра, и знают о них местные жители, а не иностранцы. Идея их создания принадлежит человеку по имени Клеопатро Кобианчи.
Мы пришли в кафе, сели за столик и погрузились в самое занимательное итальянское развлечение — разглядывание окружающих. Галерея показалась мне современной версией римского форума. Транспорт здесь не ходит, люди спокойно бродят по магазинам или просто гуляют, сплетничают и читают биржевые новости. Тут можно увидеть всех персонажей Древнего форума: влюбленных, встретившихся на условленном месте; политика со свежим изданием «Коррьере делла Сера»; модную женщину; богача и его клиентов и даже — кто бы сомневался? — навязчивого зануду! Я никогда не устаю от Галереи, где представители рода человеческого, освобожденные от уличного шума, действуют словно на сцене. Каждый человек здесь актер и одновременно — зритель.
Обедали мы в ресторане с тыльной стороны Галереи. Милан — это сердце области, славящейся сливочным маслом. Район этот по равнине Ломбардии простирается до Адриатического моря, в то время как Тоскана и южный регион отдают предпочтение маслу оливковому. Сливочное масло, конечно же, варварская роскошь, и даже сейчас, вздумай вы спросить его в маленьком римском ресторане, особенно в менее просвещенных частях Трастевере, на вас посмотрят, словно вы заказали себе масло для волос. «Сливочное масло, — сказал Плиний Старший, — считается среди варваров самым большим деликатесом, и позволить его себе может только настоящий богач».
Начали мы нашу трапезу с ризотто по-милански, рис для которого сначала был отварен в курином бульоне, а потом заправлен сливочным маслом с добавлением шафрана, после чего обсыпан пармезаном. На стол его подали опять же со сливочным маслом. Затем последовало вкуснейшее оссо букко по-милански. Хозяин сообщил нам, что говядину приготовили с мозговой косточкой, белым вином и помидорами, а затем посыпали петрушкой. Под самый конец добавили чуточку чеснока и немного тертой лимонной цедры. Затем пришел черед спаржи — в ресторан она поступила сегодняшним утром из Турина. Спаржу подали с растопленным сливочным маслом и лимонным соком. За обедом мы пили отличное красное вино из Сондрино. Поселение это расположено в девяноста милях к северу от Милана, в альпийском нагорье. Район орошается Аддой и известен как Вальтеллина.
За кофе приятель спросил меня:
— Ты знаешь, что в Альпах есть шотландская деревня? Она находится к северу от озера Лаго-Маджоре, в долине реки Каннобины. Недавно я написал о ней рассказ и отправил его в Соединенные Штаты. Неделю назад ездил туда с другом на машине. Отправились мы из Каннобио и проехали по горной дороге к подножию Дзеды, там на узкой полоске земли обнаружили живописную деревеньку с высокими, близко стоящими друг к другу домами. Называется эта деревня Гурро. Стоило мне вынуть фотокамеру, как все жители тут же исчезли. Невозможно было никого из них сфотографировать. Даже местный священник не смог их уговорить. А дело было давнее. Когда Франциска I разбили в Павии, то остатки его личной королевской охраны, состоявшей из шотландских лучников, бежали на север, намереваясь найти обратную дорогу во Францию, а возможно, даже и в Шотландию! Но далее Гурро они не прошли. Весной совершили поход в горные деревни в поисках невест и сформировали общину, которая существует и по сей день. Деревня и ее жители отличаются от других горцев: и дома тут необычные, и крестьяне по большей части светловолосые, а женщины носят полосатые юбки, похожие на шотландские пледы. Все как один ходят в странных башмаках с помпонами на носках. Один лингвист насчитал в их диалекте восемьсот шотландских слов. Забавно слышать, как они говорят «ауе» вместо «si» и «nah» вместо «по». Местный священник показал мне церковные книги. Имя Макдональд превратилось со временем в Дональда, Патрик стал Патритти, а Десмонд — Дрести. Мне рассказывали, что еще пятьдесят лет назад тамошние мужчины носили килт.
Взглянув на часы, мы с удивлением обнаружили, что проговорили за полночь.
На следующий день мы поднялись на миланский небоскреб — самое высокое в городе здание, предмет гордости горожан. Тонкое бетонное сооружение напоминало работу термитов-архитекторов. Забравшись на крышу, мы смотрели с головокружительной высоты на городские улицы и зеленую долину Ломбардии. Пригороды Милана протянулись на мили вокруг и густо населены, здешние жители заняты ныне в автомобильной и радиотехнической отрасли, а некогда производили, что не менее интересно, оружие и амуницию. Миланская промышленность начиналась с изготовления стрел и кольчуг для легионеров, с вооружения средневековых рыцарей. За исключением чрезвычайных ситуаций, я полагаю — звон металла слышен был в Милане с момента основания города. Как странно сознавать, глядя вниз на воплощение человеческой энергии, что люди делают самолеты или телевизионные приемники на той самой земле, на которой их средневековые предки изобретали серебряные сплавы и изготовляли колокольчики для соколиной охоты.
Я считаю, что ваши миланские колокольчики слишком гудят
И, пугая соколов, портят охоту.
Слова эти написал Томас Хейвуд,[6] хотя Джулиана Бернерс[7] — монахиня из монастыря Святого Альбано, занимавшаяся охотой, — придерживалась другого мнения: ей нравился двузвучный голос серебряных миланских колокольчиков. Она считала, что они самые лучшие и самые дорогие.
Поражаюсь, но в некоторых местах не утихает человеческая активность, даже перед лицом неминуемой опасности: Милан перенес сорок четыре осады, завоевывали его тридцать восемь раз, дважды стирали с лица земли. Но раз за разом жители города упрямо возводили крепостные стены, заново отстраивали дома и мастерские.
За улицами и фабриками раскинулась зеленая равнина с богатой пойменной почвой, расчерченной ирригационными каналами и полосами заграждений из акаций и тополей. Потомки тутовых деревьев, высаженных несколько столетий назад, по-прежнему служат для разведения шелкопрядов. Производство шелка — древнее занятие жителей Ломбардии. Тянулись и уходили в неведомую даль поля с кукурузой, пшеницей, ячменем и рисом, а на севере горизонт перекрывали Альпы. Оттуда, из горных проходов, выплеснулась когда-то лавина варваров, разрушивших римский мир.
Моего приятеля интересовали лишь новые пригороды и городская планировка, и спустя некоторое время мы начали надоедать друг другу, так как занимали нас два разных Милана, причем оба города были недоступны! Его Милан еще не родился, а мой Милан исчез несколько столетий назад.
История Медиоланума, или римского Милана, насколько мне известно, до сих пор не получила достойного отражения. Примерно в 300 году н. э., в связи с тяжелой военной обстановкой, императоры вынуждены были оставить Рим. Своей столицей они сделали Милан. Таковою он и оставался почти целый век. В то время как в Риме на холме Палатина пустовали императорские дворцы, Милан считался главным городом империи. Провинциальный облик его исчез: архитекторы построили новые красивые здания, в город с запада и с востока хлынули торговцы. Вслед за двором в Милан пришли ремесленники, производившие предметы роскоши. Поэт Авсоний, учитель одного из принцев, живший в «Золотом доме» — так назывался дворец, — описал город таким, каким он его видел: сияющим за крепостными стенами, с дворцами и длинными мраморными колоннадами, поддерживающими статуи. По этим колоннадам горожане, как и в Риме, могли гулять — летом, укрываясь от жаркого солнца, а зимой, прячась от холода. Он писал, что целый квартал в городе был отведен купанию, и назывался он «Бани Геркулеса» в честь императора Максимиана. Монеты, отчеканенные на императорском Монетном дворе, выходили с изображением букв MD или MED — Медиоланум.[8] Такие монеты — единственные реликвии того времени, не считая мраморных колонн исчезнувшей столицы Западной империи, — частенько всплывают на лондонских монетных аукционах.
Глядя с небоскреба на шумный город, я старался, но не мог обнаружить следов древнеримской планировки улиц, плана старого города тоже не сохранилось. Я представил себе этот густонаселенный город и в тот период, когда последние императоры Запада повели свои армии через Альпы, чтобы положить конец нашествиям варваров. В 313 году Милан стал местом, где произошло одно из важнейших событий в истории западного человека. Победоносный император Константин Великий издал в своем «Золотом доме» знаменитый миланский эдикт, гарантировавший христианам свободу в свершении религиозных обрядов. Он открыл двери тюрем и выпустил из шахт христианских мучеников. На первое христианское собрание, которое вскоре состоялось, многие священники явились на костылях: некоторых из них покалечили в камере пыток, других изуродовали каленым железом. Вот такими были люди, с которых начался Никейский собор. Рассказывают, что Константин поприветствовал одного из них, поцеловав его в пустую глазницу — небывалый поступок со стороны римского императора. Если это правда, то, возможно, Константин принял христианство не только из прагматических и циничных соображений, как утверждают некоторые ученые.
Вспомнилось также, что Милан стал ареной последнего противостояния христиан и язычников. Это где-то здесь, в городе, возможно, на месте того здания из бетона и стекла, где трещат пишущие машинки, святой Амвросий, епископ Милана, написал свои знаменитые письма Риму, что привело к удалению языческого алтаря Победы из курии Сената. Возможно, что в церкви, на месте которой стоит сейчас собор, Амвросий крестил Блаженного Августина. Еще где-то среди куполов и церковных звонниц святой Амвросий служил панихиду над телами четырех императоров. В Милане неизменно возвращаешься к святому Амвросию. Даже члены местной коммунистической партии любят называть себя «амброзианцами», и ни одна епархиальная газета не забудет отметить, что Милан — город Амвросия. Чего только не произошло за семнадцать столетий с тех пор, как Амвросий являлся епископом Милана: столько осад, пожаров и два полных уничтожения города, и все же память о римском церковном и государственном деятеле победила время. Он — миланский Ромул, Рем и волчица в одном лице, и горячая привязанность к нему — одна из самых старых в Европе.
Мой знакомый подошел ко мне и слегка подтолкнул локтем, стараясь привлечь мое внимание. Он махнул рукой в сторону горизонта и указал на новые сортировочные станции, недавно возведенные фабрики, новые жилые районы. Мне показалось, что он олицетворяет собой дух Милана: неугомонный, жадный дух, который и провел этот большой город через столько испытаний к сегодняшнему деловому времени. Мы вернулись к лифтам и молча спустились на землю.
Как-то раз во время ранней утренней прогулки я неожиданно набрел на базилику Святого Амвросия. Заглянув через решетку на строгий мощеный атриум, я увидел старую церковь, опустившуюся за многие века ниже уровня современного уличного покрытия. Базилика напомнила мне о древних церквях Рима, таких как церкви Святого Климента Римского или Святой Цецилии: у храмов этих сохранились подобные мощеные дворы. Базилика Святого Амвросия, преисполненная римской серьезности, молчаливости, покоя и — самое главное — дающая возможность заглянуть в глубину веков, представляла собой разительный контраст с грохочущими рядом автобусами и трамваями, развозившими на работу первую волну клерков и машинисток.
Миновав атриум, я вошел в темную ломбардскую церковь. Температура, как в холодильнике, — немудрено, что я тут же задрожал. Постояв, заметил луч света под высоким алтарем, направился туда, спустился по лестничному маршу и вошел в крипту. Несколько старых женщин в черной одежде дожидались начала ранней мессы — они напоминали членов тайного общества или собрание древних христиан. Церковный служитель со связкой ключей поспешно сбежал по ступеням. Запрестольную перегородку он открыл с четырех сторон четырьмя разными ключами и опустил в желоба стальные панели. Старые женщины тут же упали на колени и стали креститься: перед ними предстало то, что сохранилось с древнейших времен и внушало благоговейный страх.
Сначала я разглядел только толстый кусок стекла, но, когда служитель включил огни, передо мной явилось мрачное и удивительное зрелище. В стеклянной гробнице на кровати или на похоронных дрогах лежали бок о бок три облаченных скелета. Тот, что посредине, лежал выше своих товарищей — так я впервые увидел мощи святого Амвросия, останки которого сохранились в базилике со времени его смерти в Медиолануме в 397 году. Голову скелета венчала античная митра, на руках — красные перчатки епископа, на ногах — златые тапочки, а в локтевом суставе — крест. Скелеты по обеим сторонам от Амвросия принадлежали мученикам — святым Гервасию и Протасию, умершим за веру задолго до святого Амвросия. Амвросий самолично распорядился эксгумировать мучеников и уложить их останки в свою базилику, а было это в то время, когда римская церковь запрещала эксгумацию костей святых мучеников. Это был первый случай перемещения реликвий в западную церковь, и такой обычай стал общепринятым лишь многие столетия спустя, после осквернения катакомб.
Как только месса завершилась, служитель поднял стальные ставни, и никто бы уже не догадался, что за ними находится. Останки великого римского епископа слишком священны, чтобы выставлять их в Милане на всеобщее обозрение. Мне было интересно впоследствии выяснить у туристов, многие ли из тех, кто побывали в базилике, знали о том, что там хранятся останки святого Амвросия.
Не удивлюсь, если вы заинтересуетесь историей реликвии. Вы спросите: «А настоящие ли эти останки? Как можем мы быть уверены в том, что скелет действительно принадлежит святому Амвросию?»
Святой умер ночью в Великую пятницу 397 года. На следующий день его тело было выставлено для прощания в стоявшей прежде на месте Миланского собора церкви Марии Лаго-Маджоре. В воскресенье, в Пасху, тело уложили в порфировый саркофаг и погребли под алтарем его собственной базилики, при этом выполнив завещание покойного — поместили между останками святых Гервасия и Протасия. Там они почти четыреста пятьдесят лет и находились, не потревоженные варварскими вторжениями. В 835 году в церкви устанавливали Золотой алтарь, существующий и по сей день. Когда готовили основание для алтаря, обнаружили внизу три захоронения. Останки святого Амвросия вместе с останками двух других святых мучеников перезахоронили под новым алтарем. К саркофагу в течение тысячи двадцати девяти лет (до 1864 года) никто не прикасался.
В церкви в то время проходили реставрационные работы. Саркофаг осмотрели, сняли крышку и подтвердили, что в нем находятся три скелета, тщательно зарисовали все то, что там увидели. Рисунок хранится в архиве базилики — с репродукцией можно ознакомиться в любом книжном магазине Милана. В те годы церковь в Италии переживала не лучшие времена, и научное изучение останков состоялось лишь после того, как в 1870 году в стране официально провозгласили создание королевства. В 1873 году папа римский Пий IX признал аутентичность останков. Во время обследования мощей присутствовал некий англичанин, которые описал свои впечатления в письме к кардиналу Джону Генри Ньюмену. Насколько я знаю, письмо это было напечатано лишь Эдвардом Хаттоном в книге «Города Ломбардии».
Оригинал, по словам Хаттона, находится в бирмингемской часовне, а автор письма — друг Ньюмена, Сент-Джон.
«Мне случайно позволили посетить, — пишет мистер Сент-Джон, — частную экспозицию останков святого Амвросия и святых Гервасия и Протасия. Своими глазами я видел скелет Амвросия. Присутствовало при этом также великое множество духовенства, три врача и отец Секки. Его пригласили с учетом того, что он прекрасно знает катакомбы и может с большой долей вероятности определить возраст останков и прочее… На большом столе лежали три скелета, а вокруг столпились священнослужители и медики. Два скелета отличались огромным ростом и были очень похожи. В глаза бросались следы насилия. Определили возраст мучеников — приблизительно двадцать шесть лет. Когда я вошел в комнату, отец Секки рассматривал следы пыток. Горла были вспороты с большой жестокостью, и шейные позвонки были искалечены с внутренней стороны. У одного скелета адамово яблоко Разломано, у другого оно и вовсе отсутствовало. Не помню, у кого именно. В скелете святого Амвросия кости были в неприкосновенности. Тело его в полном порядке. Нижняя челюсть (у одного из двух мучеников она была сломана) ничуть не повреждена. Я обратил внимание на совершенную ее форму, прекрасные зубы (за исключением одного коренного в нижней челюсти), белые и ровные. Лицо у него было продолговатое, тонкое, овальное с высоким выпуклым лбом. Кости белые, в отличие от тех двоих: у них они были очень темные. Фаланги пальцев длинные, изящные. В общем, кости Амвросия являли собой выраженный контраст по отношению к костям двоих мучеников».
Автор не упоминает об особенности черепа святого Амвросия, которая поразила докторов. Верхний клык с правой стороны был глубоко посажен, так что можно было предположить небольшую деформацию лица. В 1897 году Амбродже Акилле Рати — впоследствии папа Пий XI, а в те времена префект миланской библиотеки Амвросия — подчеркнул, что правый глаз святого Амвросия был чуть ниже левого. В подтверждение своей теории он обратил внимание на ранний портрет святого — мозаику пятого столетия, находящуюся в базилике Амвросия. Эта деформация весьма заметна, но до той поры к ней относились как к ошибке художника. Мозаика, скорее всего, правдиво отражает черты и согласуется с воспоминаниями тех, кто знал Амвросия. Одет он в тунику и далматик — типичная римская одежда IV столетия. Темные глаза и темные волосы, овальное лицо и коротко подстриженная борода, закрывающая щеки и подбородок.
Я приходил в базилику каждое утро — единственный мужчина среди старых женщин. Возможно, священник, если он вообще обратил на меня внимание, подумал, что я самый набожный человек в Милане. Скелет святого Амвросия вызывал во мне глубокий интерес. Словно зачарованный, я смотрел, как падали со скрежетом стальные панели и открывали то, что я считаю одной из самых достойных созерцания реликвий в Европе.
В одном из писем святой Иероним вспоминал, как во время школьных каникул ходил с другими мальчишками играть в катакомбы. Это был 350 год, а стало быть, со времени издания Миланского эдикта прошло лишь тридцать семь лет, но юное поколение воспринимало уже свободу вероисповедания как нечто само собой разумеющееся и играло в прятки возле могил святых и мучеников, к которым деды их когда-то приближались на коленях.
Нынешнему сорокалетнему христианину те времена, должно быть, покажутся невероятными. Христианство входило в моду. Епископ Рима жил в императорском дворце Латеран, отданном Константином церкви. Император Константин построил также одну базилику над гробницей святого Петра, другую — над могилой святого Павла. Языческие храмы и церкви Рима мирно соседствовали друг с другом. Человек имел полное право принести жертву Юпитеру или — если ему этого бы захотелось — пойти в новую базилику Святого Петра в Ватикане и опустить платок на ограду могилы апостола. Пожилые христиане — те, что помнили камеры пыток, смотрели, должно быть, на изменившийся мир со смешанными чувствами. Возможно, им казалось, что вместе с терпением ушло и благородство. Христианство стало популярно, и богатые женщины, уютно устроившись на шелковых подушках, читали различные варианты Евангелия. Кто бы мог тогда подумать, что в следующем столетии Рим покорится варварам и многие богатые новообращенные станут монахами и монахинями и превратят свои дворцы в монастыри.
А пока Рим еще выглядел богатой и блестящей имперской столицей: улицы его были уставлены статуями и мраморными дворцами, хотя императоры и покинули город и управляли страной: один — из Милана, другой — из Константинополя. В один год со святым Иеронимом родился еще один римский мальчик — Амвросий. Вышел он из хорошей семьи. Мать мальчика, вдова, привезла его в Рим из провинции, вместе с братом и сестрой. Она хотела дать детям образование. Они, очевидно, вращались в высших христианских кругах. Рассказывают, что сестра его — Марцеллина — в раннем возрасте приняла покрывало монахини из рук самого папы Либерия, правившего с 353 по 356 год. Амвросий, однако, не сделался христианином, а стал изучать право. У нас нет сведений о том, что он был знаком со святым Иеронимом, хотя можно не сомневаться в том, что они бывали иногда под одной крышей. Оба учились юриспруденции и посещали суды. Интересно, что оба ходили с учебниками права по Риму в самом начале эпохи легализованного христианства, оба стали отцами церкви (двумя из четырех). Амвросию суждено было стать автором императорских декретов, запретивших язычество и закрывших языческие храмы. Иерониму предстояло жить в Вифлееме и переводить Библию на латинский язык, а потом, состарившись, услышать с содроганием в 410 году, что готы разграбили Рим.
И пока все эти события были еще в далеком будущем, два мальчика ходили по римскому форуму, замечая, как и остальные жители, дым, поднимавшийся над маленьким белым храмом. Там весталки возжигали священный огонь. Не надо было далеко ходить, чтобы увидеть жертвенный огонь над одним из бесчисленных алтарей. Мальчики наверняка видели странный обряд: авгуры, кормящие священных кур. Много раз, возвращаясь с лекций, они слышали рев тысячеголосой толпы, наблюдавшей за играми в Колизее. Вполне допускаю, что сидели они и на мраморных скамьях цирка, наблюдая за мчавшимися по кругу колесницами. В 350 году Рим оставался Римом.
Официально Амвросий был язычником, во всяком случае, достигнув к тридцати годам вершины профессионального мастерства, желания креститься он не изъявлял. Многие амбициозно настроенные молодые люди делали карьеру быстрее, если они, хотя бы формально, оставались язычниками, тем самым доказывая, что являются приверженцами государственной религии. Жизнь была гораздо проще, особенно в консервативных кругах: человек, если хотел, бросал у статуи Юпитера щепотку благовония и не устраивал скандала, когда ему приносили зажаренный на алтаре кусок мяса. А ведь за такие мелочи предыдущему поколению могли подрезать коленные сухожилия и отправить в шахту.
Нет никаких сведений о том, что Амвросий — до назначения его консульским магистратом, губернатором Эмилии и Лигурии со штаб-квартирой в Милане — проявлял какой-либо интерес к церкви и христианству. Он стал необычайно важной персоной — когда в окружении ликторов Амвросий появлялся на публике, все обнажали головы, уличные толпы расступались, давая ему пройти. Если он приходил в цирк, театр или собрание, публика поднималась и продолжала стоять, пока он не занимал свое место.
В регионе, который он курировал, вызывала беспокойство миланская церковь — происходили частые стычки между арианами и ортодоксами. Ариане, как известно, вносили смуту еще со времен Константина Великого, на Никейском соборе основным предметом обсуждения стали их еретические взгляды. Доктрина александрийского епископа Ария состояла в утверждении, что Христос создан Богом, а потому является существом низшего порядка, так как ранее его не было. Такой подход нравился варварам: принять, что Создатель выше Сына, им было легче, нежели постичь догмат о Троице.
Государственные власти опасались, что во время выборов нового епископа Милана в 375 году между ортодоксами и арианами могут возникнуть столкновения, а потому Амвросий считал, что его официальное присутствие, вместе с ликторами и телохранителями, поможет разрядить обстановку.
Выборы проходили в церкви Святой Марии Маджоре. Страсти раскалились, и в кульминационный момент магистрат — к полному своему недоумению — услышал слова: «Пусть Амвросий станет нашим епископом!» Это предложение было подхвачено и превратилось в ультиматум.
Выборы на основании единодушного одобрения не были в те времена чем-то исключительным. Имелись прецеденты: люди, как и Амвросий, некрещеные, избирались таким же образом на высокие церковные посты. Амвросий протестовал, говорил, что не хочет быть епископом, что не крещен. Он уехал из Милана и скрывался, но почитатели разыскали его и с триумфом привезли обратно. В конце концов Амвросий согласился и через десять дней после крещения стал епископом. Так государство потеряло замечательного губернатора, а церковь обрела первого государственного мужа.
Амвросий занимал епископскую кафедру в течение двадцати двух лет, и за этот период наступил официальный конец язычеству. Рука скелета в красной перчатке, которую вы можете увидеть в склепе базилики, не только писала знаменитые письма Симмаху об идолопоклонстве, но эта же рука готовила различные императорские декреты, закрывавшие двери языческих храмов, упразднявшие весталок и сделавшие поклонение старым богам незаконным. И, увы, торжествующие христиане начали преследовать язычников так же, как в старые времена преследовали их самих.
Амвросий был на дружеской ноге с Валентинианом I, величайшим из последних императоров, с его сыновьями — Грацианом и Валентинианом II, а также Феодосией I, или Феодосией Великим. Хотя Амвросий умер сравнительно рано — в пятьдесят семь лет, смертность среди императоров времен упадка империи была такой, что епископу пришлось служить панихиду по всем четырем правителям. Валентиниан умер на следующий год после избрания Амвросия. В то время он сражался с варварскими племенами на Дунае. Человек он был бешеного темперамента. Появление на аудиенции группы мрачных варваров-мятежников так возмутило его, что с ним приключился удар, и он умер в приемной. Соблазнительно поверить, что, проживи этот храбрый солдат подольше (Валентиниан прожил лишь пятьдесят четыре года), и судьба империи могла бы сложиться по-другому, ибо история нас учит: сильная личность не знает поражений. Новым императором стал шестнадцатилетний сын Валентианина — Грациан. Он должен был править со своим сводным братом — четырехлетним Валентианином II. Имперские набеги на варварские страны проходили, должно быть, не без приятности, так как в момент трагедии императрица Юстина, прекрасная сицилийка, присутствовала там с младенцем Валентианином. Немедленно, вместе с ребенком, она уехала в Милан и в качестве регента доставила Амвросию за время его карьеры больше неприятностей, чем кто-либо другой.
Грациан, взявший командование армией в свои руки, был одним из принцев, которому уготована была великая судьба: обучал его сам Авсоний, а духовным отцом был Амвросий. Принц был начитан, набожен и умен, но восьмилетнее правление обернулось для него катастрофой. Бывали прецеденты, когда потерпевшему неудачу правителю удается передать власть человеку успешному. Так произошло и с Грацианом, когда императором Востока он назначил Феодосия Великого вместо своего неудачливого дяди Валента, погибшего в сражении против готов. Прошло несколько лет, и красивый, умный молодой принц умер. Существует несколько версий относительно его смерти, и все разные. На восьмом году его правления, когда ему было двадцать четыре года, грозный британский военачальник Максим[9] (идеализированный Киплингом в книге «Пак с волшебных холмов») устроил мятеж и, переведя свою армию через Ла-Манш, разгромил Грациана под Парижем. Молодой император бежал с намерением укрыться в Милане, но был схвачен возле Лиона и казнен. По другой версии, его заманили на пир, где и убили. Рассказывают также, будто он, увидев приближавшийся закрытый паланкин, в котором, как ему сказали, находится его жена, раздвинул занавески, а скрывавшийся внутри убийца заколол Грациана ножом.
Гибель духовного сына стала ударом для Амвросия, и он от лица юного Валентиниана II и его матери Юстины дважды переходил Альпы для переговоров с Максимом. Условились на том, что узурпатор станет императором Галлии, но не будет переходить Альпы. Теперь уже стало три императора: Максим в Треве, Валентиниан II в Милане, а Феодосии в Константинополе. Через четыре года, однако, Максим нарушил соглашение, перешел через Альпы и занял Италию без боя. Юстина с двенадцатилетним Валентианином II и тремя дочерьми, включая ослепительную красавицу Галлу, бежала к Феодосию на Восток, умоляя о помощи. Говорят, что появление их при дворе Восточной империи было исполнено патетики и драматизма: и она, и ее дочери предстали перед императором в слезах. Картина имела успех — Феодосии не только вызвался отвоевать Запад, но влюбился в Галлу и женился на ней. У них родилась дочь, которую назвали Галла Плачидия. Ее мавзолей — одна из достопримечательностей Равенны. Галла стала королевой готов, а впоследствии — императрицей Запада.
Феодосии победил Максима и вернул Валентиниану II трон в Милане. Юстина к тому времени скончалась, а молодой император подружился со святым Амвросием. Он всецело полагался на советы епископа, как в свое время его брат Грациан. Прошло четыре года после восстановления Валентиниана на троне, и он написал Амвросию из Вены. В письме император просил епископа приехать к нему и окрестить, но Амвросий не успел приехать — молодого императора нашли во дворце задушенным. Смерть его так и осталась загадкой, хотя рассказывали, будто он поссорился с генералом из варваров, и тот ему отомстил. Тело императора передали в Милан для захоронения. В третий раз за семнадцать лет святой Амвросий отслужил панихиду над телом римского императора. Три года спустя ему пришлось в четвертый раз произнести прощальные слова: во время визита в Милан скончался Феодосии Великий. В сорок девять лет он исчерпал жизненные силы. Спустя два года последовал за ним и святой Амвросий.
Надеюсь, тем, кто посетит миланскую усыпальницу, краткий пересказ событий поможет вписать в исторический контекст имя великого епископа. Когда думаешь о четырех императорах, словно бы слышишь звон оружия на восточных и западных границах государства. Но жизнь в мраморных городах империи текла своим чередом. Теологи яростно спорили, старики, вроде Авсония, удалились от дел и писали в своих поместьях стихи о сельской жизни. Недовольные молодые люди, такие как Блаженный Августин, искали в университетах работу в качестве преподавателей. Народ ходил на зрелища и бунтовал, как, например, в Фессалонике, когда победителя в гонках на боевых колесницах посадили в тюрьму за аморальное поведение. Мало кто из людей ощущал тогда, что пульс цивилизации бьется слабее. И на самом деле, в огромном количестве проповедей и писем Амвросия имеются всего две ссылки, которые показывают, что епископ сознавал опасность вторжения варваров. Люди продолжали верить в то, что Рим вечен и что император и армия способны защитить границы. Тринадцать лет минуло со дня кончины святого Амвросия, и готы разграбили Рим. Мы с вами видели, как примерно за то же время развалилась другая великая империя. Вероятно, мы находимся в лучшей позиции, нежели наши предшественники, а потому способны понять ту эпоху.
Два наиболее известных случая из жизни святого Амвросия произошли в тревожное время в истории Милана. Они последовали вслед за убийством Грациана, когда в Галлии правил узурпатор Максим. Это были конфликт между Амвросием и императрицей Юстиной и обращение и крещение Блаженного Августина. Произошло все в год убийства Грациана в 383 году. В Милан прибыл молодой мужчина двадцати девяти лет. С ним был его незаконнорожденный сын Адеодат и приятель Алипий. Молодой человек хотел стать учителем риторики. Звали его Августин. Он сравнивал разные верования — язычество и христианство, ортодоксальность и ересь — в надежде отыскать то, во что мог бы уверовать. Они арендовали маленький дом с садом. Когда Августин не работал — а случалось это вечерами, он углублялся в свои духовные размышления. Так впервые он услышал о святом Амвросии. «Но отношение у меня к нему, — признался он впоследствии, — было не такое, как следовало». Но со временем его все более притягивала личность епископа. Тот всегда был окружен людьми и общителен, однако Августин поначалу не решался к нему приблизиться, видя, что Амвросий или занят разговором, или так погружен в чтение, что помешать ему было бы невежливо.
В это время конфликт между императрицей и Амвросием вышел за пределы дворца. Пока она была замужем за Валентинианом I, императрица скрывала свои арианские убеждения, но, овдовев, возглавила арианскую партию при дворе. Организация эта была многочисленная и влиятельная, но при Амвросии все молитвенные дома ариан были либо закрыты, либо преобразованы в ортодоксальные. В результате у еретиков не осталось церкви. Императрица попросила предоставить ей две церкви — одну на территории императорского дворца, а другую — за его стенами. Амвросий отказал ей в этой просьбе. Однажды во время богослужения в церкви Амвросию сказали, что возле храма находятся дворцовые ликторы. Они подняли имперские флаги, а это означало, что здание перешло казначейству. Базилику окружил военный отряд, а представители двора попросили Амвросия дать дорогу императрице. Верующие, услышав, что епископ собирается отправить их на улицу, заявили, что они пришли молиться, а не воевать. Тем не менее несколько дней церковь находилась в окружении солдат, раздираемых противоречивыми чувствами. Амвросий, опасаясь, что здание ночью захватят с боем, организовал постоянное дежурство. С целью снятия напряжения он разучивал вместе с паствой псалмы собственного сочинения.
Среди тех, кто пел, был и Блаженный Августин, который слышал впервые и записал слова гимна Deus, Creator omnium.[10] Говорят, что прозвучали тогда также Aeternum rerum conditor,[11] Veni redemptor gentium,[12] O, Lux beata Trinitas.[13] Есть мнение, что Амвросий сочинил и другие гимны, в том числе Те Deum laudamu,[14] но авторство тех первых, которые я упомянул, доказано, и в IV столетии, покинув Милан, они распространились по всему христианскому миру.
В своей «Исповеди» Блаженный Августин сообщает много подробностей о своем четырехлетнем пребывании в Милане. Например, к нему приехала его любящая мать святая Моника — одна из самых обаятельных женщин. Она очень беспокоилась о духовном поиске своего сына, и было у нее единственное желание, чтобы он принял церковное крещение. Бывали, должно быть, моменты, когда Блаженный Августин тяготился чрезмерной материнской опекой. Сохранилась запись о ее первом приезде в Милан. Прибыла она туда из простого деревенского прихода, где сохранился обычай: церковные служители после причастия должны были поделиться с бедными собратьями корзинами с едой. Она не знала, что в больших городах, таких как Милан, священники этот обычай не одобряли, зная из опыта, что все закончится вечеринкой с выпивкой: ведь среди новообращенных многие оставались в душе язычниками. Святая Моника, не зная об этом, собрала корзину со сладкими ватрушками и другой едой и отправилась в церковь. Блаженный Августин говорит, что у матери была привычка отломить себе немного от ватрушки, а остальное раздать. Взяла она с собой также «небольшой сосуд с вином, сильно разбавленным водой, чтобы отпить из него глоточек». Когда же Моника приблизилась к дверям, церковный сторож строго посмотрел на нее и сказал, что с алкогольными напитками в церковь входить нельзя. Блаженный Августин удивился, что она, решительная и властная женщина, как и многие святые, не выразила ни малейшего протеста: так сильно было ее уважение к Амвросию.
Гуляя по Милану, я часто задумывался, где мог находиться дом с садом, в котором жили Августин, Моника с ребенком Адеодатом и Алипий. Возможно, на этом месте стоит теперь небоскреб, многоквартирный дом, либо через него проложили трамвайную линию. В каком подвале, находящемся ниже современного уровня города, находится место, где когда-то рос тот сад, в котором человек, искавший Бога, был наконец-то обращен в христианство. «Однажды — рассказывает Августин, — я вышел в сад, удалился от дома на порядочное расстояние и в смятенном состоянии духа бросился на землю под фиговое дерево. Вдруг услышал голос, доносившийся из соседнего дома». Был ли это голос мальчика или девочки, он не знал. Высокий голос пел одни и те же слова: «Возьми и читай. Возьми и читай!» Он подумал, что это, должно быть, дети играют и поют какую-то песенку, встал и пошел в дом. Придя, взял Евангелие и почувствовал, что в голове у него все прояснилось: он наконец-то уверовал. Когда он сказал об этом Монике, она подпрыгнула от радости.
Августин с сыном и Алипий приняли крещение на Пасху в 387 году. Службу совершал святой Амвросий. Августину было тридцать три года. Вскоре после этого императрица Юстина уговорила Амвросия перейти Альпы и отправиться со второй миссией к Максиму. В это же время Августин решил покинуть Милан и вместе с домашними вернуться в Нумидию. Пока в Остии они дожидались корабля, святая Моника простудилась и умерла. За несколько дней до горестного события — как написал ее сын в одном из самых лирических пассажей ранней христианской литературы — они стояли у окна постоялого двора, держась за руки, смотрели вниз, на сад, и говорили о Царстве Божьем и вечной жизни святых. Повествование Августина словно бы окутано тишиной, вы чувствуете, что дело происходило вечером, шумный порт затих, а мать с сыном унеслись, словно ласточки, в духовный полет. У нее было предчувствие скорой смерти. Господь исполнил самое заветное ее желание: она увидела Августина христианином. «Что же теперь мне здесь делать?» — спросила она. Через несколько дней заболела и тихо скончалась. Перед смертью попросила сына не брать ее тело в Нумидию, а просто где-нибудь похоронить, «потому что где бы ни лежать, Бог всегда рядом».
Не проронив ни одной слезы, Блаженный Августин предал ее тело земле. В дальнейшем его неотступно преследовали воспоминания о преданной матери, которая никогда более не будет беспокоиться и хлопотать о нем. Как настоящий римлянин, он направился в Бани в надежде облегчить свое горе, но обнаружил, что «из сердца его никогда не уйдет горечь». Среди ночи он проснулся, и в голове его прозвучали слова, которые он вместе с Моникой пел в Милане при защите базилики от императрицы Юстины — Deus, Creator omnium.[15] Так великий Августин покинул историю Милана, города, где он нашел Бога, со словами Амвросия на устах.
После того как святой Амвросий окрестил Августина, он прожил еще десять лет. Это время он прожил рядом с четвертым императором, которому служил и давал советы, — Феодосией Великим. Оба человека — выдающиеся правители и воины, были примерно одного возраста. Сохранилась история о том, как Амвросий наложил на императора публичную епитимью за резню в Фессалонике: епископ отлучил Феодосия от церкви на восемь месяцев, пока тот не покаялся и не пообещал, что ни один преступник не должен быть казнен в течение тридцати дней после объявления приговора.
Едва Амвросий отслужил панихиду над телом Феодосия, как и его здоровье пошатнулось. Вскоре он последовал в могилу за императором. Умер он в Великую пятницу 4 апреля 397 года. Похоронили его утром в Пасху в базилике Амвросия. Было замечено, что в огромной толпе, пришедшей на похороны, много было евреев и язычников.
Трудно описать словами чувство благоговейного страха, которое испытываешь рядом с останками великого христианского консула. Представляя себе тот захватывающий исторический период, отодвинутый от нас пятнадцатью столетиями и общество, наполовину языческое и наполовину христианское, то время, когда Европа еще не родилась, не можешь не поражаться влиянию и авторитету великого священника Средневековья. В семь часов утра я часто вспоминаю церковного сторожа, опускающего стальные ставни и являющего скелет великого римлянина глазам нескольких старушек в черных одеяниях.
Я люблю бродить на рассвете по улицам незнакомого города, наблюдая за его пробуждением. На окнах еще не подняты ставни, и первыми на улицу выходят дворники. Затем выплывает первая волна рабочих: одни садятся на велосипеды, другие едут в автобусах.
В Милане, как и в Лондоне, имеется огромная популяция кошек, исчезающих перед завтраком. Огромные коты исследуют переполненные мусорные контейнеры; закаленные рыжие бойцы выходят из-под аркад и боковых улочек и удовлетворенно жмурятся, приветствуя рождение нового дня. Я видел, как один из них в благодушии облизывал лапки возле закрытого кинотеатра с афишей фильма, после просмотра которого миланцы получали, должно быть, странное представление о жизни современной Англии, — это была «Сага о Форсайтах».
В Галерее, как и в соборе Святого Петра в Риме, используют для очистки мрамора древний римский способ — мокрые опилки. Древний римлянин, возвращавшийся домой на рассвете, наверняка видел, как рабы рассыпают на мраморном полу опилки, а затем подметают их. То же самое делают сейчас по всей Италии — старый обычай не изменился.
Мусор в Милане собирают весьма цивилизованно: приходят специальные белые фургоны, два оператора — слово «мусорщик» здесь явно не годится — подкатывают к белым машинам мусорные контейнеры, соединяют их шлангом, и фургоны, вибрируя, словно голодные драконы, со сладострастным урчанием втягивают в себя отходы. Интересно, что на каждом таком фургоне есть надпись «Коммуна Милана». К России это не имеет никакого отношения, а на память приходит средневековая Италия, гвельфы и гибеллины.[16]
Затем я оказался на Центральном вокзале, где наблюдал за толпой рабочих, спешащих из пригородов и деревень. Я спросил у одного прохожего, как пройти к гаражу, на фермах которого в 1945 году толпа повесила Муссолини и Кларетту Петаччи. Когда я нашел пьяцале Лорето, мне сказали, что гараж перестроили и никаких следов того события не осталось. Сейчас, когда кончина диктатора сделалась историческим событием, в ней виден взрыв эмоций толпы, заставляющий вспомнить Средневековье. Тогда такие страшные расправы были в порядке вещей, как например, надругательство над трупом в Риме при убийстве Кола ди Риенцо.
Идя по улице, я заметил круглый фонтан. Монах в капюшоне, склонившись над ним, чрезвычайно внимательно что-то разглядывал. Я полюбопытствовал, что же он там увидел в воде, а когда подошел поближе, обнаружил вместо человека сделанную в полный рост бронзовую статую Франциска Ассизского. Скульптура произвела на меня большое впечатление. Тронуло меня и то, что женщины, торгующие неподалеку цветами, меняли в воде гвоздики под внимательным и благосклонным взглядом нищего.
В памяти навсегда останутся ранние прогулки по городу, напомнившему мне чем-то Лондон. Милан, как и Лондон, построен на месте исчезнувшего римского города, и в нем, когда смотришь на город с крыши собора или другого высокого здания, даже более, чем в Лондоне, заметна средневековая планировка улиц. Как и в Лондоне, большая часть сокровищ Милана спрятана в глубине кварталов, так что, бродя по городу, делаешь невзначай удивительные открытия. В стороне от оживленных улиц прячутся восхитительные дворцы времен Ренессанса, замечательные церкви и восстановленные либо перестроенные здания XI–XVI столетий. Вот хотя бы уголок Милана, который кажется мне очаровательным, — он был частью Корсо ди Порто Тичинезе: колоннада из шестнадцати коринфских колонн находится рядом с трамвайной линией. Эта единственная архитектурная реликвия, оставшаяся от Медиоланума, возможно, представляющая собой фрагмент Бань Геркулеса, а может быть, одна из колоннад, упомянутых Авсонием. Это любимое место студентов, будущих художников. Я часто вижу, как они приходят сюда с этюдниками и принимаются за работу.
В нескольких шагах отсюда я увидел последнее наглядное доказательство того, что до XVII в. Милан являлся внутренним портом, и об этом было известно Шекспиру. То ли он побывал здесь, то ли прочитал в книгах о Ломбардии. Это подземный канал, который, блестя под солнцем, выходит наружу, тянется несколько сотен ярдов и снова пропадает. Есть у него даже маленькая набережная — Дарсена. Я смотрел на уцелевший водный поток — в Средние века он назывался Тичинелло, потому что впадал в реку Тичино, и увидел баржу, груженную строительными материалами. Она вынырнула из темноты и исчезла. Ну разве не интересно увидеть канал, который когда-то соединял Милан с Адриатическим морем? Странно, что Шекспира критиковали за то, что Просперо в его «Буре» причаливает у ворот Милана!
Несмотря на всю свою привлекательность, Милан всегда был одним из тех городов, который посещают по пути в какое-либо другое место. В Средние века церковные служащие заезжали сюда по пути в Рим; ученые эпохи Возрождения заглядывали в Милан по дороге в Падую, Болонью и Феррару. Молодые аристократы XVII столетия, заканчивавшие свое образование за границей, архитекторы-любители и дилетанты XVIII века останавливались здесь по пути в Венецию, Флоренцию и Рим. Да и сегодня те, кто приехал в Италию полюбоваться ее достопримечательностями, смотрят на него почти также: путешественники, перемахнув через Альпы, рады здесь переночевать, а на следующий день, осмотрев собор и театр Ла Скала, пускаются к красотам Венеции или Флоренции.
Чосер приезжал в Милан по делам, как и многие до или после него. В городе тогда правили великолепные Висконти. Эта семья и их преемники Сфорца монополизировали историю Милана, начиная со Средних веков и кончая Ренессансом. Затем произошло событие, которое раскололо историю Италии, — нашествие европейцев, закончившееся оккупацией Милана испанцами, а затем и австрийцами. В этот исторический период путешественники видели Ломбардию попеременно под властью французской, испанской и австрийской армий. Милан интересовал путешественников как один из сильных опорных пунктов Европы. Каждый, кто приезжал в город, хотел увидеть огромный замок Сфорца, который испанцы усилили, ввели туда лучшие в Европе военные отряды и снабдили самыми современными артиллерийскими орудиями. Монтень — счастливейший путешественник, никогда не унывающий, несмотря на камни в желчном пузыре, — увидел Милан в 1581 году под властью испанцев, и город показался ему похожим на Париж: толпы ремесленников и оживленная разнообразная торговля. Он обошел вокруг замка и обратил внимание на пушки.
Первым англичанином, описавшим город, был якобинец, пеший путешественник Томас Кориэт. Милан он посетил в 1608 году, жаль, что его «Кориэтовы нелепости» не включили в классику дешевых изданий. Кориэт был как бы неофициальным шутом при дворе короля Якова I, и общество — как это всегда бывает — оценивало его по его внешнему виду. Можно не сомневаться: такое положение — быть клоуном при дворе — устраивало сына священника из Сомерсета, отучившегося в Оксфорде и не получившего диплома. Никто и не удивился, когда он объявил, что собирается идти пешком в Венецию. Как и современные хайкеры, он охотно садился в экипаж, когда его приглашали подвезти. Так он прошел через Париж, Турин и Милан. На обратном пути он торжественно повесил свои башмаки в церкви в Одкомбе, что возле Йовила, и уселся записывать впечатления от путешествия. Так в Англии родилась первая современная книга о путешествиях. Более ранние авторы, такие как Ричард Гайлефорд, Томас Хоби, Роберт Даллингтон и даже Файнес Морисон, путешествовали по религиозным или политическим причинам, а Кориэт — первый англичанин, отправившийся за границу из чистого любопытства: посмотреть мир и увидеть других людей. Он не менее типичный продукт Ренессанса, чем Лоренцо Медичи. Жаль, что закрепившаяся за ним слава клоуна перекинулась и на его труд, и это еще раз доказывает, как опасна в Англии репутация юмориста. Даже сейчас многие из тех, кто не читал «Кориэтовы нелепости», считают, что это юмористическое произведение. Они заблуждаются, поскольку Кориэт написал глубокую книгу, говорящую о наблюдательном и остром уме ее автора.
В 1639 году, пройдя через Милан, возвратился домой Мильтон, почти через год после того, как увидел листья в Валломброзе. «Было бы бесчестно с моей стороны, — писал он, — предаваться удовольствиям в чужой земле в то время, как соотечественники сражаются за свободу». Двадцатитрехлетний Джон Ивлин был не так патриотично настроен и не хотел принимать участия в гражданской войне («Паршивые дела творятся дома», — заметил он), а потому отправился путешествовать в Италию. В Милан Ивлин прибыл в 1646 году на обратном пути. В Венеции он встретил поэта Эдмунда Уоллера, которого изгнали из Англии за то, что тот принял участие в роялистском заговоре. Ивлин и Уоллер стали путешествовать вместе. Затем к ним присоединились мистер Эбди и капитан Рэй, «приятный пьющий джентльмен». К Милану они приближались с опаской: боялись испанской инквизиции и подумывали, не избавиться ли им от протестантской литературы, но при входе в город не произошло никакой заминки. Англичане спокойно устроились в трактире «Три короля».
Путешественником Ивлин был любознательным и дотошным. Рим «проштудировал» досконально, как американец, при этом воспользовался услугами человека, хорошо знавшего город, сейчас мы назвали бы его гидом. В Милане он тоже минуты даром не потратил. Достопримечательности в 1646 году были теми же, что и в наши дни: собор с телом святого Карло Борромео; библиотека Амвросия; «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи и базилика Амвросия. Ивлину сказали, что останки епископа находятся в базилике, но они под алтарем и увидеть их нельзя. Во время посещения резиденции испанского губернатора и констебля Кастилии Ивлин, привлеченный красотой гобеленов и картин, заглянул в комнату и, к своему ужасу, понял, что явился в частное помещение: «Великий человек находился в этот момент в распоряжении парикмахера». Губернатор заметил незваного гостя и послал негра, чтобы узнать, в чем дело. Ивлин извинился, но, услышав, что губернатор принял его за шпиона, поспешно покинул здание и бросился наутек. Возможно, самым интересным при посещении Милана было то, что Ивлин и его друзья присутствовали на дневном представлении оперы. Это произошло за полторы сотни лет до того как построили театр Ла Скала. «Сегодня, — писал он, — мы получили огромное удовольствие от прослушивания оперы, представленной неаполитанцами. Отличная музыка, прекрасные исполнители, среди которых была знаменитая красавица».
Деклассированных элементов, беженцев и шпионов было в те времена на континенте не меньше, чем сегодня: католики из протестантских государств и, наоборот, протестанты, бежавшие от католиков; политические ссыльные, шпионы и разведчики, много выходцев из Шотландии — последние обычно нанимались солдатами к королю или принцу. Один из таких шотландцев, полковник в испанской армии, услышал на улице, как Ивлин говорит с друзьями по-английски, и послал к ним слугу с приглашением отобедать. Те забеспокоились, пока не навели справки о гостеприимном хозяине, после чего приняли приглашение. Полковник жил в приличном доме, богато меблированном. Кроме них, к столу были приглашены и другие гости — все солдаты. После отличного обеда, где вино лилось рекой, полковник подарил Ивлину турецкое седло, в котором тот доехал до Парижа, в нем же вернулся и в Англию. Затем хозяин повел гостей в конюшни и показал своих лошадей, а затем, несмотря на увещевания своего конюшего, видевшего, что хозяин «немного разгорячен вином», полковник вскочил на необъезженную лошадь, которая встала на дыбы и расшибла седока о стену. Полковника сняли с седла и в полубесчувственном состоянии отнесли во дворец.
Поделиться книгой: