Заступница - Адвокат С В Каллистратова

Предупреждаю тебя заранее, что сегодняшнее письмо будет очень нескладное, так как у меня болит голова. Пишу только деловое, необходимое. Лечь спать неудобно, - сидит один товарищ, сослуживец сестры. Только что кончили с ним длинный разговор на тему: класс, партия и т.д.

Ну, к делу. Для поступления в ЦТТИ, как сказано в правилах приема, требуется образование за 9-летку, "наличие сценических и вокальных данных" (те и другие у тебя есть) и "общее художественное развитие". Последнее мне объяснили так: "Один ничего не смыслит - ни в искусстве, ни в пении, ни в музыке, а другой слышал, видел и сам играл". Вот, так что это тоже не страшно. Прием заявлений до 20 августа, а с 20-го испытания. Общежития и стипендии есть, хотя очень и очень мало. Но раз есть, значит и надежда есть. Вот, Томочка, жду твоих бумаг и заявления с приложением всех справок, рекомендаций, удостоверений и отзывов (анкета такая же, как и для вуза). Мой совет - действуй на два фронта. Что-нибудь удастся. Если переведут в Ленинград, то тоже, пожалуй, не беда. Только вот с твоим здоровьем и туберкулезной наследственностью скверно в Ленинграде жить. Если тебя допустят до испытаний и в Воронеже и в ЦТТИ, то, пожалуй, придется голову поломать. Если бы монеты хватало, то можно было бы, конечно, съездить в Воронеж, а в случае неудачи к 20-му приехать в Москву. Но ведь двух бесплатных билетов у тебя не будет. Ну да это будем еще решать, а сейчас лишь бы допустили.

Тома, ты в прошлом письме пишешь о том, что хоть бы я посоветовала тебе, что читать. Что же я могу тебе посоветовать? Ведь здесь может советовать только спец. Я могу сказать только одно. Надо читать газеты. И читать не как-нибудь, а регулярно, ежедневно, определенную одну газету. На мой взгляд, лучшая - "Правда". А насчет книг посоветуйся с кем-нибудь хотя бы из преподавателей. <...>

Ну, вот, пожалуй, и все, что можно пока написать. Жду бумаг. Как дела с Рабисом?

Парень ушел, ложусь спать с громадным удовольствием.

Да, возможно, что с 1 августа я уеду в дом отдыха под Москву (Дима определенно уезжает в пятницу). Так что тебе, пожалуй, Москва совсем чужой покажется. Ну, да все равно крыша будет, приедешь ко мне (это верст 20-40), или я заявлюсь в Москву на денек, а к 1 сентября совсем явлюсь. Спать, спать, спать... Всего. Соня".

Но Рыльск еще по-прежнему дорог Соне. Вот отрывки из следующих писем: "Ты напрасно думаешь, что мне не интересны твои "длинные" письма. Я всегда читаю их с удовольствием и частенько жду и подсчитываю дни, когда должно прийти твое письмо. Вот именно интересно письмо, когда в нем описаны факты и подробности. А чего стоят мои, если многие из них - сплошные рассуждения! <...> Что-то вдруг сильно затосковала по музыке, мне безумно хочется самой играть. Дело в том, что у нас в клубе есть рояль, и до 3-х часов клуб всегда пустует - одна сторожиха. Я могла бы там играть, но дело за нотами. Покупать их немыслимо - они дороги, а наши финансы и на дешевку слабы. Томочка, милая, пришли мне из Рыльска мои ноты <...> из толстой тетради: "На заре ты меня не буди", "Серенаду" и "Испанский марш". <...> Тома, пришли карточку, где ты с Галею снята. Я снимусь, когда будут деньги".

В разгаре нэп. Девочки из Рыльска пытаются получить от своей, теперь столичной, подружки информацию о московских модах. Но здесь Соня плохой советчик, хотя очень старается. "Трудную ты мне задала задачу, Томочка, своей просьбой. Конечно, мне ничего не стоит пройтись по магазинам. Но выбрать, выбрать!!! Разве могу я положиться на свой вкус! Я попробую взяться за это дело, похожу, приценюсь, посмотрю и приблизительный фасон. Но ты в первом же письме напиши поскорее, в какую цену тебе выбрать: ведь здесь есть от 3-5 и до 100 рублей тапочки. Моду здесь уловить трудно. Сейчас зимние театры еще закрыты, а в летних по случаю холода все одеты так, что посмотреть платья негде. А в витринах их не разберешь. Но в общем платья носят уже немного шире и в скором времени, по всей вероятности, перейдут к широким. Одной особенностью всех одеяний являются необыкновенно узенькие пояса, не шире 2-3 пальцев. Вот, например, я опишу тебе платье, которое купила Таля в магазине, где моду предугадывают чуть ли не на год. Полотняное, цвет - желтовато-розовый, довольно яркий; фасон простой, в схеме его можно представить так... [здесь в письме следует довольно беспомощный рисунок] Но украшает платье и делает его почти роскошным дивная мережка, которой расшито платье. Пояс завязывается где угодно: сзади, с боков или спереди. По описанию оно совсем простое, но производит впечатление нарядного. Вообще яркие цвета еще носят, но не пестрые. А в общем, я не присматривалась. Постараюсь, посмотрю, тогда напишу. Журнал модный мне вряд ли попадется. Стоит он дорого, а среди моих знакомых никто такими вещами не занимается. Между прочим, маленькая подробность: сейчас в Москве все, кто только следит за модой, носят цветные чулки (от кремового до ярко-зеленого, розового и т.д. цвета) и имеют цветные шелковые носовые платки тоже самых разнообразных цветов. При этом мужчины носят платки в боковом наружном кармане, так, что уголок виден, и обязательно одного цвета с галстуком. Ну а наша студбратва, конечно, такими делами не занимается".

В 1927 г. Софья Васильевна вышла замуж за Александра Дмитриевича Мокринского - чудесного сибиряка. Об этом замужестве мама рассказывала очень весело. Осенним днем они шли по Тверской, и в витрине одного магазина она увидела шляпку, которая ей очень понравилась. Мокринский радостно заявил, что он эту шляпку ей подарит, но Соня ответила, что это неприлично, так как шляпки дарят только женам. "Ну так давай поженимся", - предложил Мокринский. Они зашли в ближайший загс и через десять минут вышли оттуда мужем и женой, - эта процедура в те годы была предельно упрощена. На студенческие каникулы Соня ездила в Сибирь, ходила с ним в тайгу на охоту. Через два года они так же просто, за десять минут, развелись, оставшись большими друзьями. В это время Софья Васильевна была уже прочно связана с Москвой, а он не мог жить без Сибири. Уже после войны он заезжал несколько раз к нам, будучи в Москве по делам; жил он в Красноярском крае, имел пятерых детей, странную для меня профессию "землеустроитель" и совершенно покорил меня своим веселым и шумным нравом, а также удивительной способностью перемножать мгновенно в уме трехзначные числа. На мои детские расспросы о том, почему она развелась с таким замечательным человеком, мама шутливо отвечала, что поссорилась с ним из-за кроликов: Мокринский считал, что для решения продовольственной проблемы в стране все должны разводить кроликов, а она заниматься этим не хотела.

Первого мая 1930 г. в колонне демонстрантов, собиравшихся на улице Воровского, Софья Васильевна познакомилась с высоченным французом. Звали его Альбер Александр (настоящее имя было Шарль Фрешар, а первое конспиративное), а мама звала его по фамилии - Александром, так как с детства любила это имя (и отчество у меня сумела записать - Александровна). Александр с 1930 по 1932 г. был слушателем Международной ленинской школы коммунистов, которая размещалась на улице Воровского, дом 25 (где теперь Музей А.М.Горького). В эти годы там училась большая группа французов, в том числе Вальдек Роше. Все они прибыли в Москву нелегально и жили под псевдонимами.

Шарль-Александр переехал из общежития в ту же самую коммуналку под номером 17 и прекрасно вписался в дружную и шумную ее атмосферу. До конца жизни мой отец с нежностью вспоминал "Федю, Нату, Диму, Мишу". В 1981 г. он, уже тяжело больной, рассказал мне (в доме для престарелых в Кламси - в отдельной, хорошо обставленной комнате, конечно, с отдельным туалетом и ванной, телефоном и балконом, выходящим в тенистый сад), что это была очень плохая школа: "Нас учили стрелять из пулемета "Максим" и разрабатывать пятилетние планы. Все это нам было совершенно не нужно. Вернувшись через три года на родину, все слушатели обнаружили, что очень отстали от европейского рабочего движения". Шарль не знал русского языка и на мой вопрос о том, как можно было, прожив почти три года в Москве, не выучить русский, простодушно ответил: "А зачем? Со мною рядом всегда была Соня".

Действительно, Софья Васильевна очень быстро восстановила французский, который она учила в школе, и проблемы общения не было. Шарль рассказывал, что перед выпускным собранием он целый день учил с Соней заключительную фразу своего выступления: "Да здравствует мировая революция!" Но на трибуне умудрился произнести: "До свидания, мировая революция!" Тогда это как-то обошлось. Мой отец был сыном лесника из северо-восточной Франции, из Вогезов. В первую мировую был в армии артиллеристом, там вступил в компартию. Когда в 1920 г. его часть направили в Россию, в Архангельск, он вместе с товарищами дезертировал, говорил - "вся часть разбежалась".

