Сволочь ты, Дронов!

Тимченко вздохнул тяжело, изображая искреннее сочувствие посетителю. Присел на соседний стул, похлопал по-дружески по плечу, как старого приятеля.

— Ты, Вова, хороший парень, я к тебе давно приглядывался. Однако сам понимаешь, хороший парень — не профессия. Но ведь никто еще не отменял дружеские отношения, человеческую помощь. Вот и я хочу тебе помочь. Только тут уже речь пойдет не о спорте, а о жизни.

Слова Тимченко с трудом прорывались сквозь стук в ушах. Однако смысла Володя пока еще не улавливал. Одна мысль сидела, одна мысль покоя не давала: все кончено, все кончено, все кончено…

— Ты, парень, в порядке? — озаботился хозяин роскошного кабинета.

Дронов отрешенно кивнул.

— Ну тогда я продолжу. Я, Вова, понимаю, как тебе сейчас нелегко. Да еще и армия дамокловым мечом над тобой висит. В элитный армейский спорт-клуб ты не попадаешь опять же из-за недостаточного роста. Ну и обычная часть тебе особо не грозит. Вероятнее всего ты попадешь в спорт-роту, а это уже хорошо. Однако даже спорт-рота — это тоже армия. Это, Вова, муштра, дисциплина, дедовщина и другие прелести. Ты, правда, парень у нас здоровый, постоять за себя сумеешь. Но армия и не таких обламывала. Но даже в самом лучшем случае — это ж катавасия на целых два года! А что ждет тебя после дембеля? Кому ты, Вова, будешь нужен? За два года о тебе забудут все знакомые и даже друзья, останешься один-одинешенек неприкаянным по свету бродить. А я хочу предложить тебе хорошую работу. И не после армии, а вместо. Улавливаешь разницу? Вернее, должность. Хорошую должность. И возможность дальнейшего роста. Сначала, правда, придется уехать из Москвы. Недалеко, не волнуйся. Я постараюсь пристроить тебя в ближайшее Подмосковье. Дам тебе команду перспективных ребят, потренируешь немного. Чуть позже переведу тебя на руководящую работу. Ну а со временем — заберу в Москву. К себе, в Спорткомитет. И в дальнейшем тебя не оставлю, будешь жить, как у Бога за пазухой. Будет тебе и квартира, и машина, будет и зарплата приличная. Поездки, опять же. В общем, устроен будешь лучше, чем наши олимпийцы — гарантирую.

Тимченко замолчал, ожидая реакции парня. Однако тот не отвечал, все еще подавленный насильственным разлучением с мечтой.

Тимченко поднялся со стула, подошел к окну, некоторое время поглядел на мир с высоты четвертого этажа. Все ждал главного вопроса. Но Дронов, казалось, уснул.

— Мда, — задумчиво изрек Александр Иванович. — Я так понимаю, что сильно я тебя огорошил. Ты, Вова, иди пока, подумай, поразмышляй о своем будущем. Если заинтересуешься моим предложением — приходи в любое время, буду рад твоему визиту. Только учти — ты парень хоть и хороший, надежный, да не один такой. Так что, извини, много времени тебе дать не могу. Иди пока…

И вот эта затаенная угроза, высказанная ласковым сочувствующим тоном, привела Володю в чувство. Дошло, наконец, что просто так зампредседателя Госкомспорта не будет вызывать к себе рядового, к тому же уже, можно сказать, бывшего спортсмена. А раз уж олимпийская медаль ему в жизни больше не светит, надо бы выслушать предложение. Кто знает, может, мужик настоящее дело ему предлагает? Устраиваться-то как-то надо. Чем в армии два года маршировать, может, лучше посвятить их себе, своему будущему? Пусть даже и не в Москве.

— Я в порядке, Александр Иванович, — глухо отозвался Дронов. — Считайте, что вы меня уже заинтересовали. Так что там, в Подмосковье?

— Ну вот, — обрадовался Тимченко. — Молодца. Не барышня кисейная, нечего раскисать. А то я уж подумал, что ошибся в тебе. Так вот, Вова. В Н-ске скоро уйдет на пенсию директор крупного спорткомплекса. Ты сильно-то не радуйся, не радуйся, тебя я на его место при всем желании сразу посадить не могу. На его место пойдет заместитель. Но и на заместителя пока не замахивайся — мал еще, всему свое время, парень. Для начала, как я уже сказал, пойдешь в тренеры. Но ненадолго. Годика два потренируешь, максимум три — и хватит с тебя. Заочно высшее образование получишь — это обязательное условие. К тому времени кресло зама освободится. Там еще пару лет посидишь, поучишься административной работе. Ты парень хваткий, не дурак — сообразишь. Потом, через пару-тройку лет, и директором станешь. А вот уже из директорского кресла тебе самая дорога в Госкомспорт, ко мне под крылышко. Понял?

— Понял, — кивнул Дронов. — Но я так понимаю, неспроста вы мне это предложение делаете.

Тимченко улыбнулся:

— Ай, молодца! Все верно, Вова, неспроста. Ты ж понимаешь, главный принцип бытия еще никто не отменял. Ты мне добро сделаешь, я тебе помогу. Так уж мир устроен, и от этого никуда не деться.

— Так а я-то вам чем могу помочь? — растерялся Володя. — У меня ничего…

— Я знаю, — перебил его Тимченко. — У тебя, Вова, брать особо нечего. Разве что фамилию…

— То есть? — не понял Дронов. — А что с моей фамилией?

— Понимаешь, парень, беда у меня. Ну, не совсем у меня, и не совсем беда. Но в моей семье, и неприятность. Племянница моя, понимаешь, никак замуж выйти не может. А возраст-то у девки уже будь здоров, двадцать семь. А парней у них в селе практически не осталось. Да и не в селе даже — так, занюханная деревенька в Рязанской области, Гнилушки. Может, слышал?

Володя покачал головой.

— Ну да, конечно, — согласился с этим фактом Тимченко. — Так вот. Брат мой давным-давно погиб. Глупо, по-дурацки. Обыкновенная пьяная драка в клубе, а один придурок не особо понадеялся на кулаки и прихватил нож. А братова как раз на сносях была. Так что он даже не узнал о рождении дочери. Вот и получается, что кроме меня некому ее судьбой озаботиться. Я бы ее давно к себе забрал, да у меня сын, а жена все волновалась, как бы они вместе-то, в одной квартире, сдуру глупостей каких не натворили. Вот так боялись-боялись, и дождались. Девке двадцать семь, женихов нет даже потенциальных, не говоря уж о реальных. А тут, понимаешь… В общем, тянуть уже нельзя. Это здесь, у нас, такое сплошь и рядом встречается. Ну подумаешь, мать-одиночка. А в деревне свои законы. Здесь говорят культурненько так: 'одноночка', мол, а там… Одно слово — деревня. Там это иначе называется, не только некультурно, а и вовсе уж нецензурно. Ты, Вова, не пугайся, не бойся. Все материальные расходы я беру на себя. Тебе этот ребенок не будет стоить ни копейки. Да и сама Валентина тоже. Больше того — ты в любой момент сможешь с ней развестись. Правда, на мою поддержку после развода тоже особо не рассчитывай. Мне сейчас главное — позора избежать. Вернее, не столько мне, сколько Валентине. Увезешь ее из Гнилушек в Н-ск, по-быстренькому оформите отношения — никто и не догадается, что она беременная замуж вышла. А потом, глядишь, стерпится-слюбится. Девка она, хоть и не особо красивая, но добрая, незлобивая. А работящая какая! Готовит опять же отлично. Что тебе еще надо? А главное, ты пойми — тебя ж никто к ней насмерть не привязывает! Ты главное женись, хоть на пару недель. Нам лишь бы штамп в паспорте поставить, фамилию сменить, как и положено замужней бабе. А там… Гуляй — не хочу. В конце концов, заведешь себе кого помоложе на стороне — я ж тоже мужик, я ж все понимаю. Да и Валентина поймет, уверен. Ей лишь бы позора избежать. Она ж там, в тех Гнилушках, и сама сгниет заживо — замуж-то, по крайней мере, точно не выйдет, это даже гадать не надо. Так хотя бы ребеночка родить. Но ведь это тебе не Москва, там же заклюют и ее, и ребенка. Ну, как тебе мое предложение?

Володя хотел бы ответить, да не получилось бы при всем желании. Если без литературных оборотов, если особо не приукрашивать, а описать одним словом его реакцию на предложение Тимченко, то лучше всего применить слово 'обалдел'. Да, именно обалдел, и никак иначе. Еще бы, ведь всего несколько минут назад летел на прием к Тимченко, как на крыльях. Уже, можно сказать, видел себя на пьедестале почета с олимпийской медалью на груди. А тут выясняется, что в спорте ему делать нечего из-за малого роста, что в армию собираться пора, или как альтернатива армии — женитьба на старой некрасивой деревенской бабе, к тому же в интересном положении!

— Так мне же еще восемнадцати нет, мне ж только через полгода, — нашел было он отговорку.

— Ничего, сынок, — похлопал его Тимченко по плечу, — я уже все продумал. Предъявишь справку о Валентининой беременности в райисполкоме, те выдадут разрешение — всего-то и делов. Зато оба будете в полном ажуре. Ты, сынок, главное не бойся, не переживай…

… В общем, читатель уже понял, что выбор Дронов сделал не в пользу армии. Правда, от одного только вида законной супруги скулы сводило, но грело ощущение мнимой свободы — Тимченко ведь при каждом удобном случае напоминал, что развестись Володя может в любую минуту. Правда, тут же неизменно добавлял:

— Но и на меня, конечно, в таком случае не рассчитывай, не надейся на мою поддержку. Помочь родственнику — святая обязанность. А вот постороннему помогать — одна сплошная дурость.

Потому-то Дронов и не спешил с разводом. Сначала хотел просто пересидеть за широкой спиной Тимченко призывной возраст, дабы избежать армии. Как ни крути, а гораздо приятнее заниматься любимым спортом, пусть и в качестве тренера, чем париться на плацу под палящим солнцем. А постепенно и попривык, освоился. Благо, не слишком часто бывал дома. Старался побольше времени проводить с ребятами, без конца пропадал в спортзале. Ну а вечерами… Там уж делать нечего — домой.

Тимченко не обманул. Молодоженам сразу выделили однокомнатную квартиру. Там и появилась на свет Маринка, дочка Валентины и какого-то залетного орла. Володя никогда не поднимал этот вопрос, не пытался выяснить тайну законной супруги. Просто дал девочке свою фамилию, и все. Особой любви, впрочем, не испытывал ни к ребенку, ни к его матери. Жили по большей части добрыми соседями, нежели супругами. Жить с Валентиной оказалось даже довольно удобно. Готовила она действительно отлично. Хозяйкой была хорошей, добросовестной. И главное — ничего не требовала взамен, даже с разговорами особо не приставала.

В то же время неожиданно для самого себя Дронов обнаружил огромный плюс в такой женитьбе. С одной стороны, Валентина его никогда не проверяла на наличие любовниц, то есть ему не было необходимости отчитываться перед нею, где был, с кем, чем занимался и почему от него пахнет посторонней женщиной. С другой — не было претензий со стороны любовниц. А какие претензии, если они изначально знали о существовании жены?

И потому выходило, что выбор Дронов сделал правильный. Каждую весну Валентина уезжала в свои Гнилушки и сидела там до осени, пока не прибирала вместе с матерью огород на зиму. Теща, к несказанной радости Дронова, к ним ни разу так и не выбралась — не на кого было оставить корову с поросятами да курями. Правда, когда Маринка пошла в школу, 'выезды на природу' стали ограничиваться тремя летними месяцами. К слову сказать, к тому времени Дронов как раз стал отцом. Уже не фиктивным, не отчимом, а самым что ни на есть настоящим отцом — Валентина родила мальчишечку Матвея.

Случилось сие знаменательное событие не столько в результате тщательного планирования, сколько вопреки ему. Обычно Володя не баловал супругу драгоценным своим вниманием. Это еще очень мягко говоря. И вовсе не некрасивость Валентины была этому виной — в сущности, к некрасивости так же быстро привыкают, как и к красоте. Главной помехой тесным супружеским отношениям была одна Валина особенность. Точнее, категорический отказ систематически избавляться от нежелательной растительности на теле. А Дронов неожиданно для самого себя оказался ужасно брезгливым, и просто не мог себя заставить прикоснуться к женщине с заросшими густыми рыжеватыми волосами ногами.

Что ноги?! Ноги бы еще полбеды. Гораздо хуже было то, что Валентина наотрез отказывалась выбривать подмышки. И объясняла сие даже не принципами, не глубоко деревенским своим воспитанием. По ее словам, она попросту не могла перетерпеть тот момент, когда волосы чуть-чуть начинают отрастать. Они ее страшно кололи, а потому, побрившись однажды, Валя раз и навсегда поставила крест на этом занятии. И никакие уговоры Дронова, что, мол, ты еще раз побрейся, тогда и колоться будет нечему, не помогали.

Вид небритых женских подмышек, мягко говоря, не возбуждал. А если к нему прибавить запах?! Нет, Валя, конечно же, старательно ухаживала за своей растительностью, мыла иногда даже по два раза в день. Это летом, в жару. Зимой же ограничивалась одним разом. В неделю. И тем не менее естественные телесные испарения оставляли свой натуральный аромат несмотря на все ее попытки от него избавиться. Да, собственно, она не слишком-то и старалась, потому как сама запаха не ощущала — принюхалась. Володя лично покупал Валентине дезодоранты. Однако и они не слишком помогали. Вернее, они-то как раз очень хорошо справлялись с задачей, да проблема была в том, что Валя… экономила. Она никак не могла избавиться от природной своей черты: все всегда откладывать или 'на черный день', или 'на выход'. И сколько бы Дронов ни убеждал ее пользоваться дезодорантом каждый день, не жалеть его, сколько бы ни покупал новых в доказательство того, что этого добра ей хватит и 'на черный день', и 'на выход' — все было бесполезно. Каждую новую принесенную баночку, каждый флакончик Валентина прятала в тумбочку 'про запас' и доставала только в случае, когда шла на прием в женскую консультацию или к педиатру. Ежедневные походы в магазин и прогулки с ребенком в перечень особо важных мероприятий не входили, а по гостям с Валентиной не ходил уже сам Дронов, предпочитая появляться там в гордом одиночестве. В результате одного флакончика дезодоранта Валентине хватало года на четыре, если не больше.

Вот по этой причине супружеская жизнь четы Дроновых сводилась максимум к одному-двум тесным контактам в год. Да и то только тогда, когда у Дронова никого не было на стороне долгое время, а потому он уж очень настойчиво требовал от супруги исполнения определенных гигиенических процедур. Таким образом и появился на свет Матвейка.

Рождение сына Дронова особо не обрадовало. Вернее, само рождение принесло некоторые приятные эмоции, а вот весть о скором появлении наследника на долгое время вогнала его в депрессию.

Потому что, будучи отчимом Маринки, Володя чувствовал себя абсолютно свободно, уверенный в том, что в любую минуту может развестись. Наличие же собственного сына существенно ограничивало его право на свободу. Однако выбора Дронову никто не давал: беременность следовало принять, как факт, ибо она уже наступила, а насильственным образом отправлять супругу на аборт было ниже его достоинства.

Тем временем Тимченко исправно исполнял свои обязательства. Как и предсказывал Александр Иванович, в тренерах Дронов проходил недолго. Одновременно с должностью заместителя директора спорткомплекса семейство Дроновых перебралось в двухкомнатную квартиру. Правда, кресла директора Володе пришлось дожидаться не пару-тройку обещанных Александром Ивановичем лет, а аж пять с половиной. Но все равно получить такую должность в двадцать семь лет — огромная удача, а потому Дронов и не думал обижаться на нового родственника.

К тому времени у них с Валентиной было уже двое детей. Матвейка, хоть и совсем маленький, а тоже требовал себе жизненного пространства. Двухкомнатная стала их семье маловата. Тимченко, что называется, держал руку на пульсе, и уже через два месяца после повышения по службе Дроновы перебрались в трехкомнатную квартиру. Правда, квартира оказалась не в новом доме, а в старой хрущевке со всеми ее прелестями, однако ж дареному коню в зубы не смотрят.

В отличие от Альки, Дронов даже не запомнил тот случай, когда до полусмерти испугал девчонку. В тот раз он на нее попросту не обратил ни малейшего внимания. Равно как и в последующие разы, когда изредка сталкивались в подъезде или на улице. И, пожалуй, если бы не забарахлившая вдруг антенна, он бы вообще не заметил соседку. Но в тот день по какому-то странному стечению обстоятельств Дронов вернулся домой непривычно рано и в кои веки решил провести вечер перед телевизором.

Однако вместо телевизора ему пришлось довольствоваться иным зрелищем. Худшим ли, лучшим — в ту минуту Дронов не задумывался. Просто смотрел на маленькую девушку в короткой маечке. Даже нет. Кажется, по-настоящему, по-мужски, он заметил Альку только в тот момент, когда она полезла под телевизор за тяжелой болванкой, свалившейся с телевизора. Полезла, как маленькая девчонка. Точно так же полезла бы за упавшей игрушкой Маринка. По-детски, наивно, нелепо. Не задумываясь, как выглядит в этот момент со стороны, какое впечатление производит.

Яркая розовая майка задралась, приоткрыв маленькую девичью попку в простых белых трикотажных трусиках. Точно такие же носила и Валентина, однако лишь отталкивала этим супруга. Дронов любил, когда на женщине было дорогое белье, тонкое, кружевное. Он воспринимал его, как красочную упаковку, в которую был завернут интимный подарок. Обычные же трикотажные трусы вызывали в нем скорее отвращение, нежели возбуждение.

В этот же момент все перевернулось с ног на голову. Вид тех самых простых до безобразия, бесхитростных до презрения трусов почему-то вызвал ни с чем не сравнимое волнение, даже в некотором роде восхищение. Быть может, потому что надеты были не на нелюбимую супругу? Так или иначе, а Дронов сглотнул слюну и продолжал смотреть, не мигая, как соседка медленно вылезает из-под телевизора.

А та словно бы забыла о его существовании. Начала опять прилаживать странное устройство в виде шнурка с болванкой к телевизору. Для удобства наклонилась и возилась там, что-то подкручивая. А майка зацепилась, прилипла к трусам, и так и осталась маленькая попка прикрытой лишь на половину.

Дронов вновь сглотнул. Мыслей не было. Было только желание, одно голое желание, и ничего более. Даже нет. Желание было раньше. Много-много раз. Со многими женщинами. Ведь Володе было уже двадцать восемь лет, и в его жизненном багаже имелся немалый опыт отношений с противоположным полом. Он многое повидал на своем веку. Период гипер-сексуальности, когда мужской организм реагирует практически на все, что движется, давно остался в прошлом. Теперь Дронов стал переборчивым, на кого попало не заглядывался. И количеству теперь предпочитал качество. Но еще никогда у него не возникало желания прижаться практически к незнакомой девушке. К соседке. Когда за стеной — жена и дети. Но желание было непреодолимым. Потому что название этому желанию — вожделение. Бездумное, сумасшедшее. Может быть, даже преступное. Искушение оказалось слишком велико…

Альке хотелось раскрутить болванку на шнурке и словно бы нечаянно треснуть непрошенного гостя по башке. По собственному опыту знала — хлопот с телевизором теперь не оберешься. Скорее всего, не один вечер им с матерью теперь придется довольствоваться не столько изображением на так называемом голубом, а на самом деле черно-белом экране, сколько звуком. Потому что от чертовых полос теперь вовек не избавишься. Злость клокотала в ней, но вежливость по отношению к старшим, с детства вбиваемая матерью в ее бедную голову, Алька усвоила очень хорошо. Наружу свой гнев старалась не выпускать, а потому полностью сосредоточилась на проклятущей ручке и шнурке с грузилом. Где уж ей было подумать о том, что майка задралась до неприличия, что сзади стоит взрослый мужик и смотрит на нее голодными глазами.

Опомнилась только тогда, когда сосед нагло прижался к ней, навалился сзади, сгреб в охапку. От неожиданности Алька застыла, как статуя. Какой там кричать, когда даже дышать не получалось? Страх, ужас сковали ее в мгновение ока. И почему-то стыд. Хотя вообще-то стесняться должен был бы насильник, а не жертва.

Соседу же, судя по всему, стыдно не было. Уж какие чувства им владели — Альке сие было неведомо, но догадывалась, что уж точно не стыд. Впрочем, она даже и не пыталась догадываться, при всем своем желании она не смогла бы в эту минуту предаваться особым рассуждениям. Потому что уже буквально через мгновение почувствовала на голом своем животе чужую хищную руку. Алька машинально схватила ее, пытаясь оторвать от себя, оттолкнуть. Однако Дронов был явно сильнее. И вместо того, чтобы убраться к чертовой матери не только из-под Алькиной футболки, но и вообще из ее дома, жадно скользнул выше, словно бы проверяя, что же там у Альки такое интересное, из-за чего же это рисунок на ее майке, и без того расплывчатый, разъезжается, деформируется еще больше. В то же время другой рукой нагло скользнул под трусики…

Алькиному возмущению не было предела, однако ни крикнуть, ни взвизгнуть, ни даже оттолкнуть негодяя она не смогла. Как ни была напугана, как ни была возмущена, но в это мгновение верх в ней одержали другие чувства, другие эмоции. Когда просыпается тело, голос разума становится тихим до неприличия. Потому что чужие вероломно-неприятельские руки оказались такими настойчивыми и такими теплыми одновременно. Потому что Алькина грудь, кажется, сама собою впрыгнула в его ладонь и удобненько там устроилась, разомлелась от чужого тепла. Потому что уж совершенно неприлично-сладострастно Алька то ли ахнула, то ли застонала возбужденно от вторжения в тайные свои глубины чужого длинного пальца, скользнувшего разведчиком в запретную зону. Потому что от внезапного возбуждения, от прилива крови едва не лишилась чувств. Потому что как бы ни было противно и гадко душе от наглого внедрения в ее жизнь отвратительного соседа, телу в эту минуту было так хорошо, как никогда ранее. Богатым опытом сексуальной жизни Алька похвастать, правда, не могла, и сравнивать ощущения было почти что не с чем, но уже с первого мгновения ей вдруг стало понятно, что Витька Кузнецов, каким бы завидным парнем ни казался, рядом с насильником, можно сказать, и близко не стоял…

Алька инстинктивно сжала тазовые мышцы — то ли запоздалая попытка прикрыть свою тайну от неприятеля, не пропустить врага, то ли, напротив, намереваясь задержать нарушителя границы, взять его в плен, арестовать, оставить навсегда там, куда явился непрошенным. Тело ее сладострастно выгнулось навстречу соседу, словно бы уже приглашая: ну что ж, раз уж пришел незваный гость, не стоит останавливаться на пороге…

— Чего это у тебя двери нараспашшш… ку?..

Мать остановилась в дверях, не в силах отвести глаз от отвратительной картины. Глаза ее округлились, от ужаса и шока не могла звука из себя выдавить.

'Разведчик' в мгновение ока сбежал из-под ареста. Грудь лишилась такой приятной теплой опоры. Праздник тела закончился, не начавшись. Алька готова была провалиться сквозь землю от стыда. Хорошо хоть Дронов догадался не только трусики на место натянуть, но и футболку одернуть. Поэтому пред строгий материнский взор Алька предстала почти невинной порядочной дочерью. Но все равно было ужасно стыдно, как будто это она сама пригласила соседа, сама сняла трусики, сама запихнула под них его руку…

Мать, наконец, пришла в себя:

— Ах ты… Да что ж ты?.. Да она же еще ребенок! Она же еще дитя невинное, а ты!.. Ей же только шестнадцать, а ты?!

— Шестнадцать? — изумился Дронов. — Как шестнадцать? Я думал… Простите…

Дронов запнулся на полуслове, прошел мимо Анастасии Григорьевны молча. Только в самых дверях обернулся, но так и не осмелился взглянуть в ее глаза:

— Я компенсирую… Возмещу… Ущерб…

Дверь за незваным гостем еще не успела закрыться, а в Алькину сторону уже полетели упреки:

— Сколько раз говорила — не смей краситься! Ты же выглядишь, как профессиональная шлюха! Чего удивляться, что у мужиков руки сами так и тянутся?! И давно это у вас?! Ах ты, шалава ты юная!..

Квартирка хоть и была маленькая, двухкомнатная, зато имела две совершенно замечательные ниши. А замечательны они были тем, что если сломать между ними картонную перегородку, две маленькие ниши превращались в одну большую. Или же в крошечную комнатку, где прекрасно вставали старенькая софа и тумбочка. Больше места ни для чего не хватало, разве что полочку для книг на торцевую стену повесить, да проход оставался сантиметров сорок, в аккурат, чтоб добраться до кровати да тумбочки. А еще у этой ниши была дверь. И в данный момент это казалось Альке самой важной деталью не только в нише, не только в квартире, но и во всем огромном мире, сжавшемся в эту минуту до размеров ее крошечной спаленки.

…На следующий вечер мать пришла с работы пораньше. Может, случайно так вышло, а может, специально спешила проконтролировать, чем же занимается в ее отсутствие юная развратница. А Алька и не думала ничем заниматься. Разнесла телеграммы и быстренько домой, в свой крошечный мир, в свою каморку, словно мышка в норку. Только бы никого не видеть, только бы никого не слышать. Ей бы в себе разобраться, в своих чувствах, понять, что же это вчера было, как, каким словом можно назвать происшедшее?

По всему выходило, что ее грязно использовали. Именно как шлюху. Не спросясь, ни тебе здрасьте, ни тебе пожалуйста — раз, и в дамки. Насилие, изнасилование — это всегда страшно, это всегда больно и гадко. Но когда это происходит в собственном доме?! Кажется, ничего нелепее и придумать невозможно: сосед заглянул на минуточку проверить антенну. 'Это' сейчас так называется?..

С другой стороны, можно ли назвать изнасилованием то, чего, по большому счету, не произошло? И пусть не потому, что насильник вовремя одумался, а из-за того, что ему самым непосредственным образом помешали. Но ведь все равно, даже если он и не довел начатое до конца, изнасилование же все равно остается изнасилованием? Или это стоит воспринимать лишь как попытку изнасилования? Хрен редьки не слаще. Насилие — оно и есть насилие, как ни назови.

И все-таки… Можно ли назвать насилием то, что произошло? То есть со стороны Дронова-то оно, конечно. А вот со стороны Альки? В смысле, с ее позиции? Да, позиция у нее действительно была интересная…

Нет, ну правда. Насилие ведь — это когда плохо, когда противно, когда мерзко, гадко и больно. А вчера? Из всех перечисленных наречий более-менее подходит разве что 'мерзко'. Да и то с некоторой натяжкой. А точнее, мерзко было уже потом, когда пришла мать. Впрочем, даже если бы она не пришла, все равно было бы мерзко. Но потом, потом, когда уже ничего нельзя было бы исправить. Да и захотела ли бы Алька что-то исправлять? Сама, по собственной воле, не оглядываясь на мать, на Дронова, на приличия и условности? И какая разница, было бы ей мерзко или не было бы, если бы это было уже потом, так сказать, постфактум? А может быть, ей было бы уже на все наплевать? Ведь было же наплевать в тот момент, когда…

Ох, при одном только воспоминании о том моменте мышцы снова сжимались, пытаясь вызвать иллюзию, что 'разведчик' снова там, опять вероломно ворвался на ее территорию, в ее запретную зону. Ой, как-то это неправильно, ведь Алька же сейчас должна содрогаться от ужаса произошедшего. А она если уж и содрогается от чего-то, так только от сладострастных воспоминаний. А еще… Стыдно признаваться даже самой себе, но еще Алька дико, просто-таки невероятно, до противной мелкой дрожи, сожалела, что мать помешала произойти тому, что уже начало происходить. Уж лучше бы потом Алька жалела о том, что 'это' было, чем теперь она сожалеет о том, что так и не узнала до конца, что же 'это' такое на самом деле.

Потому что только теперь поняла, почему же об 'этом' так много говорят ее сверстники, почему любой разговор, любая тема так или иначе в результате все равно сводятся к 'этому'. Потому что, оказывается, раньше не знала об 'этом' ровным счетом ничего, разве что немножечко теории. Потому что то, что было у них с Кузнецовым, лишь с очень большой натяжкой можно назвать таинственным и таким многозначительным словом 'это'. Потому что если Алька и испытывала с Витькой некоторые приятные эмоции, то только от поцелуев. Остальное же в лучшем случае можно было описать словом 'никак'. В худшие же дни подходило только одно слово: 'противно'…

Почему так? Разве это правильно? Почему, когда она была с Кузнецовым совершенно добровольно, и даже не без желания, в результате не получала и сотой доли ожидаемого? Правда, Алька что-то там пыталась даже попискивать, изображая восторг, дабы Витька не причислил ее к фригидным особам. А тут же, когда мало того, что нежданно-негаданно, абсолютно неожиданно, больше того — даже подло и вероломно, тут вдруг она без тени театральности издала такой вздох, что сама приняла его за стон. Она ведь и сегодня помнит этот звук. И от этого стона, бесконечным эхом отдающегося в мозгу (или это все-таки был вздох?), снова и снова сжимались мышцы, втягивался живот. Интересно, а живот-то почему втягивается? Казалось бы, уж он-то в этой игре никоим образом не задействован.

Что же это было? И почему так приятно вспоминать это? Разве не естественнее было бы попытаться забыть этот кошмар, этот срам? Сделать вид, что ничего не было, что она всего лишь невинная жертва насильника. Но сама-то Алька прекрасно помнила, как откровенно приглашающе выгнулось ее тело навстречу Дронову, едва только она почувствовала в себе непрошенного гостя. Тогда честно ли называть Дронова насильником? А как еще его назвать, если он именно им и является?!

Мать что-то ворчала за дверью, обращаясь вроде как к дочери, но на самом деле разговаривала сама с собой, ибо на Алькино участие в обсуждении вчерашнего происшествия даже и не рассчитывала:

— Ну вот что тут делать, что? В милицию идти? Так ведь потом позора не оберешься. Оно-то, конечно, надо наказать подлеца, так ведь наказание не на него одного ляжет. Так ведь и нам с тобой срамоты не оберешься, и Валентине ведь достанется. Ладно, ты шалава, так тебе бы и быть битой. Мне тоже поделом — шалаву вырастила, значит, тоже заслужила. А Валентине-то за что? Ведь порядочная же женщина. Единственная вина — замуж вышла за красавца. Не понимаю, хоть ты меня убей — не понимаю, чего она за него вышла? Мало того, что красавец, так ведь и моложе ее чуть не в два раза. На что, спрашивается, баба надеялась? Ох, дуры бабы, дуры. Говорят же: красивый муж — чужой муж. В смысле, всеобщее достояние. Чего уж тут удивляться? Вот пойду сейчас, да все Валентине и расскажу. Пусть знает, глупая, какой у нее мужик кобель. Что он тут вытворяет у жены под носом…

Алька даже не встрепенулась. Знала — никуда-то мать не пойдет, никому ничего не расскажет. Ни Валентине, ни кому другому. Ни про мужа ее кобелиного, ни про дочку свою непутевую. Побухтит-побухтит, да успокоится. Правда, при каждом удобном и неудобном случае будет Альке напоминать, как застукала ее с кавалером в самый пикантный момент. А уж Дронову — тому как пить дать ничего не грозит. Отделается, гад, даже не легким испугом, а презрительными взглядами соседки. Да только ему-то на ее презрение наплевать с высокой колокольни.

Ох, как же все непросто. Ведь если рассудить, то наказывать нужно не Альку, а именно Дронова. Она-то тут как раз и не при чем, она ведь ни о чем таком даже и не помышляла. Даже ведь вообще в его сторону не поглядывала. Больше того, ненавидела его за прошлогодний испуг. Алька ведь — всего лишь жертва, ее нужно жалеть, а не наказывать. Это ведь Дронов во всем виноват, он ведь был инициатором. А потому и наказан должен быть именно он. И разве справедливо, что мать теперь до конца дней своих будет думать об Альке, как о шалаве?!

А разве это не справедливо? Разве это не так? Была бы она порядочной девушкой, разве застонала бы так сладко от прикосновений насильника? Порядочная девушка верещала бы на всю округу так, что милицейская сирена позавидовала бы. И уж как самый минимум — ее вой непременно услышала бы тетя Валя, прибежала бы, отодрала от нее своего бессовестного мужа. А Алька ведь даже не попыталась не то что закричать — она ведь даже не попыталась дать ему понять, что не желает близости. Больше того — всем своим поведением продемонстрировала обратное. На, мол, меня, бери, да побыстрее — ждать ведь мочушки нет.

Нет, Дронов не насильник. Он виноват только в том, что уловил тайное Алькино желание. Настолько тайное, что она сама его не осознавала. Но теперь была уверена — значит, желала. Иначе Дронов ни за что не повел бы себя так по-скотски. Значит, она сама во всем виновата. Это она спровоцировала ни в чем не повинного мужика. Потому что если было бы иначе, разве сейчас она сходила бы с ума оттого, что все закончилось, почти не начавшись? Разве винила бы мать в том, что ей не удалось попробовать что-то восхитительно-вкусное, как любой запретный плод? О, если бы не мать, сейчас Алька была бы абсолютно счастлива! Потому что знала бы что-то такое, что от самого своего рождения стремилась узнать. Смысл жизни. А если и не смысл, то самую сладкую ее сторону.

Алькины размышления, такие сложные и волнительные до дрожи, прервал звонок в дверь.

— Иди, — крикнула мать. — Наверняка опять Жанка приперлась. Имей в виду — никаких гуляний! Будешь дома сидеть, пока замуж не выйдешь. А то догуляешься у меня!..

Алька выбралась из своей каморки и, не отвечая матери, побрела в коридор. Ей и самой не хотелось сейчас никого видеть, даже самую лучшую подружку. Одного только человека желала видеть всею душой. Даже не видеть, а… Нет, нет, так даже думать нельзя. И совсем даже ей не хочется его увидеть. Потому что как она теперь сможет смотреть в его глаза? Господи, почему же так стыдно-то? Нет, не надо в глаза. Лучше как вчера, пусть бы только обнял сзади…

На пороге стоял Дронов. У ног — огромная коробка и большой полиэтиленовый пакет, прислоненный к стене, чтобы не упал под собственной тяжестью. Алька застыла, испуганно глядя на него.

Даже не поздоровавшись, Дронов с огромным трудом приподнял коробку и, таща ее за собою волоком, шагнул вперед, как танк, отодвигая Альку от двери. И уже почти войдя в большую комнату, прохрипел с натугой:

— Пакет захвати.

Ну что за человек?! Алька была возмущена до предела. Как и вчера — ни тебе здрасьте, ни пожалуйста. Ну можно же было по-человечески про пакет сказать, а не приказным тоном. Хам! А сердечко-то все-таки забилось часто-часто…

Алька взяла тяжелый пакет и закрыла дверь. Оставив пакет в тесной прихожей, прошла вслед за гостем в комнату. Дронов тем временем поставил коробку посреди комнаты. И только тогда Алька смогла прочитать надпись на ней: 'Электрон 451-ДИ'. Телевизор. Цветной. Здорово. Везет же кому-то! Только зачем он притащил его к ним?

И только когда Дронов стал распаковывать коробку, вытаскивать из нее пенопластовые уплотнители, догадалась:

— Это что, нам?! Ух ты!

Анастасия Григорьевна побледнела. С одной стороны, надо было бы гнать паршивого кобеля поганой метлой из дома: надо же, гад какой, откупиться решил! Сначала опозорил девку, а теперь… С другой стороны, жалко было терять такую возможность. Сами-то они с Алькой никогда в жизни на новый телевизор не насобирают. Да еще и 'Электрон'. Это ж самый хороший советский телевизор! Стояла, жевала тонкие бледные губы, но так и не решилась выгнать подлеца из дома вместе с подарком. В конце концов рассудила — а почему бы и нет? Нанес ущерб — пусть компенсирует. Это он еще дешево отделался. А то вот как подала бы на него заявление в милицию! Или как рассказала бы жене о его проделках! Вот и поделом, и пусть раскошеливается за распутство!

Дронов распаковал, наконец, телевизор, установил его, настроил. И все в обстановке тягостного молчания. Самому говорить было нечего, да и стыдно — жуть! А и чего еще говорить-то, и так ведь все понятно. Вот только очень уж неприятно и неуютно было под враждебным взглядом Анастасии Григорьевны. Все настроил, все проверил, и так же молча, как пришел, пошел обратно. И опять же — даже не попрощался.

Когда дверь за ним захлопнулась, Алькин взгляд зацепился за пакет. Схватила его, тут же выскочила на площадку, надеясь, что Дронов еще не зашел в свою квартиру. Тот и правда все еще стоял перед своей дверью, доставал ключи.

Алька протянула ему пакет:

— Вы забыли.

Словно забывшись на мгновение, дерзко взглянула в его глаза. И тут же смутилась, покраснела, отвела взгляд вниз. А сердечко опять забилось часто-часто, громко-громко. И почему-то так хотелось, чтобы Дронов услышал этот стук…

— Это вам, — тихо ответил Дронов и тут же скрылся за дверью.

Алька хмыкнула тихонько, и вместе с пакетом вернулась домой. Протянула его матери:

— Говорит, это тоже нам.

А сама вернулась в комнату. В данную минуту ее больше всего на свете интересовал телевизор:

— Ух ты! Новенький! Цветной! Ух ты!

Пощелкала кнопочками — каналы переключались легко, кнопки срабатывали от малейшего прикосновения, даже давить не надо было.

— Ух ты! — в очередной раз воскликнула Алька. — Класс!