Бирон

— Вы правы, Петр Михайлович, но вы только одно упустили из виду: нельзя в одно и то же время быть и строгим резидентом-дипломатом, свято отстаивающим интересы русского двора, и обер-гофмаршалом вдовствующей герцогини, изнывающей по отсутствии постоянного супруга.

Слова «постоянного супруга» Бирон резко подчеркнул и насмешливо поглядел на своего покровителя.

«Ого! Этот «конюх» действительно зазнался», — подумал Бестужев.

А «конюх» невозмутимо продолжал:

— Слушайте меня внимательно, Петр Михайлович. Да будет вам известно, что все «митавское действо» известно мне досконально, до последнего шнура на запечатанных конвертах курьеров.

— В самом деле, мой милый? — насмешливо бросил Бестужев, изменяясь помимо своей воли в лице.

— Да, да, уверяю вас, ваше превосходительство!

— Виноват, Эрнст Иванович, — вдруг круто перебил Бирона Бестужев. — Ответьте мне только на один вопрос с той откровенностью, на какую я, кажется, имею право: вы-то, вы почему так близко интересуетесь и принимаете к сердцу это «курляндское дело»?

На секунду в кабинете воцарилось молчание.

— Хорошо, я вам отвечу прямо и откровенно, — произнес наконец Бирон. — Я потому против всего этого, что не хочу никому — понимаете, никому! — отдать Анну.

Это признание было до такой степени неожиданным и дико-странным, что Бестужев буквально замер в немом изумлении.

— Что? Что вы сказали, Бирон? — не веря своим ушам, пролепетал пораженный резидент. — Вы здоровы? В своем уме?

Бирон расхохотался:

— Совершенно здоров! А если бы и был болен, то во всяком случае не обратился бы к тому доктору, которого вы изволили вчера привести к ее светлости. Я ведь знаю, что это за лечитель телесных недугов, ха-ха-ха! С ним я сведу счеты, будьте уверены!..

— Ах, вы знаете? Это делает честь вашей проницательности и исключает всякую возможность сведения между вами каких-либо счетов, — пробормотал совсем сбитый с толку Бестужев.

— Это почему же? — надменно выпрямился «конюх». — Не потому ли, что он — не то граф, не то принц? Но, дорогой Петр Михайлович, не забывайте, что этот граф-принц не настоящей крови и что таких господ величают…

Резкое, отвратительное слово прозвучало в кабинете русского вельможи.

— Вы забываетесь, Бирон! — вспыхнул Бестужев. — Всему есть предел.

— Совершенно верно, ваше превосходительство, — невозмутимо продолжал Бирон. — И первое, чему должен быть положен немедленно предел, — это неуместному и чрезмерному ликованию Митавы по поводу кукольного избрания этого авантюриста Морица герцогом. Смотрите, Петр Михайлович, как бы для вас это не явилось равносильным смертному приговору.

— Как так? — привскочил на кресле Бестужев.

— Очень просто. В то время как в Митаве происходит ликование, возжигаются иллюминации, к Митаве приближаются два неожиданных гостя. Из Варшавы едет Василий Лукич Долгорукий, а к курляндской границе подъезжает сам светлейший Александр Данилович Меншиков.{11}

Бестужев вскочил так порывисто, что кресло отлетело в сторону.

— А вы… вы откуда же это знаете? — дрогнувшим голосом спросил он.

Бирон, насмешливо поведя плечами, ответил:

— У меня, ваше высокопревосходительство, есть друзья, которые сообщают мне интересные новости. Ну-с, теперь вы сообразите сами: для чего сюда едут два посланца ее величества Екатерины Алексеевны, один из которых — сам всесильный Меншиков? Для того, вы полагаете, чтобы приветствовать избрание Морица Саксонского? Так вот я и спешил к вам, чтобы предупредить вас о тех черных тучах, которые сгущаются над Митавой и отчасти над вашей головой.

— И это… это верно?

— Вы можете ждать появления Долгорукого или извещения от светлейшего каждую секунду, — резко произнес Бирон. — Мой совет вам: немедленно отдайте распоряжение о прекращении иллюминации и народного ликования; помните, что все это учтется вам!

Бестужев позвонил и отдал краткий приказ:

— Тушите огни! Чтоб ни одна плошка не освещала моего дворца…

И вскоре дворец русского резидента стоял большой черной массой.

— Если все это подтвердится, Эрнст Иванович, я буду считать себя вашим должником, — взволнованно проговорил Бестужев.

— Мы еще сочтемся, Петр Михайлович… Я просил бы вас только об одном: не становиться на моем пути.

Наступило молчание.

— Вы, вот, Эрнст Иванович, — заговорил Бестужев, — только что сказали одну фразу, смысл которой Для меня не ясен, туманен: «Я не хочу никому отдать Анну». Так?

— Так!

— Что должна означать эта фраза? Сейчас мы наедине, мы можем говорить откровенно, — продолжал Бестужев.

— Извольте, я сам не люблю играть в прятки. Для вас, Петр Михайлович, кажется, не должно бы быть секретом, что ее светлость, Анна Иоанновна, подарила меня своею благосклонностью… Припишите это чему угодно: моей ловкости или ее скуке — но факт остается фактом.

Бестужев изменился в лице и закусил губу.

Бирон заметил это.

— Вы, может быть, осуждаете меня за то, что я оглашаю тайну, какую обыкновенно не принято говорить даже на исповеди священнику? — спросил он. — Но, во-первых, вы сами настаивали на полной откровенности, а во-вторых, мы — не просто мужчины, а люди придворные, которым разрешено делать такие ходы, какие не дозволяются простым смертным.

«Ловкий он, ох ловкий!» — проносилось в голове Бестужева.

— Итак, это совершилось, — продолжал между тем Бирон. — В том, что вы знаете это, не может быть сомнения. Лучшим доказательством служит ваше письмо к вашей дочери Аграфене Петровне Волконской.

— Как?! Вы и это знаете?

— Знаю. Хотите, я вам на память скажу начало его? «Я в несносной печали; едва во мне дух держится, потому что через злых людей друг мой сердечный от меня отменился, а ваш недруг (Бирон) более в кредит остался».

— Как вы узнали содержание этого письма? — глухо спросил Бестужев.

— А не все ли это вам равно, Петр Михайлович? Только вы одну ошибку допустили: я — вовсе не ваш недруг, а друг, а вот по отношению ко мне-то вы разные интриги пробуете подпускать.

Бестужева передернуло.

— Итак, я не хочу отдавать то, что мне принадлежит! — опять надменно выпрямился Бирон. — Вы извините меня, но это только русские дур… глупые люди глядят спокойно и хладнокровно, как мимо их рта проносят ложку.

— И конечная цель вашего домогательства? — прищурился Бестужев, играя лорнетом.

— Она так высока, что вы, donner-wetter, даже не поверите мне! — потер руки Бирон.

Бестужев с нескрываемым удивлением глядел на тайного фаворита ее светлости.

Бирон подошел и заглянул во все двери кабинета.

— Что это вы делаете, Бирон? — спросил резидент.

— Иногда и двери имеют уши, ваше превосходительство, — прошептал «конюх», а затем, подойдя вплотную к Бестужеву и в упор глядя на него, продолжал: — Скажите, Петр Михайлович, вы верите в тайные науки магов и чародеев?

Бестужев усмехнулся:

— Вы положительно решили сегодня изводить меня загадками, любезный Эрнст Иванович.

— Однако вы не пожалеете о сегодняшнем вечере… Итак, верите вы или нет?

— Нет! — решительно ответил Бестужев.

— Напрасно! Смотрите на мою руку. Этой руке было предсказано, что она будет поддерживать корону. Что вы скажете на это, Петр Михайлович?

Ироническая улыбка тронула губы Бестужева.

— Скажу, что это предсказание в некотором отношении исполнилось, — ответил он. — Вы очень близко стоите к особе, на голове которой находится герцогская корона.

Бирон, отрицательно покачав головой, возразил:

— Этого мало.

— Я вас тогда не понимаю: о какой же еще короне говорите вы?

Бирон склонился к самому уху резидента и тихо прошептал:

— Я говорю о короне императорской!

Бестужев вздрогнул и, во все глаза поглядев на Бирона, воскликнул:

— Что?

— Да, да… именно о короне императорской.

— И будете поддерживать ее вы?

— Я.

— Но чью же?

— Императорскую корону Анны Иоанновны.

Бестужев встал в раздражении:

— Я совершенно не понимаю, Бирон, почему у вас явилось желание мистифицировать меня. То, что вы говорите, отзывается, простите, бредом.

— Вы так полагаете?

— Да, я так полагаю! — резко ответил вконец измученный Бестужев.

— Ну, так слушайте же меня внимательно!

Бирон начал вполголоса что-то долго и подробно говорить Бестужеву, и по мере того, как говорил Бирон, все большее и большее изумление отражалось на лице резидента.

— Да, да, там еще, в Москве, на коронации.

— Кто же он?

— Великий магистр, Джиолотти… Он был проездом… Я виделся с ним…

И опять Бирон стал объяснять чудесную тайну своего открытия.

Бестужев утирал пот со лба шелковым платком.

— Великий Боже… если это правда?.. — глухо произнес он, и смертельная тревога послышалась в его голосе. — Слушайте, Бирон, а это — не шарлатан?

— Нет, Петр Михайлович, он — ученейший человек. Перед ним бледнели многие сильные мира сего…

Бестужев делал все усилия, чтобы овладеть собой.

— Ну, хорошо, допустим! — произнес он. — Он, этот великий магистр, предсказал вам блестящую будущность. Но при чем же тут непременно Анна? Разве вы — раз вам это суждено — не можете играть такую же выдающуюся роль при другом русском венценосце? Ведь он, ваш Джиолотти, именно про Анну вам не говорил?

— Совершенно верно. Но вы отлично понимаете, что ни при ком ином, кроме Анны, мне не суждено возвыситься на такую ступень власти, — бросил Бирон. — А если вы сомневаетесь в этом, то ведь не так трудно проверить еще раз все это.

— Каким образом? — живо спросил Бестужев.

— Очень простым: я выпишу этого Джиолотти из Италии сюда, к нам. Конечно, это будет сопряжено с большими деньгами, но что они в сравнении с тем великим будущим, которое нас ожидает?

Слово «нас» Бирон особенно подчеркнул.

— Нет, нет! Этого быть не может! — схватился за голову Бестужев. — Это пахнет волшебной сказкой, — по-немецки вырвалось у него.

Он не видел лица Бирона, а оно было злоторжествующее и особенно вызывающее.

IV

Царевна и «презренный раб»

На следующее утро Бестужев, сильно взволнованный, вошел, по обыкновению, без доклада к Анне Иоанновне.

— Что это означать должно, Петр Михайлович, что вы все меня покинули? Я скучала одна, — стала пенять герцогиня.

— Теперь не до скуки, ваше высочество, — раздраженно вырвалось у резидента.

Анна Иоанновна, испуганно поглядев на него, спросила:

— Что такое опять? Что случилось?