В 1932 г., оставив маму и меня, он вернулся во Францию. Оба они были убеждены, что скоро будет мировая революция и они встретятся. До 1939 г. часто писал, присылал посылки. Мама рассказывала, что, когда в 1934 г. он прислал мне меховую шубку и дивную говорящую куклу, в чем-то розовом, с огромными ресницами и натуральной челкой, пошлина оказалась больше стоимости присланного. Сестра отговаривала получать, но мама посылку выкупила. Кукла пережила даже войну.

С 1939 г. письма приходить перестали. Компартия во Франции была запрещена, отца, как мы впоследствии узнали, арестовали, потом он бежал, был участником Сопротивления, узником Дахау, чудом остался жив. Когда я подросла, после войны мне мама объяснила, что во всех документах я должна писать: "мать в браке не состояла, отца не знаю". С тем я и поступила в МГУ. Отца увидела в первый раз в сентябре 1966 г. Он, как оказалось, после войны много раз писал, но мы писем не получали. В 1960 г. маму в Москве отыскала его приятельница, товарищ по партии - Франсуаза Флажолет, и переписка возобновилась. И вот уже будучи пенсионером, не предупредив нас, он приехал как индивидуальный турист в Москву и прямо с вокзала, с чемоданчиком, перевязанным ремешком, неожиданно явился на улицу Воровского, позвонил в знакомую дверь и сразу бросился нас обнимать. Потом он приезжал много раз, и всегда были нескончаемые политические дебаты до утра между советской правозащитницей Софьей Каллистратовой и французским коммунистом, боготворившим Советский Союз. Он ругал "буржуазную" Францию, но от предложения переселиться в Москву отказался категорически. Их отношения с мамой, несмотря на споры, были трогательными, что видно по их светлым лицам на фотографиях 60-70-х гг.

Закончив университет, Софья Васильевна год работала стажером в Управлении уголовного розыска и милиции Мосгорисполкома, а с 1931 г. - юрисконсультом, сначала в Московском областном комитете профсоюза сельскохозяйственных рабочих, а затем в Юридической консультации ВЦСПС. Там в это время был довольно яркий коллектив сотрудников и очень живая, всегда среди людей и для людей работа (советы, подготовка заявлений, жалоб, выступления в судах по трудовым, жилищным, гражданским, уголовным делам). С начала 1933 г. она стала по совместительству преподавать на курсах и в школах профсоюзов читала лекции по трудовому законодательству. Работала очень много, я ее видела редко - меня воспитывала бабушка. Время от времени меня отвозили "пожить" в Горки Ленинские к Федору Васильевичу, дочка которого, моя двоюродная сестра Римма, была на два года старше меня.

Однако я хорошо помню, что уже в те годы само слово мама у меня всегда ассоциировалось с чем-то праздничным. Помню новогоднюю елку в конце 1935 г. (тогда только что был снят запрет на елки). Мама учила меня делать игрушки - выдувать через две дырочки содержимое яичек, рисовать на них мордочки и приклеивать им юбочки из ленточек, делать китайские фонарики из бумаги, каких-то зверушек из проволоки, обмотанной синелькой, цепочки из цветных обложек журналов, конфетных оберток. Мы с бабушкой и мамой жили тогда втроем в очень просторной, почти пустой комнате, и когда посредине поставили огромную, под потолок, елку, украсили ее - это было восхитительно! Я вышла во двор и объявила во всеуслышание: "У нас елка, идите к нам на елку!" и вернулась, ведя за собой человек пятнадцать детишек - и подружек, и почти совсем незнакомых. Мама сначала опешила от такого неожиданного нашествия, но потом все было прекрасно. Всем нашлись какие-то конфеты (наверно, сняли с елки), мама прыгала с нами в хороводе, мы что-то хором пели, и моя популярность во дворе после этого сильно возросла.

Помню из этих же лет, как мама подарила мне на день рождения мягкую пушистую игрушку - зайчика - и спросила, как я его назову. Я решительно назвала любимое имя советских детей - "Сталин". Она меня долго отговаривала, объясняя, что для зайчика такое имя не подходит.

В последнее лето жизни мамы я наконец расспросила ее, как шло изменение ее мировоззрения - от восторженного революционного к критическому и далее открыто оппозиционному к нашей системе. Вот что она рассказала. Первые серьезные сомнения в справедливости и законности всего происходящего возникли у нее осенью 1932 г. (ей было двадцать пять лет), когда у нее в профсоюзной юридической консультации стали появляться жертвы "закона от седьмого-восьмого" (указ от 7 августа 1932 г.). По этому указу даже за совсем мелкие "хищения государственной и колхозной собственности" с колхозного поля полагалось до 10 лет лагерей. Особенно возмутило ее, что это закон применялся к подросткам начиная с двенадцати лет. После 1 декабря 1934 г. - убийства Кирова ее вера в коммунистические идеалы и партийных вождей начала быстро улетучиваться. Ранней весной 1935 г., когда в Ленинграде уже шли массовые аресты, она всю ночь проговорила о том, что происходит, с Конкордией Владимировной Комаровой - партийкой с большим дореволюционным стажем, подругой Натальи Васильевны. Разойдясь утром, они обе (как ей потом призналась и К.Комарова) со страхом думали о возможных последствиях этого разговора, в котором они высказались вполне откровенно и до конца о репрессиях.

В 1936 г. начались аресты среди близких знакомых. (Хорошо помню, как тогда с тумбочки исчезла фотография красивого мужчины с волевым лицом - я уже знала, что это мой отец.) Арестовали соседку по квартире - Томочку Рихтер (мама поддерживала оставшуюся одинокой Елену Николаевну Рихтер, пережившую свою дочь на двадцать лет). Затем арестовали Глеба Крамаренко - мужа самой близкой из двоюродных сестер - Лиды Поповой. Сама Лида, когда ее стали принуждать к публичному осуждению мужа, "врага народа", выложила на стол партбилет и сумела избежать ареста лишь потому, что в ту же ночь, взяв за руку шестилетнего сына, без всяких вещей уехала из дома в глухую провинцию. Арестовали коллегу и соавтора мамы Л.Майданника, а уже набранную книжку учебник по трудовому праву - рассыпали. Младший брат узнал, что в Рыльске вторично арестован отец. Арестовали и тут же расстреляли первого мужа Натальи Васильевны - И.С.Кутякова. Самой Наталье Васильевне повезло: в сентябре 1936 г. ее направили директором школы в Монголию, и она до 1939 г. прожила в Улан-Баторе. Мама говорила, что не понимает, как судьба уберегла ее и братьев. Ареста ждали каждый день.

Мама вспоминала, как один знакомый, встретив ее на улице уже после 1956 г., рассказал, что ему выбили на Лубянке пять зубов за то, что он отказался "вспомнить", чей это номер телефона Б-3-50-48 с инициалами С.К. в его записной книжке. Мама очень удивилась: "Чего здесь было скрывать? Ведь они сами легко могли узнать, что это мой телефон". Он ответил: "Ну как же ты не понимаешь, им важно было, чтобы я сказал, чей это номер, чтобы я назвал твое имя".

В 1939 г. Софья Васильевна полностью перешла на преподавательскую работу в Коминтерновский учебный комбинат. Причины перехода были материальные: трудно было содержать дочку и мать, которая никогда не получала пенсию. Но уволиться с работы в то время было сложно, ее не отпускали. Пришлось воспользоваться знанием законов. 2 сентября начинались занятия в комбинате, и вот 1 сентября 1939 г. в трудовой книжке Каллистратовой появилась запись: "Уволена из консультации на основании постановления СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС от 27 декабря 1938 года за опоздание на работу на 55 минут". Смысл этого опоздания понятен, если учесть, что Софья Васильевна всегда была предельно точным и обязательным человеком. А через несколько месяцев был введен новый порядок, по которому за опоздание больше чем на двадцать минут уже полагался срок от 1 до 3 лет.

Война

В конце июня 1941 г. занятия в Коминтерновском комбинате прекратились, всех преподавателей уволили. Софья Васильевна снова пошла работать юрисконсультом, в ЦК Союза станкоинструментальной промышленности. Я и моя двоюродная сестра Римма уже 8 июля были эвакуированы из Москвы с детьми сотрудников Музея Ленина, в библиотеке которого работала жена старшего брата Софьи Васильевны. Отправляли нас налегке, в полной уверенности, что к сентябрю вернемся. Привезли на Урал, в город Шадринск, где мы, "маменькины дочки", оказались в тяжелых условиях "деткомбината". Помню какое-то здание, похожее на барак, узкие койки, на которых спали по трое, быстро появившееся "право сильного". Через месяц к нам приехала Риммина мама, ожидавшая в то время второго ребенка, и забрала нас "на квартиру" - в порядке уплотнения.

Софья Васильевна оставалась в Москве, тушила зажигалки на крыше своего дома. Однажды, при близком попадании фугасной бомбы, ее контузило. Но об этом мы узнали потом от Натальи Васильевны, а мама только рассказывала, какое величественное и жуткое зрелище представляло собой московское небо в лучах прожекторов и отблесках разрывов. После контузии она решила ехать к нам. Сохранилось письмо ее невестки из Шадринска, в котором обсуждается возможность приезда Софьи Васильевны:

"1 сентября 1941 г. <...> Первое: работа и прописка. Работа по специальности или преподавательская маловероятна. На физический труд ты не годишься ни здесь на каком-либо заводе, ни в совхозе, где многие москвичи живут, надо сказать, не жалуясь. Случайный возможный канцелярский труд даст заработок не более 150-180 рублей в месяц. Прописаться здесь разрешается лишь после устройства на работу. Допустим, что при твоей энергии ты это препятствие преодолеешь, поскольку здесь твоя дочь и я (живущие, кстати, на чужой площади). Или, допустим, ты будешь иметь разрешение на выезд из Москвы в Шадринск. Тогда в отношении прописки все будет прекрасно. <...>

Город грязный, полудеревня. Трудный для многих по климату. Много больных малярией... Население несимпатичное. Это типы мелкособственнические, ноющие о том, что они на краю гибели и завтра умрут, а на самом деле имеющие все необходимое для приличной жизни: свой дом, большой или малый огород, корову, гусочек, курочек и т.д. Война их абсолютно не касается, а к горю многих и многих, потерявших во фронтовой полосе не только имущество, но и семью, они относятся абсолютно бесстрастно и используют все это, чтобы продавать молоко не по 1 р. 50 коп, а по 2.50, масло по 16-20 р. за фунт, мед по 20 р. кило <...> Нас, москвичей, они считают какими-то паразитами, весьма неудобоприемлемыми для их заплесневелой жизни. Конечно, те, которые работают, совсем иного склада, но их меньше здесь, чем этих зловредных домовладельцев.

Бытовая экономика. Жизнь дешевле, чем во многих других близких и более далеких местах. Очень сложно с топливом. Не работая, совсем не получишь, а через организацию, где работаешь, может быть. Для меня сейчас это самый волнующий вопрос<...> Теперь можешь думать. Леля".

21 октября ЦК Союза, где работала Софья Васильевна, эвакуировали из Москвы, ей дали разрешение на выезд в Шадринск. Хорошо помню вечер приезда мамы, ее рассказы о панике в Москве 16-17 октября, о том, как в воздухе носился черный пепел - во всех учреждениях сжигали документацию. И работу и прописку она в Шадринске получила на следующий же день: устроилась юрисконсультом на эвакуированный из Прилук завод противопожарного оборудования, перепрофилированный в минометный. Но юридических дел было немного, и она стала к станку, освоив специальность токаря-операционника, делала какую-то деталь к минометам. Работала полную смену. Станок был с левой резьбой, и она долго запоминала: "от-вернуть" - от себя, "при-вернуть" - к себе. Автоматизм сохранился на всю жизнь, и с правой резьбой у нее всегда потом бывали трудности, приходилось соображать "от противного". Благодаря станку получала рабочую карточку, спасавшую нас.

Успевала заниматься и правовой помощью. Она уже тогда любила с юмором рассказывать нам о юридических казусах. Помню одно дело: инженера завода привлекли к ответственности за прогул одного дня. В приказе на отпуск было написано "по 2 февраля", он вышел на работу 3-го. Заводоуправление считало, что он должен был быть на работе 2-го. Софья Васильевна написала письмо в Ташкент известному языковеду Льву Владимировичу Щербе с просьбой в качестве эксперта разъяснить употребление предлога "по". Ответ был: "Предлог "по", как правило, означает включение последующей даты или предмета в действие, но в выражениях "сыт по горло" или "влюблен по уши" нельзя утверждать, что горло или уши участвуют в действии". Однако оправданию инженера такое разъяснение помогло.

Жили мы, "выкуированные", как нас называли, "на квартире", в маленькой (метров восемь) проходной комнате, почти все пространство которой занимал огромный дощатый топчан. Спали на нем впятером - я, Риммочка, обе мамы и бабушка, которая вскоре тоже к нам приехала. Печка выходила топкой в нашу комнату, а зеркалом в хозяйскую, запроходную. Нас она грела слабо, внешние углы комнаты промерзали, к утру покрывались инеем. Когда температура в комнате опускалась почти до нуля, а дров не было, мама несколько раз ночью брала из богатой горкомовской поленницы (наш флигель был во дворе Шадринского горкома партии) по 2-3 полена, - хоть немного подтопить. Потом покаянно об этом вспоминала - говорила: "Бог простит". Был такой случай, когда хозяйка, стремясь сохранить тепло, раньше времени закрыла непрогоревшую печку и мы все угорели. И бабушку, и двоих девчонок, потерявших сознание, на улицу вытаскивала Соня.

Мы все очень тяжело болели. Мама всегда была на ногах, всех спасала. Но не всех удалось спасти, пришлось ей в январе 1942 г. похоронить невестку и ее новорожденную дочку. Помню, как вьюжной ночью в декабре 1942 г. у Риммочки был тяжелейший приступ аппендицита (потом узнали, что прободение). Мы с мамой бежали через весь город в дом хирурга военного госпиталя. Он сказал, что не спал уже почти двое суток и физически не может сейчас оперировать. Не знаю, какими словами мама его уговаривала, но он махнул рукой - везите в госпиталь, через час приду. Чудом мама нашла грузовик, на руках вынесла из дому Риммочку, забралась в кузов. Хирург сказал потом: "Еще час, и было бы уже поздно".

Жили голодно. Мама ездила с санками в далекие деревни - менять нашу одежонку на картошку, возила на санках и меня на перевязки в госпиталь (я после тяжелой болезни зимой 41/42 гг. к весне не могла самостоятельно ходить). И при этом никогда не жаловалась на трудности, никогда не повышала на нас с сестрой голоса, всегда дарила нам улыбки и радость общения. Вечерами, перед горящей печкой или просто в темноте читала нам Блоковскую "Незнакомку", "Сукиного сына" Есенина, почти полностью "Четки" Ахматовой. Эти стихи, вместе с незабываемыми интонациями ее голоса, навсегда врезались в мою память. А какие чудные шанежки с картошкой пекла она, когда ее старший брат сумел как-то нам переправить мешочек с мукой. А шитье нам костюмов из Бог знает как уцелевшей "московской" занавески - к новогоднему балу, который так и не состоялся... И сосенка, украшенная какими-то бумажками (елки в округе не росли), стояла под Новый год на тумбочке около топчана. Все это, может быть, самые светлые воспоминания моего детства.

Софья Васильевна с юности была театралкой. В Шадринске весной 1941 г. гастролировал Челябинский областной театр, да так и застрял там на всю войну: его здание в Челябинске занял какой-то из эвакуированных московских театров. Впервые за историю маленького городка, где до войны было около пятнадцати тысяч жителей, два сезона работал настоящий театр, с двумя заслуженными артистами. Премьеры в городке были еженедельными, так что играли "под суфлера", но с полной самоотдачей. Репертуар был в основном классический: ставили Островского, Чехова, Горького, даже Шекспира - зал всегда был полон. И вот с весны 1942 г. и до отъезда почти каждое воскресенье мама водила нас в театр.

В феврале 1943 г. Софья Васильевна получила наконец от сестры вызов в Москву. Бабушку к тому времени забрал в Свердловск младший брат Софьи Васильевны. Ехали в товарном вагоне, забитом людьми, где можно было только сидеть впритирку, на узких досках, положенных поперек вагона. Риммочка упала в обморок. Соня испугалась, что она нас не довезет, договорилась с проводником "международного" вагона, и за весь взятый нами провиант (помню, было три буханки хлеба, банка топленого масла, еще что-то) он пустил нас в закрытый на ключ тамбур, на полу которого, без еды, мы все-таки добрались до Москвы. Поселились сначала в Царицыно - у отца Риммочки. Оттуда слушали залпы первого салюта - в ознаменование освобождения Орла и Белгорода - и ужасно испугались, увидев зарево над Москвой, - подумали, что снова бомбежка.

Адвокатура

В июле 1943 г. сбылась мечта Софьи Васильевны - она стала адвокатом. Ее приняли в Московскую областную коллегию, работала она в Кунцевской юридической консультации, много ездила по всей области. Работу свою она всегда очень любила. В 80-х гг. ее племянница Римма, юрист-теоретик, как-то обсуждая плачевное состояние законности в стране (беседа касалась "Факультета ненужных вещей" Ю.Домбровского), спросила ее: "Почему ты не отговорила меня в 1947 г. от поступления в юридический институт?" Софья Васильевна ответила: "Я считала, что юристом быть хорошо, все-таки можно помочь многим людям".

Одним из наставников Софьи Васильевны в первые годы ее адвокатуры был Владимир Николаевич Кобро - старый русский интеллигент, гуманист, широко образованный человек, имевший большую юридическую библиотеку. Думаю, что В.Н.Кобро оказал большое влияние на ее правовое мировоззрение, - ведь в университете ее учили совсем другому, "по Вышинскому". В нашем доме остался подарок В.Н.Кобро Софье Васильевне - в массивном переплете, с прекрасными иллюстрациями книга А.Ф.Кони "Отцы и дети судебной реформы", выпущенная издательством Сытина в 1914 г. к пятидесятилетию обнародования судебных уставов. Том этот всегда стоял на видном месте в комнате Софьи Васильевны, она делала из него выписки, часто просматривала для подкрепления своих мыслей о месте адвокатуры в обществе и задачах защиты. Без преувеличения могу сказать, что знаменитые юристы прошлого - А.Ф.Кони, Ф.Н.Плевако, В.Д.Спасович, А.М.Бобрищев-Пушкин - были образцами для Софьи Васильевны. Они восхищали ее не только своими талантами, эрудицией, логикой, ораторским искусством, - ей была близка их гражданская позиция, высокие нравственные идеалы. Ей был близок их призыв "к справедливости, слагающейся из примирения начал общежительности и свободного самоопределения воли", "к отказу от тех карательных мер, которые бесчеловечны" (А.Ф.Кони).

