Город гнева

Александр Яковлевич Яшин

Город гнева

Поэма

Эта поэма заставляет участников событий вновь остро пережить пережитое, а их детей и внуков — приобщиться к нему, как к святыне, к зову на подвиг во имя Родины.

Написанная в самые тяжкие и трагические дни Сталинградской битвы, поэма Александра Яшина «Город гнева» несет в себе учащенное, порывистое дыхание того времени. Ее строки рождались не в творческих поисках за письменным столом, а в огне и крови; они ложились на листки прихваченной в редакции «Сталинградской правды» газетной бумаги, как солдатская цепь, идущая в бой; их спешно диктовали любовь и ненависть, отвага и гнев народные.

Александр Яшин, сызмальства впитавший в себя, как материнское молоко, поэзию своего песенного Вологодского края, очень рано начал слагать стихи, стихи не о прочитанном и услышанном, как это обычно бывает в детстве, а об окружающей его жизни, о людях, которые рядом— с их заботами и хлопотами, радостями и печалями. «Близкое, житейское» навсегда завладело его творчеством. И, естественно, что поэт в первые же дни сталинградских событий, еще у самых истоков великой битвы и победы на Волге, откликнулся на них произведением, которое создавалось, как оперативный репортаж, где каждая деталь — исторический факт, в своем подлинном, ничем не приукрашенном виде.

Но вместе с тем «Город гнева» — подлинно художественное произведение социалистического реализма. В нем действительность и человеческие характеры предстают во всей своей типичности, жизненной правде; в своем революционном развитии, что позволило поэту пророчески опередить время, еще тогда, в августовские и сентябрьские дни 1942 года, увидеть свет нашей победы.

В поэме «весомо и зримо» ощущается единство личности и общества, проявленное всенародно в смертельной схватке с врагом, когда каждый может стать и становится героем.

Не случайно герои поэмы не имеют прототипов, типизированных фантазией и домыслом автора. Каждый из них вошел в поэму прямо из сражающихся домов и улиц Сталинграда; вошел таким, каков был — во всей своей истинной красоте человеческого мужества и отваги; верности Отчизне и беззаветного служения ей.

Они — названные и безымянные герои — шли рядом с поэтом, вместе с ним, делами своими создавая песнь о «городе гнева», который еще так недавно впервые открылся поэту романтикой трудовых буден, весенними голосами Волги.

Начало Великой Отечественной войны совпало для Александра Яшина с окончанием Литературного института. В тот год, по весне, он впервые приехал в Сталинград, на Волгу, которая поразила и пленила его простором и величием своих вешних вод:

Широк был май в своем начале — Терялись берега вдали. Столбы по заводям торчали, Деревья из воды росли, Как шелком шитая ермолка, Лежал зеленый островок, Кругом плескалась Волга, Волга, И пароходный плыл дымок…

Как ни тревожно было в ту пору в мире, уже охваченном кровавым разгулом фашизма, солнце, Волга, молодость наполняли нас оптимизмом.

Немыслимо было в дни рос и радуг …подумать, что враг придет к Сталинграду, Что закипит вода от снарядов…

Не думалось, что скупой на слово, внешне даже замкнутый, но невольно располагающий к себе искренней красноречивой улыбкой, озаренной светом добра и человечности, Саша Яшин вскоре встретится мне здесь в ладно сидящей на его широкой в кости фигуре морской форме с нашивками политрука, Саша Яшин, уже обстрелянный в боях. Не за стихами, как совсем недавно, — воевать на кораблях Волжской флотилии, приехал он в полюбившийся ему город на Волге, которая уж не плескалась задумчиво и ласково, а кипела в неистовстве и гневе; а город уже не казался, а поистине был «соединением линкоров», ведущих огонь по врагу.

«Я был, — писал о себе впоследствии Александр Яшин, — очевидцем величавой, легендарной стойкости советских богатырей, переломивших под Сталинградом хребет врагу человечества — фашизму».

Нет, он был не просто очевидцем, а участником Сталинградской битвы, ее солдатом, сражающимся и штыком, и пером, чьи стихи, и прежде всего поэма «Город гнева», выразительно являли собой изумительное духовное богатство советских людей, у которых и в грохоте пушек не молчали музы. В вулканическом, ни на минуту не затухающем пламени битвы рождались и «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, и «Дни и ночи» Константина Симонова, и «Сталинградцы» Юлия Чепурина. Каждодневно с газетных и журнальных страниц в окопы шли проникновенные произведения все новых и новых авторов, находя поистине поэтический отклик читателей в серых шинелях.

Помню, как на марше идущие из Заволжья к переправе бойцы жадно читали, передавая по рядам, «Сталинградскую правду» с опубликованной в ней поэмой «Город гнева», свидетельствующей, что героический Сталинград живет, борется и победит. Стихи отзывались в солдатских душах приказом стоять насмерть:

Пусть станет Волга гранитной стеной, Прославив Россию на веки веков! И больше ни межи, Ни тропинки, Ни полоски ржи НЕ СДАДИМ!

Потом эти выражающие волю народную строки обретут несокрушимую материальную силу в солдатской клятве защитников героического города:

— За Волгой для нас земли нет!

Клятвой на будущее звучали прозорливые строки:

Волга вспять никогда не текла! Все воскресим, возродим опять…

Александр Яшин был участником и этой — второй, уже мирной, битвы за Сталинград. Неслучайно в своей, предельно лаконичной автобиографии, где упоминается лишь о самых важных вехах в жизни поэта, он вслед за словами о разгроме фашистских полчищ под Сталинградом сказал:

«В 1952 году я был очевидцем великого народного торжества, когда слились воды Волги и Дона…»

Имя Александра Яшина навсегда вписано в Сталинградское братство, братство людей, сцементированное солдатской кровью и рабочим потом.

И вот теперь, спустя три десятилетия, в своем первозданном виде, как воинские приказы, как сводки Информбюро, поэма Александра Яшина «Город гнева» вновь возвращается к читателям.

Думается, что Александр Яковлевич не случайно за все мирные годы не прикасался, как автор и редактор, к этой, конечно же, очень дорогой для него, поэме, с тем, чтобы по ее канве создать более широкое, художественно более совершенное полотно. Тогда неизбежно нарушилась бы атмосфера документальной достоверности произведения; утратилось бы такое ощущение событий, будто на страницах «Города гнева» они остановились во времени и продолжают жить, не как седеющее историческое прошлое, а как навеки неотъемлемая часть современности, солнечная радость и торжество которой немыслимы без радости и торжества нашей победы над фашизмом.

Н. Мизин

Сталинград — Волга

август — сентябрь 1942 год

1

Они просочились сквозь наши ряды, До двухсот танков с сопровожденьем, Они докатились до волжской воды, Их стиснули здесь, напав на следы, И началось сраженье. У пункта Эн, о лесном рукаве, Нагрянув на вражью мотопехоту На автоматчиков в желтой траве, Стальные грохочущие «КВ» Взялись с упоением за работу. «Катюша», подняв тропический рев, (Когда воспоем ее гнев и ярость?!) Неуловимая, в дело ввязалась. Ей гулом труб отзывался ров, Земля пересохшая содрогалась. Сгубив десятки своих корпусов, Фашисты хотели дорогой степною Налетом, налетом пройти, Полосою, Расчислили время до дней и часов, Но вышла Волга из берегов Врага повстречала, готовая к бою, Как их встречали у невских лесов, Как в Севастополе, Как под Москвою. Тогда они, вконец озверев, Метнули на город черные крылья. Будя в сердцах исступленный гнев, Выбрасывал неба облачный зев За эскадрильей эскадрилью. Фугасные центнеры так рвались, Как будто падали метеоры. Деревья с насиженных мест снялись, Железо и камни летели ввысь, А люди скрывались в подвалы, в норы. С гранитного цоколя человек Сурово смотрел, как небо клубилось, Как множился сонм сирот и калек. В какой низколобый проклятый век Такое еще на земле творилось?!. Загнав в укрытия мирный народ, Дворы превратив в базарные свалки — Где лом, где хлам, где стулья, комод Второй и третий сделав заход, Фашисты стали бросать «зажигалки». А город — над Волгой, под ветром весь, И весь — как лента, И вот — под вечер Сначала с окраин метнулась весть, Что в улицы начало пламя лезть, Что дым придавил тесовые плечи, Потом лихорадка огня прошла По центру, по белым дворцам, По бульварам. Слепящая взвихренная метла Счищала дома догола, дотла И все расширяла площадь пожара. Сгорал тротуар — Занималась грязь. Кусты дотлевали — Песок дымился. В сады словно осень вдруг ворвалась — Листва пожелтела. Зола взвилась: С началом пожара шторм появился. Народ бежал из подвала в подвал, В овраги, в щели, Где воздух не жжется, Казалось, по улицам Волга льется. Народ за вокзал, пригнувшись, бежал И, задыхаясь в дыму, ночевал В водопроводных колодцах. Была эта полночь светлее дня. Валились свистящие катакомбы. И странная мысль навестила меня, Что враг ужаснется лавины огня, Замрет, от страха лицо заслоня, — Куда уж тут сбрасывать новые бомбы! Но враг бросал, Кружил и бросал, Бомбил, поджигал, По часам — аккуратно. Его не страшили детей голоса: И через каждые четверть часа Он, нагрузившись, летел обратно. Пора бы уж, вроде, фашисту знать, Что стойки у нас города, как и люди, Что сжечь наш город — не значит                                                              взять: И, раненый, будет он жить и стоять, Захваченный, будет врага карать, До полной победы сражаться будет. Крича во весь рот, от машин в стороне, Высокая девочка в степь летела, Она от огня убежать хотела, Но пламя несла на своей спине: На девочке кофта сзади горела. Вот так от рыси олень бежит. Глаза ему страхом смерти расперло, Он лес ломает, Он весь дрожит, Он с маху берет болот рубежи, А рысь на хребте у него лежит И, не спеша, подбирается к горлу. Теряя повязки и костыли, Из бывшей гостиницы «Интуриста», Сжав бледные губы, В поту, в пыли, Больные и раненые ползли На Волгу,                  к воде от огня,                                           на пристань. Какой-то старик лежал на песке. Быть может, профессор, А может, слесарь. Кровавая ссадина на виске. И, мертвый, зажав тетрадку в руке, Он к ходу борьбы не терял интереса. Он всем существом своим — Тихий, седой И словно подвергнутый страшным пыткам — Коленом И вскинутой вверх бородой, Носком сапога И рукой худой, Казалось, указывал цель зениткам. Зенитки стреляли, стволы раскаля, По тридцать, по сорок минут без умолку С бульваров зеленых, С баржи, С корабля, И все мостовые, Вся земля Была в нарезных железных                                                осколках. А город, пригнувшись, пережидал, Когда ослабеют огонь и налеты, Он только со стоном зубы сжимал. Так альпинисты снежный обвал Пережидают в расщелинах скал, Чтоб снова рвануться в небо, в высоты. Огонь разрастался. Отплатим врагу За новое, страшное, черное дело! В беззлобной душе нашей зло                                                      накипело… Горели кварталы — писать не могу… Пять суток свистело на берегу. Но нет, это в наших сердцах горело. Один элеватор сломить не могла Проклятая сила. Поутру, с рассветом, Среди обгоревших домов и веток Он проступал сквозь дым, как скала, Как символ наших пятилеток. Стоял и сверкал, А кругом горит. Стоял он, и страх ему был неведом. Нас к ярости звал его гордый вид. Поднимемся утром, кричим: — — Стоит! Стоит И будет стоять до победы!

2

Очень тяжело вспоминать. В городе было много света, В зелень была земля разодета, Все начинало благоухать С началом лета. Даже дома излучали свет. Был это Город заводов, Город поэтов. Ветер сюда долетал с Жигулей, Со всех морей И со всех полей. Про город на Волге песни и сказки Ходили по всей земле. Стоит пред глазами немеркнущий свет. Трудно поверить, что этого нет. Что нынче здесь на стене стена, Не ходят моторки на острова, Что набережная мертва… Ведь там недавно была весна… Грустно смотреть, когда не дымят На берегу заводы, Изгородь сбита, цветник примят, Лег костьми искалеченный сад, Будто от непогоды. Грустно, когда из пробитой баржи Нефть вытекает в Волгу, К Каспию, вспять, в никуда бежит, Рыбу сбивая с толку. Но наши дела не сгорают дотла, Волга вспять никогда не текла! Все воскресим, возродим опять… А как недавно весна была!.. Очень тяжело вспоминать. Широк был май в своем начале Терялись берега вдали, Столбы по заводям торчали, Деревья из воды росли. Как шелком шитая ермолка, Лежал зеленый островок, Кругом плескалась Волга, Волга, И пароходный плыл дымок. Чуть виден был рабочий город, Не нас — его несла река, Соединением линкоров Казался он издалека. Вода на острове густая, А в ней трава, А в ней кусты И неба заводь голубая, И изгороди, и шесты. Все было сдвоенным И зыбким До отраженных облаков. К консервным банкам плыли рыбки, К остаткам прежних пикников. Вода струила волны света, И убеждение росло, Что прав философ из Милета: Все из воды произошло. Покинув палубу трамвая, Мы очутились на песке, Как зайцы дедушки Мазая В его долбленом челноке. Немыслимо было в дни рос и радуг, Когда весь мир был цветком раскрыт, Подумать, что враг придет к Сталинграду, Что закипит вода от снарядов, Что люди будут плакать навзрыд…

3

Слушай, боец! Говорит страна!

Фашиста держи на мушке

И слушай.

Пусть западет в солдатскую душу

Все, что скажет тебе она.

Пусты бывали у нас закрома,

Давила нас белая кость — господа,

Мы им воздвигали дворцы, терема,

Свои соломой крыли дома,

Собак не кормили,

Но и тогда

Деревни свои, леса, берега,

Любой уголок родимой земли,

Душистого сена степные стога

И даже архангельские снега

От чужеземца-врага берегли.

А нынче, поправ былое житье,

Мы сами решали судьбу свою,

Везде находили родную семью.

Земля, ее слава,

Богатства ее —

Все стало втрикрат родное,

Свое,

И есть нам за что умирать в бою.

Мы не мешали жить никому,

Мы сами только учились жить,

Себя уважать,

За друга тужить,

В своей Отчизне, в своем дому

Учились большому делу служить.

И как бы мы научились жить,

Ковать во всю мощь,

Дышать во всю грудь!..

Людей отучили мы спины гнуть,

Мы сделали все, чтоб рабами не быть,—

Нас Ленин наставил на этот путь.

И нас никому с него не свернуть.

Волжанин! До Волги пробился враг.

Твой хлеб не сжат, твой город

                                                   сожжен.

Бей фашиста, чтоб света не взвидел он.

Руби его шашкой, донской казак.

На Волге-реке отомсти за Дон.

Пусть смоет она фашистов волной,

Пусть, гневная, выйдет из берегов,