Работы Фрейда по технике психоанализа.

В прошлый раз мы видели, что даже сведение на нет относящегося к непризнанному отрицания не дает нам со стороны субъекта eroBefahung. Нам необходимо ближе рассмотреть значимость требуемых нами критериев — с которыми, впрочем, согласен и пациент, — для признания удовлетворительности Bejahung.

В чем черпаем мы свою убежденность? Субъектом должна быть удостоверена подлинность аналитической реконструкции. Именно при помощи пробелов должно быть вновь пережито воспоминание, и Фрейд не зря напоминает нам, что мы никогда не должны полностью доверять памяти. Чем же именно мы довольствуемся, когда субъект говорит нам, что настал вдруг момент, когда у него появилось ощущение истины?

Этот вопрос восходит к сути проблемы чувства реальности, о котором я говорил в связи с генезисом галлюцинации человека с волками. Я дал тогда следующую, почти алгебраическую, формулу, которая кажется едва ли не прозрачной, излишне конкретной; реальное, или то, что таковым воспринимается, является тем, что категорически противится символизации. Ведь в конечном счете, чувство реального в своем максимуме предстает именно в кричащем проявлении ирреальной, галлюцинаторной реальности.

У "человека с волками" символизация смысла генитальной плоскости была verworfen. Кроме того, разве не приходилось нам удивляться, что некоторые интерпретации, так называемые "интерпретации содержания", остаются субъектом не символизированы? Подобные интерпретации появляются на этапе, когда они ни в коей мере не могут открыть субъекту его место в запретной области бессознательного, поскольку происходят лишь в плоскости негации или в плоскости отрицания отрицания. Остается преодолеть еще какой-то порог — порог, лежащий по ту сторону дискурса и требующий от него разрыва, прыжка. Вытеснение не может попросту исчезнуть, оно должно быть преодолено в смысле Aufbebung.

То, что Анной Фрейд было названо анализом защит против аффекта, представляло собой лишь новый этап ее собственного понимания, а не понимания со стороны самого субъекта. Как только она заметила, что ошиблась, принимая защиту субъекта за защиту против нее самой, она смогла приступить к анализу сопротивлений переноса.

К чему же это ее привело? — к чему-то третьему, не присутствующему непосредственно. И тут она выявляет нечто весьма сходное с позицией Доры. Пациентка идентифицировала себя с отцом, и эта идентификация структурировала ее собственное Я. Данное руктурирование было опознано в данном случае в качестве защиты. Это самая поверхностная идентификация, но таким косвенным путем можно добраться до более глубокой плоскости и определить место субъекта в символическом порядке. Именно таков смысл анализа — узнать, какую функцию берет на себя субъект в строе символических отношений. Первичной же клеткой этого строя, покрывающего все поле человеческих отношений вообще, является комплекс Эдипа, определяющий принятие пола.

Теперь я передаю слово г-же Желинье, которая познакомит нас с точкой зрения Мелани Кляйн. Ее точка зрения противоположна позиции Анны Фрейд — не случайно эти две в чем-то похожие дамы завязали между собой столь живо напоминающее историю Меровингов соперничество.

Интеллектуалистская позиция Анны Фрейд привела ее к воззрению, что весь анализ следует вести опираясь на позицию усредненную, умеренную — позицию собственного Я. Все должно исходить из воспитания, убеждения собственного Я — к нему же и возвращаться. И вот теперь, когда вы увидите, с какой совершенно иной — стороны подходит к анализу особенно несмотря на все богатство заключенного внутри Эдипова отношения материала, от схемы, данной Фрейдом, никто никогда не отступал. Данную схему следует воспринимать как основную, поскольку она является действительно фундаментальной (и вы увидите, почему) не только для всего понимания субъекта, но и для всей символической реализации субъектом "оно", бессознательного. Причем бессознательное является чем-то самостоятельным, а не рядом неорганизованных влечений, как можно было бы подумать, читая те места теоретических разработок Фрейда, где утверждается, что лишь Я обладает организацией в психической жизни.

В прошлый раз мы видели, что даже сведение на нет относящегося к непризнанному отрицания не дает нам со стороны субъекта его Bejahung. Нам необходимо ближе рассмотреть значимость требуемых нами критериев — с которыми, впрочем, согласен и пациент, — для признания удовлетворительности Bejahung.

В чем черпаем мы свою убежденность? Субъектом должна быть удостоверена подлинность аналитической реконструкции. Именно при помощи пробелов должно быть вновь пережито воспоминание, и Фрейд не зря напоминает нам, что мы никогда не должны полностью доверять памяти. Чем же именно мы довольствуемся, когда субъект говорит нам, что настал вдруг момент, когда у него появилось ощущение истины?

Этот вопрос восходит к сути проблемы чувства реальности, о котором я говорил в связи с генезисом галлюцинации человека с волками. Я дал тогда следующую, почти алгебраическую, формулу, которая кажется едва ли не прозрачной, излишне конкретной: реальное, или то, что таковым воспринимается, является тем, что категорически противится символизации. Ведь в конечном счете, чувство реального в своем максимуме предстает именно в кричащем проявлении ирреальной, галлюцинаторной реальности.

У "человека с волками" символизация смысла генитальной плоскости была verworfen. Кроме того, разве не приходилось нам удивляться, что некоторые интерпретации, так называемые "интерпретации содержания", остаются субъектом не символизированы? Подобные интерпретации появляются на этапе, когда они ни в коей мере не могут открыть субъекту его место в запретной области бессознательного, поскольку происходят лишь в плоскости негации или в плоскости отрицания отрицания. Остается преодолеть еще какой-то порог — порог, лежащий по ту сторону дискурса и требующий от него разрыва, прыжка. Вытеснение не может попросту исчезнуть, оно должно быть преодолено в смысле Aufhebung.

То, что Анной Фрейд было названо анализом защит против аффекта, представляло собой лишь новый этап ее собственного понимания, а не понимания со стороны самого субъекта. Как только она заметила, что ошиблась, принимая защиту субъекта за защиту против нее самой, она смогла приступить к анализу сопротивлений переноса.

К чему же это ее привело? — к чему-то третьему, не присутствующему непосредственно. И тут она выявляет нечто весьма сходное с позицией Доры. Пациентка идентифицировала себя с отцом, и эта идентификация структурировала ее собственное Я. Данное руктурирование было опознано в данном случае в качестве защиты. Это самая поверхностная идентификация, но таким косвенным путем можно добраться до более глубокой плоскости и определить место субъекта в символическом порядке. Именно таков смысл анализа — узнать, какую функцию берет на себя субъект в строе символических отношений. Первичной же клеткой этого строя, покрывающего все поле человеческих отношений вообще, является комплекс Эдипа, определяющий принятие пола.

Теперь я передаю слово г-же Желинье, которая познакомит нас с точкой зрения Мелани Кляйн. Ее точка зрения противоположна позиции Анны Фрейд — не случайно эти две в чем-то похожие дамы завязали между собой столь живо напоминающее историю Меровингов соперничество.

Интеллектуалистская позиция Анны Фрейд привела ее к воззрению, что весь анализ следует вести опираясь на позицию усредненную, умеренную — позицию собственного Я. Все должно исходить из воспитания, убеждения собственного Я — к нему же и возвращаться. И вот теперь, когда вы увидите, с какой совершенно иной — стороны подходит к анализу особенносложного субъекта Мелани Кляйн, вы невольно зададитесь вопросом о том, каким образом смогла бы Анна Фрейд воспользоваться здесь своими категориями слабого и сильного Я, предполагающими позицию предварительного перевоспитания. Одновременно вы сможете судить о том, кто из них была ближе к основной нити фрейдовского открытия.'

С какой резкостью Мелани Кляйн навязывает маленькому Дику символизм! Она сразу же швыряет ему важнейшие интерпретации, грубую и столь же коробящую как наш, так и слух любого другого читателя, вербализацию мифа об Эдипе — "Ты маленький поезд, ты хочешь попасть в твою мать".

Такой способ действий, безусловно, дает почву для теоретических дискуссий, которые не могут быть отвлечены от диагностики данного конкретного случая. Однако бесспорно, что вследствие такого вмешательства нечто произошло. Все дело именно в этом.

Вы, конечно, отметили испытываемый Диком недостаток контактов. Вот где изъян его эго. эго его не сформировано. Отличает Мелани Кляйн Дика и от невротиков, отмечая его глубокое безразличие, апатию, рассеянность. В самом деле, ясно, что именно реальность для него не символизирована. Этот юный пациент целиком погружен в чистую, неконституированную реальность. Он целиком погружен в неразличимое. Но что же составляет человеческий мир, как не интерес к объектам в их отличии друг от друга, к объектам в их эквивалентности. В отношении объектов человеческий мир бесконечен. В этом смысле Дик живет в мире нечеловеческом.

Данный текст ценен тем, что автором его является терапевт, женщина-практик. Она чувствует вещи, но плохо умеет их выражать — трудно ее за это винить. Теория эго является тут нестатью Мелани Кляйн "Theimportanceofsymbol-formationinthedevelopmentoftheego", опубликованную в 1930 году, можно найти в сборнике "ContributionstoPsyco-Analysis, 1921–1945", вышедшем в 1948 г. Французский перевод этого собрания опубликован под названием "Essaisdepsychanalyse, 1921–1945", Paris, 1968, полной; возможно, Кляйн и не ставила себе задачи ее нам дать, но она очень хорошо показывает следующее — если в человеческом мире объекты умножаются, развертываются во всем богатстве, составляющем их своеобразие, то происходит это лишь постольку, поскольку появляются они в процессе выталкивания, связанного с первичным инстинктом разрушения.

Речь здесь идет о первичном отношении, восходящем к инстинктивным корням существа. По мере того, как происходит такое выбрасывание объектов за пределы примитивного мира субъекта — мира, еще не организованного в регистре реальности собственно человеческой, сообщаемой, — каждый раз возникает новый тип идентификации. Вот что невыносимо, и в результате чего тут же возникает тревога.

Тревога не является своего рода энергией, которую субъекту следует распределить, чтобы конституировать объекты, — в тексте Мелани Кляйн нет никаких указаний на подобный смысл. Она всегда определяет тревогу как возникающую внезапно, arising. Каждому объектному отношению соответствует свой способ идентификации, сигналом которого служит тревога. Такие идентификации предшествуют идентификации собственного Я, Но даже когда идентификация собственного Я уже произошла, всякая новая реидентификация субъекта вновь приведет к возникновению тревоги — тревоги в смысле искушения, головокружительного соблазна, пропажи субъекта, вновь оказывающегося на самом примитивном уровне. Тревога является коннотацией, сигналом (и Фрейд всегда прекрасно это формулировал), качеством, субъективной окраской.

Но именно такой тревоги у упомянутого субъекта как раз и не возникает. Дику не удается даже достичь первого рода идентификации, которая уже была бы первыми набросками символизма. Как ни парадоксально это звучит, он находится лицом к лицу с реальностью, он живет в реальности. В кабинете Мелани Кляйн для него нет ни другого, ни собственного Я, а есть только реальность в чистом виде. Промежуток между двумя дверьми это тело его матери. Поезда и все за ними следующее, конечно, являются чем-то, но это что-то не имеет имени и именованию не подлежит.

И вот, Мелани Кляйн с ее животным чутьем, позволившим ей пробиться сквозь непробиваемую до тех пор толщу знаний, решается заговорить с ним — заговорить с существом, которое, однако, дает повод по внешним признакам предположить, что в символическом смысле оно не отвечает вовсе. Мальчик ведет себя так, как если бы ее не существовало, как если бы она была мебелью. И тем не менее, она говорит с ним. Она буквально дает имена тому, что, безусловно, имеет отношение к символу, поскольку может быть непосредственно названо, но что было до сих пор для данного субъекта лишь реальностью в чистом виде.

Именно в этом смысле нужно понимать термин преждевременного созревания, который употребляет Мелани Кляйн, имея в виду, что Дик уже в некотором роде достиг генитальной стадии.

Обычно субъект дает объектам своей первичной идентификации ряд воображаемых эквивалентов, упрочивающих его мир, — наметив идентификацию с одними объектами, он тут же разрывает ее, строит идентификацию вновь, но уже с другими, и т. д. И каждый раз окончательную идентификацию, фиксацию реальности задерживает тревога. Однако метания эти (движения "туда и обратно") создают те рамки, в которых предстоит сформироваться реальному бесконечно более сложному- реальному человеческому. После данной стадии, в ходе которой фантазмы символизируются, наступает генитальная стадия, где реальность становится фиксированной.

Для Дика же реальность вполне фиксирована, но лишь потому, что он на эти метания не способен. Он существует непосредственно в той реальности, которая никакого развертывания не знает.

Однако и такая реальность не является совершенно обесчеловеченной. На своем уровне она имеет значение. Она уже символизирована, так как ей можно придать смысл. Но поскольку она предшествует всякому движению ухода-прихода (метания), речь идет лишь о преждевременной, застывшей символизации и об одной-единственной первичной идентификации, имя которой — пустота, тьма. Человеческим в собственной структуре данного субъекта является лишь это зияние — единственное, что дает в нем ответ. И лишь с таким зиянием существует контакт.

В этом зиянии насчитывается лишь очень ограниченное количество объектов, которые пациент не может даже назвать, как вы хорошо заметили. Безусловно, он уже схватывает слова, но uerBejahung, принятия этих слов. Вместе с тем, как это ни парадоксально, его способность к сопереживанию гораздо выше обычной, поскольку его отношения с реальностью не порождают в нем тревоги. Заметив на кофточке Мелани Кляйн щепки от разломанного карандаша, он говорит: "PoorMelanieKlein".

В следующий раз мы рассмотрим проблему отношения символического и реального в самом сложном аспекте — в аспекте его происхождения. Вы увидите его связь с тем, на что мы обратили внимание в комментарии г-на Ипполита — с функцией деструкционизма в формировании человеческой реальности.

17 февраля 1954 года.

VII. Топика воображаемого

Размышление об оптике. Знакомство с перевернутым букетам.

Реальность: изначальный хаос. Воображаемое: рождение "собственного Я". Символическое: позиции субъекта.

Функциямифа об Эдипе в психоанализе.

Тому, о чем я предполагаю сегодня говорить, я дал заглавие "Топика воображаемого". Подобная тема достаточно значительна, чтобы посвятить ей многие годы обучения, но поскольку некоторые вопросы, касающиеся места воображаемого в структуре символического, соответствуют нити нашего изложения, то сегодняшняя беседа может претендовать на такой заголовок.

Не без умысла, необходимость которого, я надеюсь, выявится для вас в совокупности нашей работы, я представил вам в прошлый раз случай чрезвычайно показательный, поскольку он вкратце демонстрирует нам взаимную игру трех терминов, которые мы уже имели случай ввести, — воображаемое, символическое и реальное.

Без этих трех систем отнесений невозможно понять что-либо во фрейдовской технике и опыте. Многие трудности, будучи соотнесены с такими различиями, предстают в более обоснованном и понятном виде. То же самое касается и неясностей, отмеченных г-жой Желинье в связи с текстом Мелани Кляйн. При попытке разработать опыт мы должны принимать в расчет не столько понятные моменты, сколько всякого рода неясности. Достоинство изложения г-жи Желинье как раз в том и состоит, что она выделяет в данном тексте непонятное.

Вот в чем обнаруживает себя плодотворность метода комментария. Комментирование текста подобно работе аналитика.

Сколько раз приходилось мне слышать от тех, кого я контролирую, слова: "Мне казалось, я понял, что он хочет сказать то-то и то-то", — и замечать им в ответ: "Больше всего мы должны остерегаться чересчур много понимать, понимать больше того, что содержится в речи субъекта". Интерпретировать и воображать, что понял, — это вовсе не одно и то же, но как раз противоположное. Я бы даже сказал, что дверь аналитического понимания открывает нам определенный отказ от понятности.

Мы не можем довольствоваться одной лишь кажущейся убедительностью, связностью текста. Безусловно, все остается в рамках уже привычных нам перепевов — инстинктивное созревание, первичный инстинкт агрессии, садизм оральный, анальный и т. д. И тем не менее, в регистре, выведенном Мелани Кляйн, проявляются и некоторые контрасты. К их детальному рассмотрению я и собираюсь обратиться.

То, что показалось г-же Желинье странным, парадоксальным, противоречивым в функции эго — будучи слишком развитым, оно останавливает всякое развитие, развиваясь же, вновь открывает доступ к реальности, — как раз и представляет собой узловой момент. Как случается, что доступ к реальности вновь открывается в результате развития эго? Какова подлинная функция интепретации Кляйн, отмеченной чертами вторжений, искусственных вкраплений в субъект? Вот вопросы, к которым нам предстоит сегодня еще раз вернуться.

Вы должны были сразу же заметить, что в случае этого юного пациента реальное, воображаемое и символическое ощутимы на самой поверхности. Символическое: я учил вас отождествлять его с языком — что ж, не по мере ли того, как Мелани Кляйн говорит, нечто происходит? С другой стороны, когда Мелани Кляйн замечает нам, что объекты конституированы игрой проекций, интроекций, выбрасываний, обратных включений плохих объектов и что субъект, проецируя свой садизм, видит его возвращающимся от этих объектов и таким образом оказывается заблокированным боязливым беспокойством, — не чувствуете ли вы, что мы находимся в области воображаемого?

Итак, вся проблема заключается в сопряжении символического и воображаемого при конституировании реального.

Чтобы внести некоторую ясность, я напомню вам небольшую модель — подобие стадии зеркала.

Стадия зеркала, как я часто подчеркивал, не является лишь моментом развития. Она еще и показательна, ибо вскрывает некоторые отношения субъекта к своему образу как прообразу Urbild. собственного Я. Так вот, стадия зеркала, отрицать которую невозможно, демонстрируется средствами оптики — что также нельзя не признать. Случайно ли это?

Науки, и особенно те, что лишь зарождаются, подобно нашей, часто заимствуют модели из других наук. Друзья мои, вы себе и не представляете, чем мы обязаны геологии. Не будь геологии, кто бы мог подумать, что на том же уровне можно перейти от свежего слоя к существенно более раннему. Кстати, каждому аналитику было бы не вредно обзавестись небольшой книгой по геологии, наподобие той, что написал в свое время геолог-аналитик Льеба.

Также и оптика могла бы сказать свое слово. И тут мое мнение ни в чем не расходится с традицией мэтра — все вы, конечно, заметили в "Traumdeutung', в главе "Психология деятельности сновидения", знаменитую схему, в которой Фрейд описывает всю деятельность бессознательного.

Схема Фрейда

Внутри Фрейд расположил различные слои, отличающиеся от уровня восприятия, т. е. от мгновенного впечатления — это слои S„S, и т. д., являющиеся одновременно образами и воспоминаниями. Такие запечатленные следы будут впоследствии вытеснены в бессознательное. Мы еще вернемся к этой замечательной схеме и воспользуемся ей, но прежде я хотел бы обратить ваше внимание на сопутствующий схеме комментарий, который, похоже, никогда не был объектом внимательного изучения, хотя в другом виде он будет повторен Фрейдом в едва ли не последней его работе "Краткий курс психоанализа".

Я прочитаю вам его в том виде, как он предлагается в "Тгаитdeutung'. "Тем самым мы подходим к идее психической локальности", — речь идет о поле психической реальности, т. е. о всем, что происходит между восприятием и моторным сознанием "собственного Я". — "Мы совершенно оставим в стороне то, что душевный аппарат, о котором здесь идет речь, известен нам в качестве анатомического органа, и постараемся избегнуть искушения определить психическую локальность в каком-либо анатомическом смысле. Мы останемся на психологической почве и представим себе только то, что инструмент, служащий целям душевной деятельности, является чем-то вроде сложного микроскопа, фотографического аппарата и т. п. Психическая локальность соответствует той части этого аппарата, в которой оформляется изображение. В микроскопе и подзорной трубе это, как известно, лишь идеальные точки и плоскости, в которых не расположено никаких конкретных составных частей аппарата. Просить извинения за несовершенство этих и всех аналогичных сравнений я считаю излишним. Они должны лишь помочь нашей попытке разъяснить всю сложность психической деятельности: мы разложим ее на отдельные части и поставим их в соответствие с отдельными частями аппарата. Попытка определить структуру душевного инструмента при помощи такого разложения, насколько мне известно, никогда не производилась. Она кажется мне безусловно невинной. Я полагаю, что мы можем дать полную свободу нашим предположениям, если только сохраним при этом наш трезвый рассудок и не сочтем леса за само здание. Так как нам для приближения к неизвестному нужны лишь вспомогательные представления, то прежде всего мы выставим наиболее конкретные и грубые предположения".

Излишне говорить, что данным советам никто и не подумал следовать, а леса были неминуемо приняты за само здание. С другой же стороны, авторитетный пример Фрейда в использовании вспомогательных связей для приближения к неизвестному побудил и меня самого проявить некоторую непринужденность в построении схемы.

Сегодня мы воспользуемся едва ли не простейшим оптическим аппаратом, гораздо более простым, чем сложный микроскоп — хотя было бы и любопытно последовать упомянутому сравнению, но это завело бы нас слишком далеко.

Я бы очень порекомендовал вам поразмышлять об оптике. Интересно, что геометрия и механика, в качестве моделей понимания, послужили в свое время основой для построения целой метафизической системы, но похоже, что до сих пор еще не удалось исчерпать все, что может дать нам оптика. И вместе с тем, эта странная наука, которая пытается произвести при помощи аппаратов нечто особенное, называемое "образами, изображениями", в отличие от других наук, уделом которых является расчленение природы, препарирование, анатомия, должна бы располагать к грезам.

Важно, чтобы вы верно поняли меня и не стали путать божий дар с яичницей, смешивая оптические образы, изображения с теми образами, которые являются предметом нашего интереса. Но все же не зря они носят одинаковые названия.

Среди оптических образов существуют особого рода различия — некоторые из них являются чисто субъективными — это так называемые мнимые изображения; другие — действительными, или реальными, т. е. ведут себя в некотором смысле так же, как объекты и могут быть приняты за таковые. Более того, для объектов, которыми являются реальные изображения, мы можем дать изображения мнимые, виртуальные. И в этом случае объект, которым является реальное изображение, по праву получает название мнимого объекта.

Но еще более удивительно то, что оптика целиком основана на математической теории, без которой совершенно невозможно ее структурировать. Для существования оптики необходимо, чтобы каждой данной точке реального пространства соответствовала одна и только одна точка в другом пространстве воображаемом. Это основополагающая структурная гипотеза. С виду она очень проста, но без нее невозможно написать ни единого уравнения, ни дать какое-либо символическое представление — оптика становится невозможной. Даже те, кто не знают этой гипотезы, не смогли бы ничего сделать в оптике, если бы ее не существовало.

Реальное и воображаемое пространства здесь тоже совмещены, но тем не менее мыслиться они должны как различные. Область оптики предоставляет нам массу возможностей поупражняться в проведении определенных различий, которые покажут вам, насколько важно в проявлениях феномена участие символического.

С другой стороны, в оптике существует целый ряд феноменов, 14ожно сказать, совершенно реальных, поскольку именно опыт руководит нами в этой области, но где, однако, в каждый миг задействована субъективность. Когда вы наблюдаете радугу, вы видите нечто совершенно субъективное. Вы наблюдаете ее пронизывающей пейзаж на некотором расстоянии. Ее там нет. Это субъективный феномен. Но однако благодаря фотоаппарату вы запечатляете ее совершенно объективно. Итак, что же это? Мы уже не знаем в точности, где субъективное, а где объективное. Или же дело тут в том, что в нашем небольшом понятийном аппарате мы обычно полагаем очень общее различие между объективным и субъективным? Не является ли фотоаппарат субъективным аппаратом, полностью построенным при помощи некоторого х и некоторого^, обитающих в области, где живет субъект, т. е. в области языка?

Я оставляю эти вопросы открытыми, чтобы обратиться прямо к небольшому примеру; я постараюсь сначала представить его вашему разумению и лишь затем — на доске, так как нет ничего более опасного, чем вещи на доске — они всегда выглядят несколько плоско.

Речь идет о классическом опыте, проводившемся в те времена, когда физика была занимательной, во времена настоящей физики. Точно так же и мы сейчас переживаем момент, когда психоанализ — самый настоящий. Чем ближе мы к занимательному психоанализу, тем скорее он является подлинным. Впоследствии все уже станет обкатанным, подогнанным путем приближений и уловок, а понимание смысла деятельности останется в прошлом, подобно тому, как сегодня чтобы сделать микроскоп нет необходимости понимать что-либо в оптике. Так давайте порадуемся, что мы еще занимаемся психоанализом.

Поместите на моем месте огромный котел — который, возможно, с успехом заменит меня в определенные моменты в качестве корпуса резонатора, — котел, как можно более близкий к полусфере, хорошо отполированный внутри, короче говоря сферическое зеркало. Если подвинуть его немного вперед, к столу, то вы не увидите себя внутри — таким образом, даже если я превращусь в котел, феномен зеркального миража, возникающего время от времени между мной и моими учениками, не будет здесь представлен. Сферическое зеркало дает реальное изображение. Каждой точке светового пучка, исходящего из какой-либо точки объекта, расположенного на некотором расстоянии, предпочтительно, в плоскости центра сферы, — соответствует в той же плоскости другая светящаяся точка, возникающая на пересечении отраженных от поверхности зеркала лучей что дает реальное изображение объекта.

К сожалению, я не смог сегодня привезти котел и другие устройства, необходимые для опыта. Вам придется их себе представить.

Предположим, что это ящик, полый с одной стороны и поставленный в центре полусферы. На ящик мы поставим реальную вазу, а снизу- букет цветов. Итак, что же произойдет?

Опыт с перевернутым букетом.

В результате отражения от сферической поверхности букет окажется в симметричной ему светящейся точке. Разумеется, тоже самое происходит со всеми лучами в силу свойства сферической поверхности — все лучи, исходящие из некоторой данной точки, попадают в одну и ту же точку, симметричную данной. Заметьте, что на моей схеме лучи не совсем точно пересекаются, это верно так же в действительности, и для всех оптических инструментов — мы всегда имеем дело лишь с некоторым приближением. За пределами глаза лучи продолжают свой путь и вновь расходятся, но для глаза они являются сходящимися и дают реальное изображение, поскольку те лучи, которые являются для глаза сходящимися, обладают свойством давать реальное изображение. Сходясь при попадании в глаз, они расходятся, удаляясь от него. Если лучи попадают в глаз обратным способом, то образуется мнимое изображение. Именно это происходит, когда вы смотрите на изображение в зеркале, — вы видите изображение там, где его нет. В данном же случае наоборот — вы видите его там, где оно и есть, с тем единственным условием, что глаз ваш находится в области тех лучей, которые уже пересеклись в соответствующей точке.

В этот момент, хотя вы и не видите реального букета, который спрятан, но, если вы удачно расположены, вы увидите появление очень любопытного воображаемого букета, образующегося ровно на горлышке вазы. Поскольку ваши глаза будут перемещаться прямолинейно в той же плоскости, постольку у вас создастся впечатление реальности вместе с ощущением какой-то странной туманности, так как лучи пересекаются неточно. Чем дальше вы будете находиться, тем ощутимее будет параллакс и тем полнее будет иллюзия.

Мы не раз будем возвращаться к данной схеме. Конечно, не следует думать, что она касается поля психоанализа по существу и затрагивает так называемые реальные (или объективные) и воображаемые отношения. Зато она позволяет крайне просто проиллюстрировать то, что вытекает из столь тесного сплетения в психическом аппарате воображаемого и реального миров. Вот некоторые тому примеры.

Этот небольшой опыт показался мне очень заманчивым. Не я его изобрел, он уже давно известен под названием "опыта сперевернутым букетом". При всей своей невинности — автор не придумывал его специально для нас — он прельщает нас даже своими несущественными деталями, вазой и букетом.

В самом деле, собственная область первичного Я, Ur-Ich или Lust-Ids, устанавливается посредством отслоения, различения от внешнего мира — то, что включается вовнутрь, отличается от того, что отброшено в процессе исключения, Aufstossung, и проекции. В результате понятия содержащего и содержания оказываются на первом плане всякой аналитической концепции первичной стадии образования собственного Я. Вот почему отношение вазы к цветам, содержащимся в ней, может послужить нам одной из ценнейших метафор.

Как вам известно, процесс физиологического созревания позволяет субъекту в определенный момент его истории действительно интегрировать собственные двигательные функции и достичь реального господства над собственным телом. Однако осознание субъектом целостности собственного тела, пусть путем соотнесений, происходит раньше такого момента. Вот на чем я настаиваю в моей теории стадии зеркала: один лишь вид целостной формы человеческого тела дает субъекту воображаемое господство над его собственным телом — господство преждевременное по отношению к реальному овладению. Такое формирование не связано с самим процессом созревания и не совпадает с ним. Субъект предвосхищает завершение психологического развития, и предвосхищение это придаст свой стиль всякому позднейшему осуществлению действительного овладения двигательными функциями. Это и есть тот первичный опыт видения себя, где человек в отражении осознает себя иным, чем он есть, где закладывается основное человеческое измерение, структурирующее всю его фантазматическую жизнь.

Как мы предполагаем, изначально существуют всевозможные "вот-это", к которым равно относятся объекты, инстинкты, желания, склонности и т. п. Они-то и представляют собой простейшую чистую реальность, которая, соответственно, ни в чем не разграничена, которая еще не может быть объектом какого-либо определения, она ни хороша ни плоха, а одновременно хаотична и абсолютна, изначальна. Это уровень, на который ссылается Фрейд в "DieVemeinung', когда говорит о сужденияхсуществования, — это есть, или это не есть. Вот где образ тела дает субъекту первую форму, которая позволяет ему определить, что есть часть его собственного Я, а что не есть. Итак, скажем, что образ тела, если соотнести его с нашей схемой, является как бы воображаемой вазой, содержащей реальный букет цветов. Вот как могли бы мы представить субъекта до рождения его собственного Я и возникновение этого последнего.

Мое изложение, как вы понимаете, схематично, но для развертывания метафоры, аппарата, служащего мысли, необходимо прежде показать, каково ее назначение. Вы видите, как удобен наш аппарат для обыгрывания различного рода механизмов. Условия опыта можно изменить: ваза точно так же может быть внизу, а цветы наверху. По желанию, вы можете сделать воображаемым то, что реально при условии, что сохраните отношение знаков "+-+" или "-+-".

Для того, чтобы получился обман зрения, чтобы для глаза смотрящего установился мир, где воображаемое может включать реальное и одновременно оформлять его (а реальное может включать и одновременно определять положение воображаемого), необходимо выполнение одного условия: как я говорил вам, глаз должен занимать определенную позицию, он должен быть внутри конуса, Если глаз находится вне конуса, он уже не увидит то, что является воображаемым, по той простой причине, что ничто из конуса излучения не коснется его. Он увидит вещи в их реальном состоянии, лишенном иллюзий, т. е. всю поднаготную механизма: пустую вазу или цветы сами по себе, в зависимости от конкретного случая.

Вы можете заметить мне: "Мы же не глаз, что это за болтающийся глаз, которым выморочите нам голову?"

Коробка означает ваше собственное тело. Букет — блуждающие инстинкты и желания, объекты желания. А что же такое котел? Он вполне может быть корой головного мозга. Почему бы и нет? Это вполне любопытная версия, мы поговорим о ней в другой раз.

Посреди всего этого ваш глаз не может свободно перемещаться, положение его зафиксировано в качестве маленького аппендикса, раздражителя коры головного мозга. Но зачем тогда я говорю вам, что он перемещается и в зависимости от его положения механизм то срабатывает, то нет?

В данном случае глаз, как это часто бывает, является символом субъекта.

Вся наука основывается на сведении субъекта к глазу и поэтому она может приобрести для вас конкретные очертания, стать объективированной — мы остановимся на этом в другой раз. По поводу теории инстинктов, некто в прошлые годы предложил одно замечательное построение, самое парадоксальное из известных мне — построение, которое инстинкты овеществляло. В конце концов не устоял ни один из них, и в этом смысле подобная демонстрация оказалась полезной. Чтобы хоть на мгновение свести себя к глазу, нам потребовалось бы занять позицию ученого, который может постановить, что он является лишь глазом, и повесить табличку на дверь: "Экспериментатора не беспокоить'1". В жизни же все происходит иначе, поскольку мы не являемся только глазом. Итак, что же в данном случае означает глаз?

А означает он то, что в отношениях между реальным и символическим и в результате возникающего в результате этих отношений мира все зависит от положения субъекта. Положение же субъекта — как должны уже были вас научить мои бесконечные повторения — главным образом определяется его местом в мире символического или, иначе говоря, в мире речи. Данное место является тем, от чего зависит, имеет ли он право или же ему запрещено называть себя именем "Педро". Согласно тому или иному случаю он попадает или нет в поле конуса.

Вам трудно, конечно, все это переварить, но если вы хотите понять, что я буду говорить дальше, вам без этого не обойтись.

Текст Мелани Кляйн нам следует воспринимать как он есть как отчет о некотором опыте.

Перед нами мальчик в возрасте около 4 лет, чей уровень развития, как мы читаем, соответствует 15–18 месяцам. Что хотят этим сказать? Каким образом это было определено? Что служит здесь мерилом? Как правило, такие уточнения бывают опущены. Понятие аффективного развития, соответствующего 15–18 месяцам, остается еще более размытым, чем изображение букета в нашем опыте.

Словарный запас ребенка очень ограничен, более того — неправилен. Мальчик искажает слова и по большей части неверно их употребляет, хотя порой можно понять, что ему известен их смысл. Мелани Кляйн настаивает на самом поразительном факте — у этого ребенка нет желания дать себя понять, он не стремится к общению, а единственной деятельностью, отмеченной более или менее игровым характером является издавание звуков и получение удовольствия от звуков без значения, от шума.

Мальчик все же обладает чем-то от языка — иначе бы Мелани Кляйн не смогла понимать его. Он располагает некоторыми элементами символического аппарата. С другой стороны, Мелани Кляйн, с первого, столь важного, контакта с ребенком характеризует его поведение как апатию, безразличие. Он не настолько уж дезориентирован. Он не производит впечатления идиота, вовсе нет. Мелани Кляйн отличает его от всех невротических детей, виденных ею ранее, замечая, что он не проявляет, даже в скрытой форме, ни видимого беспокойства, как это происходит у невротиков, ни резких перемен настроения, ни зажатости, натянутости, застенчивости. Все это не ускользнуло бы ни от кого, кто имеет соответствующий терапевтический опыт. Мальчик ведет себя так, как будто ничего не происходит. Он смотрит на Мелани Кляйн так же, как смотрел бы на мебель.

Я подчеркиваю эти детали, чтобы оттенить однообразный характер реальности для него. Все для него в равной степени реально и одинаково безразлично.

Вот где начинается недоумение г-жи Желинье.

Мир ребенка, говорит Мелани Кляйн, продуцируется исходя из содержащего — тела матери — и содержимого этого тела. В ходе развития инстинктивных отношений с привилегированным объектом, которым является мать, ребенку приходится осуществить ряд отношений воображаемой инкорпорации (ощущение включения постороннего тела в свое собственное). Он может кусать, поглощать тело матери. Стиль такой инкорпорации характеризуется разрушительностью.

В этом материнском теле ребенок ожидает встретить ряд объектов, которые сами по себе обладают определенным единством, хотя и являются включенными и которые могут быть опасны для него. Почему опасных? — ровно по той же причине, по какой и он опасен для таких объектов. Тут весьма уместно заметить, что в зеркале он наделяет их теми же разрушительными способностями, носителем которых, как он чувствует, является он сам. И в качестве таковых, он будет подчеркивать их внешний характер по отношению к первым ограничениям собственного Я и отбросит их как плохие объекты, опасные, ка-ка.

Такие объекты, конечно же, будут экстериоризированы, изолированы от этого первого универсального содержащего (вместилища), от этой первой целокупности, которой является фантазматический образ тела матери — всеобъемлющее царство первой детской реальности. Но в его представлении они тем не менее всегда будут сохранять тот оттенок зловредности, которым было отмечено первое к ним отношение. Вот почему он их ре-интроецирует и перенесет свой интерес на другие, менее опасные объекты. Например, он составит так называемое уравнение: фекалии — моча. Различные более нейтральные объекты внешнего мира будут рассматриваться как эквиваленты первых и будут связаны с ними уравнениями — я подчеркиваю — воображаемыми. Соответственно, символическое уравнение, вскрываемое нами между такими объектами, возникает в чередующемся механизме удаления и интроекции, проекции (выбрасывания) и поглощения (абсорбции), то есть в воображаемой игре.

Как раз такую игру я и попытался символически представить в моей схеме воображаемыми включениями реальных объектов или, наоборот, захватом воображаемых объектов внутрь реальной оболочки.

У Дика мы прекрасно видим, если можно так сказать, наметки перевоплощения внешнего мира в воображаемое. Такое перевоплощение уже готово обнаружиться, но оно еще только готовится.

Дик играет с вместилищем и содержанием. Он уже, разумеется, овеществил в некоторых объектах, например, в маленьком поезде, определенные тенденции и даже личности — себя самого в качестве маленького поезда по отношению к своему отцу, большому поезду. Впрочем, количество значимых для него объектов, что удивительно, крайне невелико и ограничивается тем минимумом знаков, который позволяет выразить внутреннее и внешнее пространство, содержимое и вместилище. Так, черное пространство сразу же приравнивается ко внутреннему пространству тела матери, в котором он скрывается. Однако, чего здесь нет, так это свободной игры, соединения между различными, воображаемыми и реальными, формами объектов.

Вот как получается, что когда он скрывается в пустом и темном внутреннем пространстве материнского тела, то объектов там не бывает, к большому удивлению г-жи Желинье. Это происходит по очень простой причине — в его случае букет и ваза не могут быть там в одно и то же время. Вот где ключ к пониманию.

Недоумение г-жи Желинье основано на том факте, что для Мелани Кляйн все находится в одной плоскости одинаковой реальности — unrealreality, как она выражается, — что действительно не позволяет понять разрозненность различных sets первичных объектов. Дело в том, что у Мелани Кляйн нет ни теории воображаемого, ни теории эго. Ввести такие понятия и усвоить себе, что в той мере как одна часть действительности становится воображаемой, другая является реальной, и наоборот в той мере как одна является реальностью, другая оказывается воображаемой, — предстоит нам. Отсюда ясно, почему в начале никак не может быть завершено сопряжение различных частей, sets.

Мы имеем здесь дело с зеркальным отношением.

Назовем это плоскостью проекции. Но как обозначить коррелят проекции? Тут необходимо найти другое слово, нежели "интроекция". В том значении, в котором мы используем его в анализе, слово "интроекция" не противоположно проекции. Как вы заметите, оно используется лишь тогда, когда речь идет о символической интроекции, и ему всегда сопутствует указание на символический регистр. Интроекция всегда является интроекцией речи другого, что подразумевает измерение, совершенно отличное от измерения проекции. Опираясь на такое различие, вы можете провести разделение между тем, что является функцией эго и относится к порядку регистра дуального отношения, и тем, что является функцией сверх-я. Не случайно в аналитической теории их разделяют и считают, что сверх-я, подлинное сверх-я, является вторичной интроекцией по отношению к функции идеального эго.

Вернемся от этих побочных замечаний к случаю, описанному Мелани Кляйн.

Итак, ребенок. Он располагает некоторыми значащими регистрами. Мелани Кляйн — здесь мы можем следовать ей — подчеркивает крайнюю узость одного из них — области воображаемого. Обычно именно посредством возможностей игры воображаемой перестановки все большее количество объектов постепенно приобретает свою значимость в так называемой аффективной плоскости. Это происходит в результате умножения, развертывания веера всех воображаемых уравнений, позволяющих человеческому существу быть единственным среди животных, кто имеет в своем распоряжении почти бесконечное число объектов — объектов, отмеченных значимостью Gestalfz в его Umwelt'e, объектов, изолированных в своих формах. Подчеркивая бедность воображаемого мира Дика, Мелани Кляйн говорит о неспособности его войти в эффективное отношение с объектами в качестве структур. Такую взаимозависимость важно уловить.

Подводя итог всему, что описано Мелани Кляйн в поведении этого ребенка, скажем, что значащим моментом, попросту говоря, является следующее — он не обращается ни с какими призывами.