Особенно высоко ценила она Ф.Н.Плевако, который всегда отстаивал равенство всех перед законом, защищал бедных и обездоленных, стремился к утверждению человечности, добра, сострадания, свято верил в высокое назначение человека. Она на память цитировала мне и моим друзьям большие выдержки из его судебных речей, любила рассказывать о неординарных случаях из его судебной практики. Знаменательно, что в 1997 г. Гильдия российских адвокатов посмертно наградила С.В.Каллистратову Золотой медалью им. Ф.Н.Плевако "за вклад в развитие адвокатуры и повышение престижа адвокатской деятельности".

Софья Васильевна быстро заслужила уважение и любовь своих коллег (так же, как и популярность у правонарушителей Кунцевского района). С 1944 г. она регулярно получает официальные благодарности за высокое качество защиты и за общественную работу (чтение лекций, юридическая помощь на предприятиях и т.д.). Вот пример характеристики (из заключения комиссии, обследовавшей работу консультации в 1949 г.): "...имеет большой опыт работы и большие познания в самых разных областях права. Быстро ориентируется в сложных правовых вопросах, легко воспринимает суть дела. Для Каллистратовой С.В. характерна исключительная целеустремленность и направленность ее судебных выступлений, уменье выявить в каждом деле основание для правовой позиции и четко поставить и развить все существенные вопросы, возникающие при рассмотрении судебных дел.

Стиль и метод работы Каллистратовой С.В. представляются наилучшими, в максимальной степени ведущими к скорейшему и правильному разрешению дел, наиболее полезными как для ее доверителей и подзащитных, так и для суда, рассматривающего эти дела. Бумаги, составленные С.В.Каллистратовой, отличаются простотой и ясностью стиля и свидетельствуют об уменье их автора найти наиболее точные выражения для изложения своей позиции. Обладает грамотной, культурной речью.

С.В.Каллистратова является наиболее квалифицированным адвокатом в Кунцевской консультации и одним из выдающихся адвокатов коллегии".

Она всегда отстаивала в суде свои правовые убеждения, смело возражала прокурорам, никогда не позволяя себе пустых деклараций, голословной критики - сказанное всегда было четко аргументировано ссылками на законы. Она вообще считала себя законопослушным человеком и не раз повторяла в кругу друзей, что какими бы плохими наши законы ни были, жизнь была бы вполне сносной, если бы они все исполнялись. Из-за корректности даже самых резких ее высказываний прокурорам и судьям было весьма трудно предъявлять к ней претензии, хотя досаждала она им часто. В протоколе заседания Президиума Московской областной коллегии адвокатов от 5 июня 1961 г. записано: "За время работы в МОКА несколько раз привлекалась к дисциплинарной ответственности по частным определениям судов, которые Президиумом МОКА оставлялись без наложения взысканий, поскольку факты, в них изложенные, не подтверждались".

Основное место в практике Софьи Васильевны занимали уголовные дела, хотя были и гражданские, часто весьма сложные. Крупных хозяйственных дел, по которым проходили воротилы большого бизнеса, она не вела. Эти люди обращались совсем к другим адвокатам. Очень много было среди ее клиентов малолетних преступников. Преступник для нее был прежде всего человеком несчастной судьбы, защита его была защитой человека, попавшего в беду. Помню, как она начинала в судебном заседании допрос пятнадцатилетнего воришки: "Какие книжки ты читал?" - Выяснялось, что никаких. "Ты был когда-нибудь в театре?" - Нет, в театре он тоже никогда в жизни не был...

Она всегда старалась показать, что в преступлении, совершенном ребенком, подростком, виноваты прежде всего его окружение, все условия его жизни, и умела высветить все хорошие стороны любого своего подзащитного, особенно несовершеннолетнего.

Я видела, как много мама работала над своими делами, по каждому из которых было объемистое досье, каждое она знала от корки до корки. Когда вела дела о хищениях на производстве, то основательно знакомилась с технологией этого производства, не жалела времени на поиск и привлечение компетентных экспертов в сложных случаях. Ее любимая ученица М.А.Каплан вспоминала, как Софья Васильевна учила ее всегда сразу же читать протокол судебного заседания и писать на него замечания, если не все было отражено. Учила максимально использовать свидания с подзащитным, с недоумением поминая тех коллег, которые могли этим пренебречь. Она никогда не составляла ни одного документа, не давала ни одного совета без точной ссылки на законодательство. Пришедшего на консультацию посетителя она внимательно выслушивала, объясняла, что и на основании какого закона надо делать, а потом неизменно говорила: "Подождите, надо все-таки проверить", - и шла к полке со справочниками и кодексами, за "свежестью" которых тщательно следила. Конечно, все оказывалось правильным, ибо профессиональная память у нее была безупречная, но она не могла себе позволить и малейшей неточности.

В Матросскую тишину, в Бутырку, в Лефортово (следственный изолятор КГБ) Софья Васильевна всегда отправлялась с полным портфелем (тут она постоянно нарушала закон) и начинала беседу с подзащитным с того, что вынимала бутерброды и кормила его. Это были или передачи от родственников, или самою ею купленные продукты и папиросы, и надо сказать, что конвоиры обычно смотрели на эти нарушения сквозь пальцы. Особенно она заботилась о несовершеннолетних: покупала им фрукты, шоколад и не отступалась от защиты даже тогда, когда родственники считали дальнейшие хлопоты бесполезными. Очень гордилась тем, что в одиннадцати случаях из пятнадцати ей удалось добиться отмены смертных приговоров своим подзащитным - смертную казнь она всегда считала неприемлемым средством борьбы с преступностью.

Глубоко интересовали Софью Васильевну вопросы места и роли адвоката в обществе. После 1953 г. жалкое, приниженное положение, отводившееся адвокатуре "школой Вышинского", начало понемногу меняться. В 1958 г. появилась наконец в Уголовно-процессуальном кодексе 201-я статья, допускавшая адвоката к предварительному следствию хотя бы на последней его стадии, перед передачей дела в суд; вышло несколько монографий о защите в советском уголовном процессе, были переизданы судебные речи известных русских юристов. Софья Васильевна размышляет о необходимости изменений в процессуальном, уголовном, исправительно-трудовом законодательстве, об изменении форм участия адвокатов в уголовном следствии и, конечно, прежде всего об отмене смертной казни. Она обсуждает это с друзьями, в семье, много читает, делает выписки. В конце 60-х гг. она часто обсуждала эти проблемы с Валерием Чалидзе. Однако времени для оформления этих соображений у нее не хватало. Лишь в последние годы жизни ей удалось публично высказаться по некоторым из этих вопросов.

Много внимания в эти годы Софья Васильевна уделяла семье. Она была прирожденным педагогом, необычайно любящей и заботливой матерью, теткой, бабушкой, а затем и прабабушкой. Ее любили и уважали все мои товарищи, приятели моих детей, дети ее друзей. Она оказывала им юридическую помощь, давала житейские советы, многие из них стали друзьями Софьи Васильевны на всю жизнь. Дети и молодежь всегда тянулись к ней, ценя ее уважительное обращение к человеку любого, даже самого младшего возраста, неизменную доброжелательность, умение высказывать свое мнение ненавязчиво, но настолько весомо, что к нему трудно было не прислушаться. Она никогда не "читала морали", умела "наставлять на путь истинный" другим способом: задушевными беседами, с помощью мягкой иронии, увлекательных параллелей. Эти черты Софьи Васильевны, как и ее хлебосольное гостеприимство, привлекали к ней и взрослых людей, но с детьми отношения были особые. В семье она никогда не прибегала к наказаниям и прямым запретам. В восьмом классе я увлеклась туризмом, бегала по концертам, вечеринкам, стала пропускать уроки, дневник запестрел двойками. Мама долго терпела, а потом как-то спокойно и даже ласково сказала: "Маригуля, если ты не хочешь учиться, можно найти другие способы существования, но получать двойки стыдно. Так что решай - или надо уходить из школы, или учись нормально". И этого замечания оказалось достаточно...

Мама любила и прекрасно умела устраивать детские праздники. Послевоенные дни рождения - мои и Риммочкины, были незабываемы. Угощение готовилось простое, но вкусное и обильное. Мама знала массу игр - и смешных, вроде "фантов", "чепухи", "мнений", и азартных, как "гоп-доп", и интеллектуальных, с карандашом и бумагой, - "художник", "эрудит", "буриме", в которых надо было проявлять остроумие и изобретательность. Ставили шарады, выпускали шуточные стенгазеты, писали плакаты. Она веселилась вместе с нами, а иногда просто читала нам стихи, которые в школе "не проходили". Позже так же весело и шумно праздновались дни рождения ее внуков, и если я иногда малодушно пыталась "зажать" очередной праздник, мама всегда возражала: "Ну как же, тебе же всегда устраивали дни рождения, и им надо обязательно..." Потом бывали и другие праздники - в начале 70-х гг. в ее комнате, куда набивалось по 30-40 старшеклассников, товарищей ее старших внуков, пели свои песни Юлий Ким и Александр Галич. А в конце 80-х Софья Васильевна звонила Юлию Черсановичу с просьбой оставить билеты на его концерт для ее младшей внучки и старших правнуков.

Во всех моих делах мама была прекрасным товарищем. После войны друг ее брата, погибшего в Германии, подарил мне трофейный фотоаппарат-лейку. Фотографировала я с удовольствием, а печатать карточки не любила. И она взялась мне помогать. Начинали вдвоем, потом я уставала, ложилась спать, а мама печатала всю ночь, и утром мы вместе рассматривали накатанные ею на зеркало и на окно отпечатки. Потом она печатала мои альпинистские фотографии, фотографии моих детей. Большинство из них пропали при обысках в 1980-1982 гг.: вместе с "крамольными" портретами ее друзей - Сахарова, Григоренко, Меймана, Лавута, Великановой и многих других, кого я снимала на днях рождения Софьи Васильевны, - зачем-то забрали и семейные фотографии несколько альбомов, да так и не вернули.

Все мои увлечения она воспринимала очень мужественно. Можно себе представить, что она переживала, когда единственная, горячо любимая дочь занялась альпинизмом. Многие мои близкие друзья, которых она хорошо знала, погибли в горах. Почти каждый сезон уносил несколько жизней. Некоторым из друзей во избежание тягостных уговоров и запретов приходилось обманывать родителей, говорить, что едут якобы в дом отдыха. Но я никогда не слышала от мамы ни одного упрека, ни слова о том, что я должна бросить альпинизм. Провожала она меня всегда с улыбкой, спокойно, только говорила: "Маргуся, будь осторожна, береги себя".

Когда у Софьи Васильевны появились внуки, она восприняла их как своих детей. Они ее так и звали - мама Соня, а потом уже просто Соня, Сонечка. Меня она старалась максимально освободить от хозяйственных забот, считая, что я должна учиться в аспирантуре. Пришлось искать няню. Няни у Софьи Васильевны (так же, как и соседи по квартире) всегда были замечательные и очень ее любили. Это было удивительное свойство Софьи Васильевны - умение легко уживаться практически со всеми окружающими ее людьми и объединять их, сохраняя при этом высокие нравственные требования и принципиальность. В нашей огромной коммуналке кто только не жил: артисты, рабочие, инженеры, продавец, дипломат, милиционер, старушки-пенсионерки. Состав часто менялся, одни получали квартиры, другие умирали; в последние годы все комнаты, кроме нашей, были заселены "лимитчиками". Встречались среди жильцов и любители выпить, и законченные алкоголики, и весьма неуравновешенные люди, но в квартире никогда не было скандалов, вражды, характерной для коммуналок. У матери для каждой соседки и соседа находилось доброе слово, каждому она готова была помочь. Когда она выходила на огромную кухню, там сразу воцарялась доброжелательность, часто звучал веселый смех. И даже когда мама перестала там жить (с 1980 г. она поселилась у меня на улице Удальцова, а к себе на Воровского ездила только в выходные дни, а в последние годы только на свой день рождения), в квартире сохранялась традиция взаимоуважения и взаимопомощи. Самой любимой няней, которая прожила у нас дольше всех, была Танечка Пахомова - круглая сирота, приехавшая из деревни в Москву в семнадцать лет, быстрая, на все руки мастерица, но с очень сложным характером. Софья Васильевна и для нее стала тоже вроде матери заботилась о ней, была поверенной в ее сердечных делах, уговорила пойти учиться в вечернюю школу, помогала ей по математике.

Еще в 1951 г. старшая сестра мамы получила большой садовый участок двенадцать соток в Строгино. Две сестры и два брата - все вместе вырастили там чудесный сад: около тридцати яблонь, груши, сливы, вишни (в 80-х все эти сады пошли "под бульдозер", теперь там стоят шестнадцатиэтажные дома). Когда родились внуки, на участке построили домик (до этого все жили в застекленной "беседке"), и Софья Васильевна проводила там каждое лето. Она любила цветы, умело ухаживала за ними. Гости приезжали часто, и ни один не уезжал от нее без букета по сезону - весной были тюльпаны, нарциссы, сирень, летом - пионы, флоксы, белые лилии, розы, жасмин, осенью - астры, георгины. Очень любила она и анютины глазки, незабудки, маргаритки, метиолы, резеду, говорила, что они напоминают ей детство, сад в Александровке.

При этом она продолжала много работать, оставалась основной кормилицей семьи и мне еще помогала. Без нее обе мои диссертации не были бы защищены. В 1959 г. я окончила аспирантуру, работала уже по совершенно другой теме и, хотя был собран весь материал, написаны статьи, за диссертацию приняться никак не могла. И вот мама предложила: "Приезжай по вечерам на Воровского, я тебе помогу". Я ехала со службы домой, кормила детей, укладывала их спать и отправлялась к маме. К моему приезду она уже сидела за машинкой, в которую была заложена бумага. Я снимала пальто, начинала ей диктовать. В полночь я уезжала. За эти два с половиной часа удавалось напечатать четыре-пять страниц. Графики чертила и формулы вставляла я на работе. В общем, через полтора месяца рукопись была готова. И хотя в физике мама, как она всегда утверждала, "абсолютно ничего не понимала", напечатанный ею текст получился гораздо лучше, чем то, что я ей диктовала.

В 1960 г. в связи с расширением границ Москвы Софью Васильевну перевели в Московскую городскую коллегию, но работала она пока по-прежнему в Рабочем поселке (филиал Кунцевской консультации). И в это время произошла одна из самых крупных неприятностей в ее жизни. Мать ее клиента, Т.Г.Определенная, написала на нее донос, утверждая, что Каллистратова потребовала от нее взятку для передачи судье как гарантию того, что по приговору не будет конфискации имущества. Определенная написала, что передала деньги в консультации в Рабочем поселке, а ее сестра, стоявшая в коридоре около приоткрытой двери, все это видела, слышала и может подтвердить. Как позже призналась следователю доносительница, один юрист посоветовал ей такой ход для пересмотра дела "по вновь открывшимся обстоятельствам" в надежде избежать конфискации автомашины "Волга". Для мамы все это было как гром среди ясного неба, и как раз в тот день, когда я защищала диссертацию, в январе 1961 г. Мама заказала банкет в подвальчике Дома архитекторов (тогда это не возбранялось). Гостей набралось много. И вот, когда она, после защиты, усаживала моих коллег, друзей и членов Ученого совета в машины и в институтский автобус, чтобы ехать на улицу Щусева, к ней подошли двое в штатском и предъявили ордер на арест. Я всего этого не видела и ничего не знала. Только на следующий день мама рассказала мне в лицах: "Я им говорю какой арест? Мне некогда, у меня сейчас банкет, вот тут профессора, академики", а они отвечают: "Ничего не можем сделать, вот ордер на арест, вот машина, садитесь". И все-таки я их уговорила: "Ну зачем я вам сейчас? Я к вам завтра утром сама приду"".

Почему они ей поверили? Наверное, потому, что, как оказалось, тремя часами раньше они приходили к ней на Воровского с обыском, чтобы описать адвокатское имущество. В квартиру их впустили соседи, дверь в комнату была открыта (в ней вообще отсутствовал замок, так как красть там было нечего, да и вообще маме были близки слова из песни Булата Окуджавы: "Не закрывайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта").

Они вошли и увидели старый платяной шкаф, стол, канцелярский шкаф с книгами, несколько колченогих кушеток - больше ничего. Порылись в большом чемодане, принадлежащем няне, извлекли оттуда два чернобурых хвоста (единственное, что они сочли возможным включить в опись имущества). Очевидно, следователь решил, что все ценности уже припрятаны и арест ничего не изменит, поэтому ее отпустили, взяв подписку о невыезде. Банкет удался на славу! Мама сумела создать в маленьком зале обстановку невероятного веселья. Профессора и академики танцевали, пели вместе с молодежью. Что у нее при этом творилось на душе?..

Началось следствие. Мама тогда только что оправилась от тяжелой болезни, на следующий день после моей защиты должна была ехать в санаторий. Билет сдали, путевка пропала. Следователь долго уговаривал маму: "Лучше признайтесь, а то подниму еще пятьдесят ваших дел, найду еще десяток клиентов, которые покажут, что вы брали деньги, и срок будет больше". Он "поднял" около шестидесяти дел и был сам весьма удивлен, так как ни один человек не сказал про Софью Васильевну ничего плохого, были лишь слова восхищения и благодарности. Однако свидетельница была названа, и 22 февраля 1961 г. прокурор предъявил маме обвинение по статьям 17 и 174 УК соучастие и посредничество во взятке. Выручил маму заведующий консультацией - Леонид Максимович Попов. Узнав, на чем строится обвинение, он сразу заявил: "Чепуха, ничего она не могла слышать: дверь в консультации или наглухо закрыта, или настежь распахнута!" Мама очень удивлялась тогда, как она могла это забыть! Провели следственный эксперимент: дверь действительно была перекошена и не держалась полуоткрытой. В апреле дело было прекращено, двухмесячный "вынужденный простой" оплачен, доброе имя Софьи Васильевны восстановлено.

Работать Софье Васильевне стало легче: ее перевели во 2-ю юридическую консультацию на Арбатской площади, рядом с улицей Воровского, и не надо было в любую слякоть ехать в Рабочий поселок. Софья Васильевна быстро вошла в число лучших адвокатов Московской городской коллегии, каждый год получала благодарности Президиума МГКА, премии, несколько ее речей стенографировали. В 1965 г. в журнале "Советская юстиция" появился посвященный ей очерк Ю.Лурье "Призвание". Последнюю в своей жизни официальную благодарность и почетную грамоту Моссовета Софья Васильевна получила к своему шестидесятилетию в сентябре 1967 г., по-видимому, по инерции, так как ее требование оправдательного приговора для ее первого подзащитного диссидента Виктора Хаустова в феврале 1967 г. вызвало в адвокатуре настороженность.

Среди телеграмм, полученных Софьей Васильевной к шестидесятилетию, есть и такая: "Сердечно поздравляем вас славным юбилеем, желаем здоровья и дальнейшей блистательной адвокатской деятельности. По поручению Президиума МГКА Апраксин, Яковенко". Ее авторы еще не понимали, как много неприятностей им принесет эта деятельность.

Вхождение Софьи Васильевны в правозащитное движение 60-70-х гг. было естественным и органичным. Она была к этому подготовлена высокой общей и правовой культурой и врожденным, инстинктивным стремлением всегда активно выступать в защиту незаконно обиженных. Надо сказать, что до марта 1953 г. я не слышала от мамы прямых возмущений репрессиями 1937 г., хотя статья 58-10 в семье, конечно, упоминалась. Воспитание нашего с двоюродной сестрой мировоззрения шло в основном через литературу. В доме было довольно много книг, "не выдававшихся" в библиотеках. Мама водила нас на концерты Вертинского, поклонницей которого была еще до его эмиграции. И дома напевала нам то, что в конце 40-х он в Москве не пел:

И никто не додумался просто стать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги - это только ступени

В бесконечные пропасти, к недоступной весне...

Эту песню, написанную Вертинским на гибель юнкеров, она очень любила и знала целиком.

С 1945 г. на наших детских праздниках регулярно стал бывать Зоря (Исидор Абрамович) Грингольц - сын Ланны Александровны, маминой близкой приятельницы еще по юридической консультации ВЦСПС, и его друзья - Коля Шебалин и Женя Альперович. Очень образованные юноши, на несколько лет старше нас с Риммой, они имели прекрасные домашние библиотеки, много читали и сами писали "аполитичные" стихи - лирические, юмористические, философские. Мы под руководством мамы перепечатывали эти стихи на машинке, переплетали в нескольких экземплярах. Это было наше первое освоение техники "самиздата". Так же перепечатывали и стихи Гумилева, Цветаевой, Саши Черного, Пастернака. Перед прекращением "дела о взятке" в апреле 1961 г. на улице Воровского был повторный обыск, уже в присутствии мамы. Она почувствовала себя не очень уютно, когда следователь стал рассматривать эти самодельные книжечки стихов, а потом вытащил из бельевого шкафа машинописный том Бунина (в книжный шкаф он не помещался по габаритам) и спросил: "А это что?" - "Да не помню. Кажется, Куприн", - небрежно бросила мама. И с каким облегчением вздохнула, когда книжка была откинута в строну - это, к счастью, было другое ведомство, и следователь искал драгоценности, а не "самиздат".

Никогда в доме не было одобрения "официоза", и в нас мама старалась воспитать уважительное отношение к человеку и общечеловеческим ценностям, которые растаптывались в нашей стране. Мама осуждала ждановское постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" (она очень любила и Ахматову и Зощенко), и мы возмущались (в пределах своей комнаты, конечно) постановлением об опере Мурадели (благодаря Коле Шебалину мы хорошо знали музыку Шостаковича и Прокофьева, Мясковского, Шапорина, Шебалина, и она нам нравилась) и уже многое понимали во время разгромной сессии ВАСХНИЛ в 1948 г. Однако в девятом классе под влиянием руководителя туристского кружка я вступила в комсомол. Мама никак не реагировала. Прямых вопросов о справедливости нашего строя и честности наших вождей я ей не задавала, только косвенные, и она как-то умела, не уходя от разговора, не ставить точек над i, хотя ее мировоззрение к этому времени, конечно, сложилось уже полностью. Когда в 1950-х гг. (я уже училась в университете) началась борьба с ППЗ (преклонением перед Западом), дома рассказывались довольно безобидные анекдоты про "профессора Однокамушкина" (Эйнштейна) и о законе сохранения ("сколько у Ломоносова прибудет, столько у Лавуазье убудет"), но к "борьбе с космополитизмом" отношение было серьезное. Мама говорила нам, чту она думает о "несчастном случае" с Михоэлсом (она любила этого актера и водила нас на его концерты). Письмо вождя "Саниной и Венжеру" (предложившим расформировать МТС и продать тракторы колхозам и совхозам) она обсуждала со мной вполне откровенно, особенно после того, как А.С.Санину, нашего лучшего лектора по политэкономии капитализма, изгнали из МГУ. О сфабрикованности "дела врачей" мама при нас горячо говорила со своей невесткой Татьяной Борисовной Мальцман.

И смерть вождя, и арест Берии, и доклад Хрущева на ХХ съезде в семье встретили с облегчением и надеждами. До открытых протестов было еще очень далеко, но дом начал потихоньку наполняться "самиздатом". Помню толстые машинописные тома романа Хемингуэя "По ком звонит колокол", опущенные в советском издании главы из "Хулио Хуренито" Эренбурга; потом появился Артур Лондон, Авторханов, Джилас. Не знаю, обсуждала ли Софья Васильевна со своими знакомыми (а в круг ее общения в те годы входили почти исключительно адвокаты, родственники, мои и Риммины друзья) удушение венгерской "контрреволюции", арест Овалова, Орлова и Щедрина, кровавое подавление Новочеркасской забастовки, шельмование Бориса Пастернака, дело Бродского, но дома эти темы звучали постоянно. В 1964 г. в доме появился и "тамиздат": из командировки в ФРГ я привезла маме в подарок "Доктора Живаго".

В 1962 г. я развелась с мужем и переехала с двумя сыновьями к маме. В этом же году Зиновия Федоровна, которой уже шел восемьдесят шестой год, сломала ногу, тяжело заболела и вскоре умерла. Жили мы очень тесно, письменный стол Софьи Васильевны, который впервые в жизни появился у нее после моего переезда к мужу, был отдан внукам. Затем возникли проблемы с моим младшим сыном Димой, врачи настаивали, чтобы мы поместили его в стационар, утверждали, что он не сможет учиться в обычной школе. Я уже купила кооперативную квартиру, когда при очередном обследовании Софья Васильевна отказалась оставить его в больнице, объяснив, что обещала забрать его к себе домой и не может нарушить обещание, - иначе он никогда не будет ей верить. Сын жил с ней, с трудом учился, плохо контактируя и с учителями, и с одноклассниками. Пришлось нанять гувернера (целевого аспиранта, которому Софья Васильевна еще и редактировала статьи по психологии!). Понимая, какая нагрузка для учителей такой ребенок, она приложила максимум усилий, чтобы создать для него и в классе, и в школе доброжелательную обстановку, организовывала помощь ребятам из неблагополучных семей, обеспечивала юридическими консультациями весь педагогический коллектив, устраивала вечера и праздники для школьников, приглашала к себе домой одноклассников внука и играла с ними. В течение четырех лет, до переезда сына ко мне, она читала ученикам лекции по праву. Мне посчастливилось присутствовать на одной такой лекции-уроке. Слушали ее ребята, затаив дыхание. Она начала с вопроса: "Как вы считаете, драться можно или нет?" Ребята замялись, какой-то паинька поднял руку: "Нет, нельзя". "Можно, - сказала Софья Васильевна. - А иногда даже необходимо, но надо знать, с кем можно драться, из-за чего, где и как". После этого ребятам был преподан урок благородства, честности, мужества и отваги. Говорилось не только о том, что нельзя бить девочек, маленьких, впятером одного и т.д., не только о том, в каких случаях (когда нет другого выхода), необходимо применить силу, но и о "технике" драки (не бить ниже пояса, не бить лежачего, никогда не идти на драку с ножом и т.д.). И все это с живыми примерами, с разъяснениями, с какого возраста и за что подросток несет уголовную ответственность...

Софья Васильевна победила - окончил Дима и школу, и университет, и диссертацию защитил, и четырех правнуков ей подарил.

Конечно, помогло и то, что в 91-й школе были прекрасные учителя. Особенно теплые отношения связывали Софью Васильевну с Александрой Александровной Кирюшкиной и Татьяной Григорьевной Пильщиковой. В школьной библиотеке подрабатывал старый интеллигентный переплетчик, и Софья Васильевна купила у него оснастку для внука - старинный пресс, резак. Дима с увлечением начал переплетать весь "самиздат", появлявшийся (и частично перепечатывавшийся) в доме после 1967 г. уже сплошным потоком: Булгаков, Замятин, Набоков, Кестлер, Евгения Гинзбург, Надежда Мандельштам, Солженицын, Максимов.

Политические процессы

Детонатором взрыва демократического движения 60-70-х гг. послужили арест Даниэля и Синявского осенью 1965 г. и дикая газетная кампания, сопровождавшая позорное судилище над ними в феврале 1966 г. Арест писателей вызвал невиданное с 20-х гг. событие - политическую демонстрацию на Пушкинской площади 5 декабря 1965 г. Друзья Синявского и Даниэля просили Софью Васильевну принять участие в защите обвиняемых, но у нее не было "допуска" к ведению дел по 70-й статье, по которой их судили. Глубокое впечатление произвело на нее то, что впервые в советском политическом процессе обвиняемые не признали себя виновными. И с какой горечью говорила она об их защитниках, которые, нарушая адвокатскую этику, не решились ставить вопрос об оправдании и лишь просили о смягчении наказания.

Арест Даниэля и Синявского вызвал цепную реакцию: судят Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашкову, составивших и передавших на Запад Белую книгу в их защиту; затем судят Кузнецова и Бурмистровича за распространение произведений Даниэля и Синявского; затем Хаустова, Буковского, Кушева, Габая и демонстрации против процесса над Гинзбургом; потом Григоренко - за протест против судов над Хаустовым и Буковским (конечно, Григоренко судят не только за это); потом Борисова - за протест против заключения в спецпсихбольницу Григоренко и т. д. Одновременно потянулся и длинный ряд внесудебных репрессий - исключения из партии, комсомола, увольнения с работы людей, подписавших коллективные письма в ЦК КПСС в защиту арестованных по политическим мотивам и с протестами против ресталинизации. Вскоре власти сочли неудобным применять одиозную 70-ю (бывшую 58-ю) статью для обвинения всех участников нараставшего движения, действующих открыто, и вышел Указ о введении в УК РСФСР статей 190-1 190-3, более либеральных, для ведения дел по которым у адвокатов поначалу не требовали "допуска".

Первым политическим делом Софьи Васильевны было дело рабочего Виктора Хаустова, обвинявшегося в организации 22 января 1967 г. на площади Пушкина демонстрации протеста против ареста Гинзбурга и в злостном хулиганстве. Приговором от 16 февраля 1967 г. он был осужден на три года по статье 190-3 и на два года по статье 206 с отбыванием заключения в колонии строгого режима. В своей защитительной речи Софья Васильевна настаивала на оправдании Хаустова по статье 190-3 (убедительно доказывая, что время и место демонстрации специально были выбраны так, что общественный порядок и работа транспорта не нарушались), а также требовала переквалификации ст. 206 (неповиновение властям) на ст. 191-1 (сопротивление дружиннику) и применения наказания, не связанного с лишением свободы. Верховный суд РСФСР частично прислушался к ее аргументам: статья 206 была заменена, и хотя срок остался прежним - три года, но уже в колонии общего режима. По тем временам это была победа. Позиция Софьи Васильевны и ее защита произвели большое впечатление на друзей Хаустова: они нашли своего защитника. Это был первый случай за многие годы советской власти, когда адвокат имел мужество по политическому делу, не оспаривая самого факта действия, оспаривать его уголовную наказуемость и требовать оправдательного приговора. Кстати, Софья Васильевна, единственная из адвокатов, направила в Президиум МГКА протест против исключения из коллегии Б.А.Золотухина, который, год спустя, требовал оправдательного приговора для Гинзбурга.

Во время процесса по делу Хаустова Софья Васильевна познакомилась и подружилась с Петром Григоренко, Владимиром Буковским, Валерием Чалидзе, Павлом Литвиновым, Ларисой Богораз. Вскоре она стала своим человеком в кругу таких беззаветных правозащитников, как А.Д.Сахаров и Е.Г.Боннэр, Ю.Ф.Орлов, Александр Гинзбург, Татьяна Великанова, Людмила Алексеева, Андрей Твердохлебов, Григорий Подъяпольский, Анатолий Якобсон, Сергей Ковалев, Наум Мейман, Виктор Некипелов, Евгения Печуро, Мальва Ланда, Раиса Лерт, Александр Лавут, Илья Бурмистрович, - всех перечислить здесь невозможно.

Жизнь мамы сильно изменилась. Хотя младший внук оставался с ней и хлопот с ним было много, но все-таки после моего отселения ей стало легче: впервые в жизни у нее появилась отдельная комната, которая по вечерам стала наполняться новыми друзьями. До этого она практически все свободное время отдавала мне и внукам, в доме всегда были мои друзья и лишь изредка приходили ее знакомые - в основном коллеги - поиграть в преферанс. Надо сказать, что мама была азартным игроком и карточных игр знала много, но позволить себе это маленькое удовольствие могла только тогда, когда я с детьми по воскресеньям или на школьных каникулах уезжала в походы. После процесса Хаустова ей уже стало не до преферанса - аресты продолжались, и теперь к ней обращались не просто попавшие в беду люди, а друзья и единомышленники. Дело не ограничивалось юридическими советами, были и споры, и песни, и стихи - это было общение близких по духу людей. С этой поры начали праздноваться на Воровского дни рождения уже не детей и внуков, а самой Софьи Васильевны, и набивалось в этот день в ее комнату человек по пятьдесят.

Родные - Наталья Васильевна, Федор Васильевич, Римма - очень боялись за маму, иногда пытались отговаривать ее от этой дружбы. И хотя они все как и раньше заботились друг о друге, прежней откровенности у нее с родственниками не стало, и в дни рождений они к ней не приходили. Рассказывала она о своих новых друзьях и их борьбе только мне, уже подросшим внукам и моему второму мужу, с которым у нее установились редкостные по искренности, взаимопониманию и взаимоуважению отношения. Перестали бывать у нее и многие адвокаты, раньше заходившие "на огонек" по дороге из консультации.

Летом 1968 г. Софья Васильевна по просьбе П.Г.Григоренко вместе с еще тремя московскими адвокатами (Л.М.Поповым, Ю.Б.Поздеевым и В.Б.Роммом) выезжает в Ташкент для защиты группы активистов крымскотатарского движения: Ахмета Малаева, Ибраима Абибуллаева, Энвера Абдулгазиева, Редвана Сеферова, Идриса Закерьяева, Халила Салетдинова и Эшрефа Ахтемова. Они обвинялись в проведении митингов в городе Чирчике, распространении документов, содержащих "заведомо ложные измышления", в сборе денежных средств для "различных незаконных действий". Это было начало резкого усиления репрессий против крымских татар, которые после выхода Указа Президиума Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 г., снявшего с них обвинение в предательстве, активизировали борьбу за возвращение на родину. Дело было сфабриковано не очень тщательно. Московские адвокаты в судебном заседании камня на камне не оставили от обвинительного заключения, составленного печально известным следователем по особо важным делам при прокуроре Узбекской ССР Б.И.Березовским.

В досье Софьи Васильевны сохранилась запись: "Основная позиция по делу: "Мероприятия" или "движение" крымско-татарского народа за возвращение в Крым носят массовый характер. Обращения с письмами, заявлениями, просьбами в правительственные и партийные органы, направление в эти органы делегаций и отдельных представителей осуществляются в рамках конституционных прав и не могут быть признаны преступными. Для признания Абибуллаева, Ахтемова, Абдулгазиева и других виновными в совершении уголовного преступления надо установить их конкретную индивидуальную вину, доказать, что ими совершены действия, прямо предусмотренные Уголовным кодексом. Таких доказательств нет, таких уголовно наказуемых действий Абибуллаев, Ахтемов, Абдулгазиев не совершили. Поэтому дело надо прекратить за отсутствием состава преступления".

Дружная позиция высокопрофессиональной защиты привела к необычайно мягкому приговору - все обвиняемые получили или очень небольшие сроки или условное наказание и были отпущены из-под стражи в зале суда. Судья Сергеев за этот слишком мягкий приговор был уволен с работы. Софья Васильевна подала кассационную жалобу, добиваясь полного оправдания, но этого уже, конечно, не произошло.

В октябре 1968 г. Софья Васильевна вместе с Д.И.Каминской, Ю.Б.Поздеевым и Н.А.Монаховым участвует в процессе по делу о демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 г., когда семь человек - лингвист Константин Бабицкий, филолог Лариса Богораз, поэтесса Наталья Горбаневская, поэт Вадим Делоне, рабочий Владимир Дремлюга, физик Павел Литвинов и искусствовед Виктор Файнберг - в двенадцать часов дня сели на парапет у Лобного места и одновременно развернули плакаты: "За нашу и вашу свободу", "Руки прочь от ЧССР", "Позор оккупантам", "Да здравствует свободная и независимая Чехословакия". В ту же минуту раздались свистки (в ГБ знали об их намерении!), на них налетели люди в штатском, вырвали плакаты, избили и арестовали.

Софья Васильевна защищала Вадима Делоне. Она сделала подробнейшую запись всего судебного заседания, четко сформулировала позицию, которой придерживалась и при последующих защитах по статьям 190-1 и 190-3 и которую тщетно пыталась довести до понимания судей: в законе не предусмотрена уголовная ответственность за убеждения, но только за преступные действия, прямо предусмотренные уголовным законом и при наличии обязательных признаков. Такая безупречная правовая позиция давала возможность, не вступая с судом в споры по существу правдивости или ложности высказываний подзащитных, настаивать на их оправдании.

Кроме того, Софья Васильевна, как всегда, вела кропотливую работу и в период следствия, и на суде. Она организует литературную экспертизу стихов Вадима, заявляет ряд ходатайств. При перекрестном допросе в судебном заседании она доказывает суду, что пять "свидетелей" обвинения (каждый из которых утверждал, что оказался на Красной площади случайно и с остальными не знаком) служат в одной и той же воинской части - 1164. Защищала его Софья Васильевна, не просто выполняя профессиональный долг. С каким восхищением этими людьми, "вышедшими на площадь" (семь человек из трехсот миллионов!), она рассказывала мне о процессе, о том, как они держались на суде. Как Татьяна Великанова, мать троих детей, на вопрос, почему она, зная, куда идет ее муж, Константин Бабицкий, не удерживала его, ответила: "Я считала это непорядочным". О том, с каким достоинством Вадим сказал в своем последнем слове: "Я призываю суд не к снисхождению, а к сдержанности".

Все адвокаты требовали оправдания обвиняемых. Но приговор был предрешен заранее. Делоне получил срок 2 года и 10 месяцев.

Когда в конце лета 1971 г., на следующий день после возвращения из Тюменского лагеря, Вадим пришел к Софье Васильевне, наголо остриженный, с погрубевшим лицом, с какой-то сбивчивой речью, пересыпаемой лагерным жаргоном, как он был не похож на того восторженного мальчика, которого я видела на Воровского весной 1968 г. с Ирой Белогородской (они только что поженились и были удивительно красивы - какими бывают лишь влюбленные). Тогда он рассказывал о преследованиях Толи Марченко, одновременно помогая нам простегивать детский спальный мешок из верблюжьей шерсти (привезенной еще в 1939 г. из Монголии Натальей Васильевной и десятки лет прослужившей, будучи набитой в наволочку, подушкой для мамы).

Большинство маминых друзей, попавших в лагеря в более зрелом возрасте, возвращались такими же, как и были. Но в Вадиме, арестованном в девятнадцать лет, что-то надорвалось; это, наверное, и привело его к самоубийству во Франции, куда он вынужден был эмигрировать вскоре после освобождения.

При выходе адвокатов из здания суда их встретили с цветами друзья осужденных. Как рассказывал Юлий Ким, очень красивые цветы были куплены заранее и лежали в машине у входа в суд. Когда же пошли за ними, то оказалось, что машина кем-то вскрыта и цветов нет. Срочно "скинулись", успели съездить на рынок и купить новые. Через несколько дней большая компания (в том числе Петр Якир с женой и дочерью Ирой, Виктор Красин) пришла к нам на улицу Удальцова, где была в тот вечер Софья Васильевна. И Юлик Ким прямо с порога объявил: "Адвокатский вальс, посвященный защитникам демонстрантов, - только что сочинил". "Ой, правое русское слово, луч света в кромешной ночи...". Его просили повторить, и он пел "вальс" снова. Потом пел другие песни - знаменитую "Погоню", "Мороз трещал, как пулемет" - и вдруг сказал: "А можно я еще раз "вальс" спою, уж очень хорошо у меня получилось"...

Кассационные жалобы адвокатов, рассматривавшиеся в конце ноября в Верховном суде РСФСР, конечно, не были удовлетворены. Через двадцать лет, летом 1989 г. Николай Андреевич Монахов, защищавший в том процессе Владимира Дремлюгу, подал Генеральному прокурору СССР надзорную жалобу на приговор. 19 сентября 1990 г. он принес на улицу Воровского, где по традиции в день рождения Софьи Васильевны, уже без нее, собрались ее друзья, только что полученный им ответ (отправленный из прокуратуры лишь спустя три месяца после вынесения постановления):

"По протесту Прокуратуры РСФСР приговор Московского городского суда от 11 октября 1968 года по делу Богораз-Брухман, Делоне, Дремлюги, Бабицкого, Литвинова постановлением Президиума Верховного суда СССР от 6 июня 1990 года отменен, а дело в отношении всех подсудимых прекращено за отсутствием состава преступления.

Прокурор Управления по надзору за исполнением законов о государственной безопасности, ст.советник юстиции А.Н.Пахмутов. 19 июня 1990 года".

Это решение лишь подтвердило то, что всегда утверждала Софья Васильевна: "Все правозащитники 60-80-х гг. были осуждены незаконно".

В конце октября 1968 г. Софья Васильевна второй раз едет в Ташкент вместе с адвокатами Ю.А.Сарри и Л.М.Поповым участвовать в процессе над пятью активистами крымско-татарского движения - Идрисом Касимовым, Шевкетом Сейтаблаевым, Люманом Умаровым, Леннарой Гусейновой и Юсуфом Расиновым. Обвинение стандартное - "распространение заведомо ложных измышлений" по статье 194-1 УК УзССР (аналог статьи 190-1 УК РСФСР). На этот раз следователем был Ю.А.Воробьев, тот самый, который потом вел следствие по делу самой Каллистратовой.

Софья Васильевна, как всегда, делает подробную запись судебного заседания, и уже 31 октября информация о процессе появляется в "Хронике текущих событий". В адвокатском досье есть дословная запись показаний одного из подсудимых о том, почему он подписал обращение к деятелям культуры: "У меня до сих пор перед глазами тот день, когда нас высылали. Отец был на фронте. Мы только что получили извещение о его гибели. Нас было шесть братьев и одна сестра, мне, старшему, одиннадцать лет. Полураздетыми, без вещей нас запихали в грузовик, сестренка была в одном чулочке... Через год в живых я остался один. Вот этими руками я вырыл шесть могил в песке..." А затем, в том же досье цитата, определяющая позицию защиты: "Критика отдельных мероприятий, действий отдельных представителей власти не порочит строй, а укрепляет строй (ст. 125 Конституции СССР)". Приговор, как и на предыдущем Ташкентском процессе, был достаточно мягким, подзащитные Софьи Васильевны И.Касимов и Ш.Сейтаблаев были приговорены к одному году лишения свободы и освобождены в зале суда.

В начале января 1969 г. Софья Васильевна выезжает в Гулистан, где на активиста крымско-татарского движения С.Сейтмерова было заведено уголовное дело по обвинению в хулиганстве, угрозе убийства, мошенничестве при сборе денег. При допросе свидетелей в судебном заседании Софье Васильевне удается доказать несостоятельность улик, доказать алиби подзащитного. Обвинение рассыпается, судья вынужден отправить дело на доследование, в ходе которого дело прекращают. Листая толстое досье по этому делу, с подробными записями показаний двенадцати свидетелей, планом расположения домов на улице, где происходила драка, производственными характеристиками обвиняемого, я нашла свою телеграмму в Гулистан: "Доехали хорошо, все здоровы, работай спокойно, крепко целую. Марго". И вспомнила, что перед отъездом мама беспокоилась не о том, как опять полетит в Узбекистан (хотя она себя очень плохо чувствовала - обострилась язва желудка), а о том, как я с сыновьями Димой и Сережей поеду в Карпаты на школьные каникулы кататься на лыжах.

Участники крымско-татарского движения снова обращаются к ней за защитой, когда в Узбекистане организуют еще один (самый крупный) процесс по делу десяти активистов. В мае 1969 г. она вылетает в Ташкент вместе с Н.А.Монаховым и молодым адвокатом Н.С.Сафоновым. Но дело откладывают. В начале июля к Софье Васильевне обращаются с просьбой о выезде в Крым для защиты татар, вернувшихся после Указа от 5 сентября 1967 г. на родину и обвинявшихся в нарушении паспортного режима. Но она больна, и вместо нее в Крым едет Сафонов, а в Ташкент, где почти одновременно начинает слушаться "дело десяти", вместо нее отправляется В.А.Заславский. И тут же приходит из Латвии извещение об окончании следствия по делу И.А.Яхимовича, защищать которого она согласилась еще весной по просьбе П.Г.Григоренко.

Преодолевая недомогание, Софья Васильевна 4 июля едет в Ригу. И.А.Яхимович, выпускник Латвийского университета, филолог, преподаватель (партийный активист!), работавший последние восемь лет перед арестом председателем колхоза "Яуна гварде" (и вытащивший этот колхоз из отстающих во вполне благополучные), обвинялся по статье 190-прим в распространении письма П.М.Литвинова и Л.И.Богораз "К мировой общественности" (по поводу суда над А.Гинзбургом и другими) и в составлении двух "клеветнических" писем в ЦК КПСС. В деле - заключения двух психиатрических экспертиз: первой амбулаторной, поставившей диагноз "шизофрения, параноидный синдром", и последующей стационарной: "паранояльное развитие психопатической личности... Следует считать невменяемым. Нуждается в прохождении принудительного лечения в больнице специального режима".

Софья Васильевна заявляет ходатайства: во-первых, о приобщении к делу материалов, положительно характеризующих подзащитного, характеристик из районных, советских и партийных организаций, почетных грамот, статей И.Яхимовича в местной печати; во-вторых - о проведении повторной судебно-психиатрической экспертизы; в-третьих - о прекращении уголовного дела за отсутствием состава преступления. В этом ходатайстве она пишет:

"Ст.190-1 (183-1 УК ЛатвССР) в своей диспозиции содержит такой необходимый признак, как заведомая ложность измышлений. Другими словами, закон устанавливает уголовную ответственность для лиц, которые субъективно сознают ложность распространяемой ими информации и умышленно эту заведомо ложную информацию распространяют. С другой стороны, из текста закона вытекает, что в уголовном порядке (по ст.190-1) карается не всякая заведомо ложная информация, а лишь порочащая советский государственный и общественный строй. Защита имеет основания утверждать, что ни одного из этих двух признаков в деяниях, вменявшихся Яхимовичу по постановлению о привлечении в качестве обвиняемого, нет, так как: