Помоги проекту - поделись книгой:
Говорят, любовь измеряется расстоянием и временем. Не раз и не два я слышал об этом дома. Но вовсе не так оказалось на войне. Оказалось, что совсем наоборот, только любовь является мерилом всего. Только она властна и над временем, и над расстоянием, только она способна преодолевать и сокращать их. Потому что, если нет любви, какая разница сколько еще дней отмерит тебе жизнь, и по какой дороге придется тебе пойти.
Если бы мы не любили тогда, если бы не писали письма, не получали ответы, как страшен, как безнадежен был бы для нас этот поход!
Единственной нашей отрадой была любовь. Она была у всех разная, но была у каждого. Кто-то, самый везучий, слагал своей любимой песни, кто-то, самый нетерпеливый, ревновал ее, кто-то, самый несчастный, уже рвал письма и пытался все позабыть. Но ни у кого любовь до конца не оставляла сердце. Это произойдет с нами лишь после, по возвращению. А тогда даже самые несчастливые еще на что-то надеялись, еще не забывали родного имени.
У меня была собственная любовь, от которой я никогда не слышал никаких признаний, не видел слез, не читал ни одного письма. Чья была в том вина? Моя или ее? Даже теперь мне трудно разобраться в этом.
Мы встретились на каком-то концерте летом 99-го, потом потеряли друг друга, затем я снова ее нашел. Ее звали Яна, Яночка, Янчик… Она была моей ровесницей и почему-то с ней я не чувствовал себя достаточно взрослым. Какая радость была для меня тогда? Пить с ней пиво в её подъезде, провожать или встречать ее из института, таскать по дешевым летним кафе. Это все, что я мог себе позволить, а потому, очень от этого страдал. Ведь я, неисправимый романтик и повеса-поэт, с таким восторгом рисовал себе картины, как катаю ее на танке, спасаю от врагов, прихожу вечером в ее дом, весь пропахший порохом, с закопченным от стрельбы оружием. Как же мне не хватало на наших встречах, болтающегося на ремне автомата! Как же я хотел прийти к ней однажды с кровоточащими ранами, едва уцелевший после какой-нибудь битвы, чтобы упасть в ее колени…
Откуда это пришло? Все оттуда же: из книжек, из рыцарских романов, из далекого школьного детства, из плохо сыгранных пьес о Дон Кихоте и Дульцинее, что, насмотревшись фильмов, мы ставили в соседнем дворе. В самой первой постановке главная роль рыцаря принадлежала мне, во второй кому-то другому. А в третьей мы подрались между собой. Не потому что, не поделили Дульцинею, а из-за того, что никто не хотел больше играть Дон Кихота. Каждый мечтал махать мечом, мечтал стать разбойником, пиратом, красноармейцем, а не скучным рыцарем Неудачи, охранявшим очередную школьную куклу. И, сыграв однажды, я больше не искал этой роли, потому что Дон Кихот слыл неудачником, потому что над ним все смеялись. А чего бояться дети больше всего? Насмешек сверстников. У меня были другие рыцари: Невский и Суворов. Над этими никто не смеялся.
Она никогда не любила меня. Любил ли ее я? Тогда, да, любил, а поэтому многого не замечал и не понимал. Почему-то я был уверен, что стоит мне вернуться с Кавказа, как все измениться в лучшую сторону. Ведь я стал воином, ведь мое оружие, наконец-то, запахло порохом. Разве нельзя не полюбить мужчину, вернувшегося с настоящей войны? Да какое женское сердце устоит перед ним?
Это был март, апрель 2000-го. Я еще не торопился к ней. Я еще считал, что слишком мало отбыл на войне и поэтому не так велика окажется ее радость. Я все еще мечтал о боях, о крови, о победах, трофеях.
Ты, слышишь, Яна?!. Ты была смыслом той жизни. Ты много ночей провела со мной в окопах, где с нами были только горы, туман и синяя луна — это бессменное солнце влюбленных. Ты так много выслушала в долгие эти часы. Это из-за тебя я разлюбил день, чтобы полюбить ночь.
Какие я писал стихи! В них было столько простоты, столько страдания, столько искренних чувств…
Они были так далеки, так недоступны и непостоянны, наши любимые. Мы гнали их от себя днем, но ничего не могли с ними поделать ночью. В тот час, когда выли от страшной своей тоски. Они приходили во снах, окликали нас из тьмы, так часто звали домой. У нас было столько светлых чувств и страсти для них, сколько порой было непонимания, обид и ревности. Нам просто невозможно было прожить без любви.
Мы так и продолжали любить наших девушек, даже тогда, когда они выписывали нас из своего сердца. Мы всё еще были преданы им и просто забывали об одном: они ведь никуда не уезжали из родного дома, и рядом с ними не убивали людей. Они совсем не менялись и оставались такими же, как и в день нашей разлуки. Наши любимые не ведали тех чувств, которые сотрясали нас. И просто не могли отвечать взаимностью. А еще, мы слишком давно ушли от них. Кто-то несколько месяцев назад, другие год, а третьи и два. Нас просто начали забывать.
…Самым счастливым человеком моего взвода был пулеметчик Немец. У него была любовь. Ему было проще остальных. Он еще не мог угомониться, еще бегал за письмами на соседнюю нашу заставу, бережно хранил ее фотографии, и вздрагивал над печальными нашими историями о своей любви. Сколько простоты порой было в нем! Сколько веры в свою любовь! Мы издевались над ним, шутили, смеялись, говорили, что ничего не будет, что он будет оставлен и предан, как все мы до него. А Немец только обижался, только спорил, что это неправда, и в доказательство своей правоты тряс перед нами ее письмами.
Он заказал гитару в Махачкале, чтобы вышибать из нас слезы своими концертами. И мы, уже забывшие свою боль, обрели ее заново. Как много счастливых воспоминаний оживил в нас Немец своими песнями. Как полюбили мы те ночи у костра, где, обкурившись конопли и упившись водки, надсадно хрипели сердечные песни Боярского, лирику Цоя, походные марши «Любэ». А после, не в силах выйти из этого круга, валились тут же спать на голую землю, бросив под себя автомат.
Неужели всё это было? Неужели мы никогда больше не соберемся вместе? Не разведем заново наш костер, и не споем добрые наши песни? Негромкие песни мира, едва слышные в шуме большой войны.
Нет, ничего никогда не будет. Она потрескалась от времени и уже не звучит как прежде, старая наша гитара из Махачкалы. А он, бывший пулеметчик моего взвода, уже не выйдет ночью из дома, не оставит своих детей и жену — ту самую армейскую любовь из мира своей молодости.
Гражданство — гражданин Государства Войны
Проходили месяц за месяцем. Менялись люди, окружающие нас, командиры и боевые друзья. Кто-то приезжал сюда, кто-то возвращался домой. Все менялось вокруг. Все менялось, а мы оставались здесь. Оставались каждый месяц, и каждый новый месяц встречали с надеждой, что он будет последним. Но проходили дни, тускнела надежда, сменялась горечью и отчаянием, пока не превратилась в сплошное холодное равнодушие. Нам было уже все равно, сколько еще дней предстоит провести здесь, сколько людей сменится и, что произойдет на этой войне. Они стали такими одинаковыми, серыми и будничными, все, проведенные здесь дни. С холодным безразличием мы вяло следили за ходом времени. Для нас оно остановилось. Давно никто не считал числа, не отслеживал праздников, не заглядывал в календарь. Никто не мог вспомнить, когда произошло то или иное событие, была зима, весна или лето. Мы словно перестали жить. Порой мы просто тупо сидели друг перед другом в палатках, в окопах, и молчали по несколько часов. Мы даже перестали разговаривать о доме. Им пришел конец, длинным разговорам о возвращении. Нам обещали три месяца командировки, затем четыре, пять, теперь полгода и дольше. И вот мы перестали кому-то верить. Перестали верить, что когда-то вернемся домой.
Единственной отдушиной, единственным утешением для нас была водка. Чтобы как-то забыться и уйти от проблем, мы уходили в черный запой. Едва добравшиеся до двадцатилетия алкоголики, мы, не взирая на все опасности, мотались за этим пойлом в соседние аулы, подряжали на ее доставку местных жителей, выставляли на дороге скоротечные, до первого своего груза, посты. Мы пили без меры и без рассудка, хлебали всё, что попадало под руку и на что еще хватало денег. И ничего не жалели на эту гадость. А чего нам было жалеть? Что у нас было, кроме грошовых зарплат, казенного бензина и солярки, да попрятанного у кого лишнего комплекта обмундирования? Собственный, с иголочки камуфляж, я сменял у пастуха-дагестанца за хилую овечку — закуску на очередную вечернюю пьянку.
Какая там честь солдата, о которой когда-то, еще на Алтае, мы слышали от своих командиров?! Какой и перед кем стыд?!. Это было до войны. Это там мы придерживались какой-то морали. Здесь же мы растеряли все свои ценности. Здесь никто ничего не помнил. Мы начали сходить с ума. Нам казалось, что нас навсегда бросили здесь. Что эта Чечня, этот Дагестан, они станут повседневной нашей жизнью и уже никогда не кончатся. Что мы так и состаримся, так и умрем здесь.
Казалось, что напиться было проще всего, исчезало чувство беспокойства и одиночества, становилось легче на душе. Но так было лишь поначалу. Чем дольше мы находились здесь, тем сильнее отравлялось наше сознание. В нас поселилась какая-то пустота. Мы стали не нужны сами себе. Теперь у нас уже не было никаких вопросов к войне, а только к самим себе: «Почему я приехал сюда?» «Если меня все позабыли, для чего я вообще живу на этой земле?» Война ушла куда-то на задворки сознания. Нас больше не привлекали великие ее цели. Из одного общего дела он вдруг превратилась в личное дело каждого. В личную трагедию отдельного человека. Каждый просто уходил в себя. И ему становилось все равно, что происходит вокруг.
От нас уже ушла вера в завтрашний день. Но еще не остыла, еще кипела слепая ненависть. Мы ненавидели чеченцев за то, что они стали причиной войны. Мы ненавидели дагестанцев, потому что у них не хватило собственных сил, и они позвали нас. Мы забыли собственные слезы и клятвы на их митингах. Всё, что окружало здесь нас: люди, села, города, горы и даже небо, были виновны в любых наших несчастьях. Все они были причиной нашей ненависти. Но и она не прорывалась наружу, пока мы не прикасались к водке.
И вот, напившись, налакавшись самопальной бурды, мы выпускали из себя всю, накопившуюся на целый мир злобу. Целый мир был виноват перед нами! Но — горе нам! — весь этот мир состоял только из взводной нашей палатки на два десятка человек. И не на кого было расходовать эту ненависть, кроме как друг на друга. И мы поднимали руку на своих товарищей, чего никогда не случалось раньше. И редко обходилось, чтобы в такие ночи мы не стреляли на постах. Стреляли по поводу и без повода, поднимая к бою всю заставу. А потом приходило утро, когда мы просили друг у друга прощения и клялись больше не пить. Но шел день, наступал вечер, и все повторялось заново.
Мы уже не могли без водки. Она стала нашим богом, нашим спасением от этой жизни.
Всё, что еще связывало нас с внешним миром — это воспоминания о доме. Какими редкими были оттуда письма, и с какой надеждой мы ждали их, вам никогда не понять. Ждали каждую колонну, что везла сюда продукты, боеприпасы, пополнение, но, главное, письма. И каждый переживал, каждый страдал, когда ничего не получал в свои руки. Родительские письма — это то единственное, что поддерживало нас. Больше нам уже никто не писал. Мы, обвешанные гранатами, боеприпасами и оружием, стали чужими в родных своих городах, лишними для своих подруг и друзей. Мы были чужими и здесь, на горькой земле Кавказа. Никто о нас не помнил и никому мы не были нужны, кроме наших матерей. Мы поняли это только сейчас. Поняли, какая святая это любовь — любовь к матери! Поняли, как всегда неразлучно с нами материнское сердце!
Спасибо тебе, единственная моя мама! Спасибо всем матерям, за то, что ждали нас с этой проклятой войны, ждали и верили в своих сыновей. Спасибо.
Кроме любви, отчаяния и надежды, за нами по пятам всегда следовал страх. Если бы кто сказал, что у него не было этого чувства, он бы соврал. Страшно было всегда. Просто иногда его было меньше, этого страха, а иногда больше. Страшно было на зачистках и в рейдах, страшно было на поле боя. Но самый тяжелый страх жил в палатах госпиталей, куда с боевых операций привозили раненых, привозили грузовиками, не по одной машине в день. Медленные их колонны ехали в госпитальные ворота прямо оттуда — из жуткого государства войны. Машины становились во дворе, и все, кто уже мог стоять на ногах, помогали медперсоналу таскать тяжелые носилки с беспомощными своими товарищами.
Видели бы вы их! Окровавленных, простреленных, обожженных… Этих восемнадцати-девятнадцати летних мальчишек, лежавших на прокисшем от крови брезенте, с загнившими ранами, с перебитыми, оторванными конечностями в черных размокших бинтах… Но какими пустыми, какими страшными были их глаза! В них словно закончилась жизнь. В них не было ничего: ни боли, ни страха, ни отчаяния, ничего, кроме холодного ко всему равнодушия, кроме отрешенности от этого мира. И глядеть в эти мертвые, на лицах живых глаза, было страшнее, чем наблюдать трупы. Эти раненые — вчерашние подданные государства войны — везли оттуда столько страха!.. И Родина, которой они приносили себя в жертву, давала за это им жалкие льготы и пособия, которые еще предстояло выбить ценою собственного здоровья и нервов.
…Война закончилась. Больше не просвистит пуля, и не забьется на дне окопа сраженная ею жертва. Больше не будет пожаров и запаха горелого человеческого мяса. Больше не нужно будет делиться на своих и чужих. И уже не выйдут из ножен зазубренные наши мечи… Так писали в газетах. Так говорили по радио и телевидению.
Война закончилась. А мы продолжали стрелять, продолжали рыть траншеи и лезть на новые вершины. Рожденные в глухой сибирской тайге, мы впервые так близко увидели горы. Настоящие горы в белых папахах снегов! Днем к ним приходили вертолеты и ставили на дыбы этот снег. Они тратили столько мощи, выплескивали столько огня, что и под нами, в километрах от удара, ходуном ходила земля. По широким ущельям бесконечно долбили «Грады» и «Ураганы». Когда наступала ночь, вокруг оживало всё. Стояла сплошная канонада выстрелов и взрывов, взлетали осветительные и сигнальные ракеты.
Война закончилась. А вокруг продолжали умирать. Солдаты гибли уже на территории соседней Ингушетии. Ни на минуту не останавливалась кровь. Не было такой дороги, где бы нас не поджидала смерть. Она словно расползлась по всей земле, и нигде не было от нее спасения. Если нас не подстерегал снайпер, то обязательно ждали растяжки и мины. Наш враг был хитер, коварен и неуловим. И все же мы били его чаще, чем оказывались побиты сами. Били по всей республике.
Бандитов вязали на спецоперациях, они сдавались в плен, их подбирали на поле боя. Над кем-то вершился самосуд, кого-то ждало следствие, но многих амнистировали и отпускали с миром. И многие из прощенных вновь брали в руки оружие, вновь продолжали убивать. И не прекращался поток похоронок на родину в Сибирь, на Урал, в Приморье. Они, эти маленькие телеграммы смерти, доходили до нашего дома быстрее любых писем. От них нельзя было ни прикрыть двери, ни захлопнуть ставни. Как и нельзя было ни за какую сумму купить почтальона, чтобы не принес он завтра страшную эту грамоту.
Отстав от похоронок, задержавшись в моргах, на аэродромах и в поездах, тянулись к своим домам тяжелые солдатские гробы. Там лежал чей-то сын, муж, брат и отец. Гробы еще открывались, если что-то осталось от человека, и были глухо запаяны, когда внутри валялся рваный кусок мяса. Там, в нашей России, вовсю шли нескончаемые похороны.
А ведь какой-то год назад никто не ждал этих похорон! Ведь прошло столько времени, как отгремела афганская, отшумел Карабах, миновала первая чеченская. Они были уже забыты, как страшный сон. Им только утвердили границы, нашим солдатским кладбищам, а они вновь поползли вширь.
Боевики уходили в горы. Первого марта мы узнали, что пал их последний оплот Шатой. И мы уже поздравляли друг друга с близкой победой. И не было ни у кого тени сомнения, что, совсем немного, и все завершиться. Но как же жестоко и страшно мы ошибались. Именно с этого дня стали рушиться наши надежды. Именно тогда мы начали захлебываться собственной кровью. Увы, оказалось не так-то просто задавить эту чуму! Не так-то легко истребить этот заповедник бандитизма. Слишком много лет готовились здесь к нашей встрече, слишком хорошо научились нас убивать.
Приняв неравный бой, легла под Улус-Кертом шестая рота псковского десанта. В лесах Жани-Ведено была расстреляна колонна Пермского ОМОНа. На блокпостах и заставах умирали под обстрелами наши товарищи. Расцвела «зеленка». Враг получил надежный приют подлатать раны и подготовиться к новым убийствам. Боевики вернулись на оставленные вчера равнины. Уже стреляли в отвоеванном Грозном. Горький опыт первой чеченской повторялся во второй раз. А мы слышали вокруг себя только одно: война закончена! Порой доходило до абсурда. Нам слали приказы прекратить войну. Прекратить войну и разрядить оружие! Это мы, со слов одного полковника, единственные, кто всё еще не может остановиться. Враг давно разбит. Мы напрасно тратим патроны.
Нам непрестанно трещали о мире, а вокруг нас умножались трупы. Нам запрещали стрелять, пускать по ночам осветительные ракеты, а днем мы узнавали о новых жертвах в войсках. Война продолжалась.
Мы проклинали ее, ненавидели, и мечтали своими руками добить оставшихся бандитов, чтобы прекратить всё это. В нас было столько злобы, столько ненависти, что сполна хватило бы на несколько человеческих жизней. Ведь эти нелюди, кровожадные эти шакалы, отняли у нас самое дорогое — мир в нашем доме! Ведь это они привели войну в наши семьи. Ведь это из-за них уже много месяцев не спят старые наши родители.
Прошла весна. Подходило к середине лето. У нас уже истощились проклятия для этой земли. Мы давно никуда не двигались со своей заставы. Мы привыкли спать днем и отвыкли отдыхать ночью. Мы уже смирились, что к нам так редко заходило солнце. За весь летний месяц оно являлось лишь несколько раз, остальное время, не снимая бушлатов, мы мерзли на холодных ветрах, мокли под дождями и стыли в сырых туманах, что неделями гостили на нашей заставе. На соседних вершинах лежал снег.
Там в России уже во всю цвело лето. А здесь, в этой стране войны, никак не прекращалась ненастная осень. Это было наше второе, а у кого уже третье лето в камуфляже, в окопе, в касках и с автоматом… Разве так мы желали встретить его?!.
И не было уже никаких радужных мыслей и мечты о будущей красивой жизни, которая ждет нас на гражданке. Теперь мы хотели только одного — навсегда уехать отсюда. А еще я хотел всё забыть и никогда больше не вспоминать тех бессонных ночей, смертей, идущих об руку с ними, тот холод и голод затянувшегося чеченского похода. Пусть все уйдет, как прошлогодний снег и растает, как горный туман. Пусть ничего никогда не вернется.
…Я верю, что всё пройдет. Они обязательно закроются, мои раны, она обязательно закончиться, эта ночь.
Февраль:
Здравствуйте, Мама и Папа!
Сегодня уже 10 февраля. Служба моя идет своим чередом. Заступил дежурным по роте, сейчас сижу один, пишу вам ночью письмо.
…Звезды здесь яркие-яркие, совсем не такие, как у нас в Сибири. И горы высокие, что достают до облаков. Ночь здесь сменяет день очень резко, буквально за несколько минут. И туманы очень частыми бывают, такие густые, что вытянутой руки порой не увидишь. Люди здесь совсем другие. Я пока так и не смог разобраться. Вроде с первого взгляда спокойные, гостеприимные, а подсознательно чуешь, что часто всё это лживо, коварно…
Вообще Кавказ — это отдельный мир. Здесь всё не так, как во всей России. Жизнь человеческая мало цениться. Больше в ходу деньги и оружие.
Верить никому нельзя…
Получили оба твоих письма. Мы с папой по нескольку раз их перечитывали. Что скрывать, конечно, мы очень расстроились, узнав, что ты попал туда. Ведь до дома оставалось совсем чуть-чуть. Ну что теперь поделаешь, что сделано, то сделано. Будем ждать тебя к маю.
Сестра передает тебе большой- большой привет и поцелуй. Она тоже переживает за тебя. Все ваш детские разногласия давно забыты, и оба вы повзрослели.
…Сыночка, береги себя, будь там внимательным, сильным. Пиши нам. Мы все с тобой своим сердцем. Пиши обо всем так, как есть, мне легче знать правду, чем жить догадками.
Поздравляю тебя с Днем защитника Отечества! Желаю всего наилучшего и быстрее вернуться домой.
Будь осторожен, помни, тебя ждут дома. Возвращайся, сынок!
Март:
…Виноват, что долго вам не писал. Не было ни времени, ни возможности.
…Наверно нас скоро отправят домой. Война ведь уже почти кончилась. Наши взяли Грозный, возьмут и горы. Сейчас уже «федералы» из Чечни уходят, остаются Внутренние Войска, причем остаются надолго. Но нас, видимо, все равно будут менять. Вообще, всё здесь очень сложно еще…
Апрель:
…Посидели с папой, отметили твое день рожденье, ждем тебя домой.
Сына, ты что-то ничего о себе не пишешь. Как там у вас обстановка, где сейчас ваша часть? Сейчас про Дагестан и Чечню много не говорят, вообще умалчивают. Наверно всех корреспондентов оттуда выгнали. В программах общими фразами отделываются. Только говорят, что идет перестрелка там да там, в общем, везде. Как вас там кормят?
…Мама, ты просишь написать о себе. А мне не о чем писать. Конечно, я скажу, что у меня все нормально, нас одевают, кормят. Но я знаю, что о чем бы и, как бы я не написал, ты ведь понимаешь, что всё гораздо сложнее и не так безоблачно на самом деле. Я жив, здоров и ни на что не жалуюсь. Это самое главное.
Май:
…Я знаю, что вы тоскуете, и каждый день обо мне вспоминаете. Но, поверьте, все равно рано или поздно я вернусь живой и невредимый, и со мной ничего не случиться. Это ничего, что нам не меняют. Значит, действительно так нужно. Что в жизни не делается, все к лучшему. Мы ведь не насовсем здесь остались. Просто еще потерпите, вот увидите, я никуда не денусь, приеду домой. Как говорится, Иисус терпел и нам велел.
Главное, не волнуйтесь за меня, не переживайте, и берегите себя, не растачивайте даром свое здоровье и не болейте.
Мне ничего не нужно, у меня всё есть. Скучаю по вам и надеюсь на скорую встречу. Вот и всё.
Следующие месяцы:
Переписка не сохранилась.
Песня 1342-й высоты
…Болен я, но нет на мне раны.
Много лет я мечтаю вернуться на последнюю нашу заставу. И много лет не могу найти в себе силы сделать это. Мне кажется, что если я снова окажусь там, она уже не отпустит меня обратно, оставленная мной высота. Вернувшись один раз, я стану наведываться туда каждый год.
«Ведь там ничего нет, — говорю я себе. — Там только голый камень и несколько выдолбленных в сплошной скале окопов. Там все также пасутся сырые туманы и ледяные облака. Оттуда редко уходит дождь. Там до сих пор свирепствуют бураны, и не появляется солнце. Там всегда осень».
Там ничего нет, а я потерял там целый мир!
…В первые месяцы похода мы не выпускали из рук оружия, не снимали с себя касок и бронежилетов. Тогда за нашими траншеями еще стреляла ночь, еще надрывался боевой клич врага. Война таскала нас за собой повсюду и не терпела ни одной остановки. Она растягивала и сужала фронты, мы кочевали вослед. А нам так хотелось отдохнуть, так хотелось где-то остановиться! Мы ведь еще не знали, как это страшно — не поспеть за остальными и остаться одним.
И вот однажды нас забыли на какой-то дороге войны. Однажды мы просто сели на горной, покрытой снегом вершине, и не смогли с нее сойти. Остались без работы. Остановились на отдых и прокараулили время. Мы не сберегли войны, она навсегда укатила от нашей заставы. Тогда мы впервые увидели ночь, в которой не было огня. Ночь, где по ту сторону окопов никто не кричал «Аллаху акбар!»
Но если бы всё было так легко!.. Если бы с уходом войны к нам вернулся мир!..
Не было мира! Нас не отстреливал снайпер, не давили минометы, не косили фугасы. Мы не приняли на этой заставе ни одного боя. Но никуда не отлучался враг. Когда стояло солнце, к нам приходили разведчики из местных жителей, что, не скупясь на лживые слова, предлагали любую помощь и услуги, а сами тайком высматривали и выспрашивали. С уходом дневного света их меняли другие. Скрытые ночью или густым туманом, они вплотную подбирались к нашим постам и нередко, потеряв осторожность, срывали сигнальные мины. Если напрячь слух, можно было услышать, как совсем рядом двигаются камни, как, едва уловимый, доносится из тьмы чей-то тихий говор.
Что это были за люди? Какие черные помыслы не давали им покоя и гнали их под наши стволы? Они думали сковать нас страхом, а мы от этого страха только сильнее жаждали вырвать из их груди сердце. Только сильнее укрепляли свой дух.
Последняя наша застава — трон моей тоски! Сколько же дней прошло с той поры? Сколько там разбилось надежд, сколько угасло страстей, сколько раз закатывало там пир наше отчаяние?!
Не взятая недругом высота из снега, песка и голого камня… Как мы ждали атаки на этот убогий клочок земли! Как хотели остудить в бою разбушевавшуюся свою кровь! Потому что, впервые услышав тишину, стали сходить от нее с ума.
Там проходили дни, которые складывались в недели и стали переходить в месяцы. А к нам никто не приходил. Никто не штурмовал осажденную нашу крепость и, никто не отстреливал наших часовых. Никто не сделал по нам ни одного прицельного выстрела. Мы так и ушли оттуда, — бессильные заложники тишины — не дождавшись, когда окончится ее срок.
Почему же теперь я все возвращаюсь на это место? Почему именно оно, больше других, видится мне по ночам? Мне кажется, мы что-то недоделали там на своей заставе, не успели что-то совершить, забыли что-то очень важное. Но что?..
Я вспомнил. Мы не сделали самого главного. Мы не приняли бой и не пролили на камни вязкую свою кровь.
…Оно идет в моей квартире до самого утра и все не может кончиться, это кино — мой старый сон из мира давней вражды:
…Только что отступила ночь. Еще свободно синее небо и не идут с юга тяжелые снежные облака. Еще не встало над горами солнце. Над крышей нашей палатки тает последний клок белого дыма, остывает и чернеет труба, накалившейся за ночь «буржуйки». Уже начало августа. Идет к концу холодное лето Кавказа.
На передовом посту валяется забытый кем-то затрепанный «Братишка» — давнишний выпуск победного 99-го года. У севшего в каменной нише Т-62 свалены в кучу разбитые снарядные ящики — неприбранный мусор небрежных вчерашних стрельб. Под ногами скользят сырые от росы камни. В осажденной нашей крепости тихо и малолюдно.
Я рад дню. Я так давно не спал по ночам…
Повороти свои часы, Время! Восстань из праха прошлых лет мой 3-й мотострелковый взвод! Вернитесь, мои товарищи! Это я, ваш замкомвзвод, снова зову вас в строй! Мы должны принять бой на последней своей заставе!
Мы должны довершить неоконченное. Довершить, чтобы получить от него свободу.
Начало болезни
Когда к нам пришел этот день, в него не поверил никто. Нам говорили: «Вы отвоевались. Вы едете домой», а мы продолжали думать свое: «Снова про дом. Снова врут». Нам твердили: «Все закончилось!», а у нас не проходили сомнения: «А кто нас отпустит отсюда?»
И все же мы возвращались домой! На «бортах», машинах, поездах, через вокзалы городов. Возвращались и не верили в это. Поначалу казалось, что всё мираж и вот-вот исчезнет. Казалось, что за окном вагона и даже в соседнем купе вновь вырастут горы, опять накроет туман. Я стал бояться наступления утра, той самой минуты, когда открывались глаза. Потому что это было не больше, чем сон — возвращение домой. А утро должно было вернуть меня обратно. Вернуть на тот полигон войны, откуда я бежал со всех ног.
Как же быстро забыли мы такие простые вещи, как утро без выстрелов, как мирное небо над головой!
Мы возвращались с войны и не верили в это. Во все глаза смотрели на русских людей и, как дети, радовались всему, связанному с Россией. Видели березы и смеялись от счастья. Для нас одно только слово «Россия» означало целый мир! Там на земле, где мы родились, ждал нашего возвращения дом. Дом, где в самую темную ночь не нужно будет сторожить дверей, в которые вот-вот постучат голод, болезни и смерть. Дом, в который никто не придет убивать.
Мы возвращались домой! Словно одичавшие, из далекого края, мы тыкали пальцами на светлые витрины вокзалов, многоэтажные здания, на заводы, на беззаботные толпы гражданских. Какие мирные глаза были у этих людей! Как легко они радовались и улыбались, глядя на нас! А еще они казались какими-то не по возрасту молодыми. На их лицах почти не было морщин.
В Астрахани, Волгограде, Уфе мы валом валили на вокзалы, хватали водку, тут же хлебали ее, нервировали военные патрули и пугали своим видом людей. Собирались в огромные компании, матерились, фотографировались, орали вперемешку блатные и фронтовые песни. Опаздывали к поезду и на ходу прыгали в свои вагоны.
За Уфой пить стало не на что. Кончились и тушенка и деньги. Мы катили домой немногословные и трезвые.
На вокзале Новосибирска я с увлечением объяснял товарищу, как здорово и удобно было бы выставить в подземном переходе взводный наш пулемет. Мы бежали в город по этому подземелью, а я все доказывал, какое здесь практичное место для истребления, спешившегося с эшелона врага. Идеальный дот с бетонными стенами и убойным сектором стрельбы.
Что с меня было взять? Я был ненормален. Это я понял, когда возвращался обратно к поезду. На месте, где должен был встать мой пулемет, торговала мороженым молодая девчонка. А рядом торчал наш сержант и рассказывал ей, на какой чудном месте она зарабатывает на хлеб. Как здорово было бы поставить здесь взводный наш АГС…
«Ты ж — ненормальный! — говорил я себе. — Куда ты со своим пулеметом? Тебя просто сметут! Как же ты не вспомнил про АГС?..»
…Отгремев пыльными своими вагонами, отшумев на пол России горькими своими песнями, поворачивал на Алтай дембельский наш эшелон.
Это был тот самый поезд, что когда-то увозил нас на Кавказ. И он все-таки вернулся за нами. Но как он изменился за это время! Этот поезд был полон войны. Она села с нами и не собиралась никуда выходить. За окном стучали колеса, а мы всё еще оставались там, на наших заставах, на блокпостах, среди ущелий и перевалов. Мы не говорили ни о чем другом, кроме войны, не вспоминали ничего, кроме своего жестокого прошлого. В этом поезде мы впервые узнали, как может болеть душа. У кого-то это случилось раньше, у кого-то позже. Пропадал аппетит, приходила полная апатия ко всему, по ночам убегал сон. Казалось, что та жизнь, в которую мы возвращаемся, вдруг стала такой мелочной и ненужной, такой пустой и бессмысленной. Мы ждали радости, а к нам подступила тоска.
Мы напрасно пытались убежать на этом поезде от войны. Мы еще не знали, как изменился тот мир, который мы когда-то оставили.
Еще тогда в январе, еще до Кавказа, в нас уже тыкали пальцами: «Э, Чечня!» Капитан нашего штаба за глаза уже оскорблял нас. Когда один солдат записался добровольцем, а затем, смалодушничав, пришел вычеркивать свою фамилию; мол, я передумал, капитан потряс перед отступившим сократившимся списком: «Правильно. Пусть едут. Это же для дураков. Мир-то на ослах держится».
А они, на ком еще продолжал держаться этот мир, все шли к дверям штаба, все переживали, что не успеют помочь. Из тридцати человек моего призыва туда пришли двадцать пять! Пришли потому, что позвало сердце. Потому что это их товарищи возвращались с юга ногами вперед. И кто-то должен был заполнить тот строй, из которого вышли мертвые. Кто-то должен был отомстить за них. Да и хватило бы у нас совести отсидеться за спинами других?!
Поделиться книгой: