Помоги проекту - поделись книгой:
— Это же не эскимо, — пошутил земляк с Пятницкой. — Простудишься, кто командовать станет?
Разведчики собрались все. Только один был легко ранен. «Языка», ясное дело, взять не удалось. Но все-таки они сумели добыть документы и оружие.
Историю про лыжную разведку Некрасов надолго запомнил и не раз рассказывал. Представлял все в самом смешном виде. Он это умел. «Вляпался Ляпка». Но глаза были застывшие. И друзья чувствовали, понимали, что пережил Некрасов в первой схватке с врагом.
4
На маленькой схеме в записной книжке Некрасова появились острые карандашные стрелки, нацеленные на запад: линия фронта отодвинулась от Москвы. 5 декабря началось могучее контрнаступление советских войск, а 20 декабря 16-я и 20-я армии после ожесточенных двухдневных боев освободили Волоколамск.
Леопольд вошел в Волоколамск вслед за первым эшелоном наших войск. Полуразрушенный город был неузнаваем. Поспешно отступая, захватчики не успели скрыть следов своих преступлений. На одной из улиц лыжники увидели виселицу… Восемь повешенных. Совсем молодые ребята, ровесники Некрасова, только в гражданской одежде. Среди них две девушки — старшие школьницы или студентки.
Лыжный батальон влился в стрелковый полк и, совершая марш за маршем, передислоцировался в район Рузы. Занимали оборону, рыли окопы в окаменевшей от свирепых морозов земле, строили землянки, но поступил приказ — и после новых переходов все началось сызнова. Руки загрубели, окостенели мозоли, шелушилось обмороженное лицо. Не грели ни шинель, ни ватник. Пальцы, привыкшие к лопате, с трудом ухватывали карандаш, когда писал письма маме, брату Левушке, по знакомым московским адресам — разыскивал разбросанных друзей.
В феврале морозы немного отпустили, загуляли ветры, завихрились метели. В ту пору он и принял участие в первой в своей жизни пехотной атаке.
Позиции заняли ночью. То и дело взвивались немецкие ракеты, освещая холмистую белую равнину дрожащим светом. Ранним серым утром в тумане проступил отлогий холм и деревенька — разбросанные избушки в снежных шапках, обожженные ветлы, еле видимая дорога. На скате едва темнели фашистские траншеи. Бежать в атаку придется вверх, на высоту. Снег по пояс. От одной мысли об этом сжималось сердце.
Ударили немецкие минометы. Запели осколки. Один прожег снег и упал рядом, у самой щеки. Зазубренный, рваный. Подался бы на десяток сантиметров — и нет красноармейца Некрасова.
На огонь не отвечали. Переждали, пока прекратится обстрел. К снежному брустверу прилежались, в затишье появилась странная сонливость, зевота. Так бы и остаться здесь, не двигаясь…
— Приготовиться к атаке!
ППШ грелся под животом. Леопольд обмахнул трехпалой перчаткой затвор, ствол, выдвинул автомат к плечу.
— Пошли! За Родину!..
Ноги не повиновались. Он боком перевалился через бруствер и вылез на ветер. По сторонам смутно маячили темные фигуры бойцов. Бегут или стоят?
— Коммунисты, комсомольцы — вперед!
Сделав первый шаг, сразу провалился в снег. Над головой свистели пули. Согнулся, сжался, упал. Повернувшись, увидел, что он недалеко от бруствера. Назад — три прыжка. И тут ужаснулся: побегу — ударит в спину.
Кто-то свалился рядом, пробил борозду. И он пополз сам, продираясь, захватывая руками, как пловец. Стало жарко, лицо горело.
Выглядывая над плотным, нетронутым настом, он увидел снарядную воронку. Вспомнил: «Дважды в одну воронку снаряды не падают». В жизни ничего так не хотел, как добраться до нее.
Заработал руками, ногами. Справа лежал убитый немец. Скрючившийся, окаменевший, он серел под белой крупкой. Равнодушно скользнул взглядом по трупу, отметил, что рядом с ним валяется лопатка: окапывался или ставил мины.
В воронку целиком не втиснулся — снаружи оставались ноги. Хорошо бы подкопать, да с горечью обнаружил, что забыл свою малую саперную под бруствером. «А если взять у немца?»
Раздумывал секунды и как-то ясно, четко. Оттолкнувшись, пополз. Добрался и, ухватив за короткий черенок, вернулся с лопаткой в свое укрытие. И принялся энергично расширять и углублять его.
Много месяцев спустя, вспоминая первую атаку, Леопольд скажет:
— Когда превратил воронку в окоп, стал солдатом, Сам придумал и сделал. И даже смешной щит выставил — немецкую лопатку. Впрочем, почему смешной, об нее чиркнула пуля…
Атака возобновилась. С нашей стороны грянули пушки, минометы. Особенно запомнились ему минометные разрывы. Возможно, потому, что позже миномет стал его оружием, а может, потому, что они поднялись невысокой, но плотной стеной и прикрыли собой его и всю атакующую роту. Снег и земля, смешавшись, сделались густой завесой и позволили стрелкам оторваться от своих скороспелых снежных окопчиков.
— Вперед, вперед!
Некрасов вскочил. На ходу очистил от снега автомат и выпалил из него первую за всю атаку очередь. Не очень-то сообразную. Она пришлась куда-то в черную кучу обгоревших деревьев.
Поредевшие цепочки бойцов недружно встали и побежали вверх по склону, ведя огонь на ходу. Если в начале атаки Некрасов чувствовал себя, как в тумане: механически шагал, падал, полз, придавленный свистом и грохотом боя, то уже перед деревней действовал сознательно и понимал обстановку. Замечал соседей, истоптанную околицу, черную дорогу. Смог укрыться в развороченном амбаре, просунуть в щель, как в бойницу, ствол автомата, прицелиться в немца, перебегающего дорогу, и дать по нему короткую очередь.
Вместе с другими красноармейцами он гнался за отступающими фашистами, стреляя и крича «Хенде хох!», а в полдень допрашивал пленного ефрейтора. Некрасова еще била нервная дрожь, он с трудом подыскивал нужные слова и потому смог задать всего-навсего несколько примитивных вопросов: «Назовите номер части», «Сколько солдат было в деревне?».
…Через несколько дней после первой атаки наступление приостановилось. Почти месяц Некрасов провел в обороне, в окопах и блиндажах. Ходил в полевые караулы, нес дежурство, вступал в перестрелки, недосыпал, недоедал. Как и весь батальон, мечтал о смене и отдыхе. Уже пошел слух, что выведут в тыл, на переформировку, когда его ранило.
Случилось это в начале марта. Согнувшись, он проходил по узкому ходу сообщения с котелками в руке. На изломе ход сообщения мелел и обрывался. Только подумал, что надо бы подрыть в этом месте, — грохнула мина, и его сильно толкнуло в ногу. Подломившись, упал на бок. В тело стальным жалом вошла боль, и он потерял сознание.
Очнулся и сперва увидел радужные круги, красноватый туман и почувствовал, что плывет, покачиваясь. Открыл глаза — мимо тек снег, побуревший, ноздреватый, а рядом топали чьи-то валенки. Догадался: несут на плащ-палатке.
Ранение он получил тяжелое, была задета кость. На санях доставили в медсанбат, где сделали срочную операцию, а оттуда в подмосковный госпиталь. Лечение заняло всю весну, а через год повторилось — разбередилась рана.
В госпитальной палате, в команде выздоравливающих, он много думал о прошедших и предстоящих боях. Понимал, что война короткой не будет и ему еще предстоит найти в ней свое место. Он должен стать командиром, как советовал Михаил Иванович Бакшеев.
Может и должен.
Из команды выздоравливающих Леопольд послал письмо своему школьному учителю:
«Москва. Житная улица. Казанский переулок. Дом № 10. Школа № 7. Н. Н. Лебедеву.
Я очень благодарен Вам за ту заботу и внимание, которое Вы проявили ко мне, «старому» ученику Вашему, находящемуся сейчас в рядах Красной Армии. Прошу принять от меня еще одну благодарность к тем сотням благодарностей, которые я принес Вам за долгие годы ученичества. Я до сих пор помню, кстати сказать, некоторые Ваши советы и наставления, правильность которых еще раз показывает Ваш огромный талант учителя и педагога. Я не раз вспоминал и ото всей души благодарил Вас за привитые навыки и мудрые мысли.
Сейчас я рад слышать, что наша школа, вопреки моим представлениям, живет и здравствует, хотя немного горько: это не та школа с ее учителями, ее ребятами, состав ее, вероятно, сильно изменился, не только у преподавателей, но и у учеников. Но все же это именно школа № 7. ЛОНО! И она мне родная. Ей и ее старым учителям, Марии Яковлевне и другим, я передаю свой горячий красноармейский привет. И рука моя еще крепче стиснет оружие, пуля еще метче будет разить ненавистных выродков, чтобы я мог снова встретить свою родную школу, родных учителей и учеников.
Крепко, крепко жму Вашу руку.
В письме не было ни строки о тяжелом ранении и награде. За успешную разведку в тылу врага красноармейца Некрасова наградили медалью «За отвагу». Зато к письму была приписка: Леопольд просил выслать копию школьного аттестата, в котором, кстати сказать, стояло одиннадцать пятерок и лишь три четверки. Этот документ нужен был ему для поступления в военное училище.
Главая третья. Встреча
1
Ранним июньским утром Октябрина Иванова, по-школьному Рина, вышла из дома и зашагала по Большой Полянке. Шла медленно, только вчера она вернулась из эвакуации и теперь ревниво и беспокойно оглядывала свой город.
Целехонька «Толстовка», ее любимая библиотека, не тронуты готический особнячок Дома пионеров и темно-серые величественные многоэтажки. Только окна крест-накрест заклеены бумажными полосами да в форточках торчат жестяные трубы от «буржуек». Вздрогнув, замерла перед светлым зданием райкома. Правый угол напрочь снесен фугаской, обрубленный торец прикрыт листами побеленной фанеры.
Продолжая свой осмотр, Рина подошла к Каменным мостам, Большому и Малому, и огляделась. Все на месте — и сами мосты, вздымающиеся над зеленовато-серыми водами Канавы и Москвы-реки, и огромные корпуса Дома правительства, и привольно раскинувшийся на зеленых холмах Кремль. Сколько она не бывала тут? Целую вечность! После выпускного бала. Тогда на ней было вишневое платье и алая роза в волосах… Она танцевала вальс. А потом они бродили по центру. От той светлой ночи ее отделяли прифронтовые окопы, изнурительные марши, голод, бомбежки, эвакуация… Какая же она теперь, Ринка Иванова?
Пройдя гостиницу «Националь» и портик Ермоловского театра, она задержалась у одноэтажной булочной-кондитерской, когда-то манившей калачами и пирожными. Витрина была заложена мешками с песком, но оставалась свободной полоска туманного зеркала. В нем отражалась худенькая девушка в застиранном ситцевом платье. Высокая шея, тонкая талия и крепкие стройные ноги. На лице ее, смуглом, оливковом, исчезла детская припухлость щек и губ, оно стало строже.
Проходившие мимо военные поглядывали на нее и улыбались. Смутившись, она отпрянула от витрины и заспешила к высокому лобастому зданию Центрального телеграфа. Три года назад в его полутемном зале дремали ее одноклассники, а их товарищи поочередно дежурили в длинной очереди у дверей МХАТа, чтобы утром непременно купить самые дешевые билеты на «Дни Турбиных», «Горячее сердце», а повезет — и на «Анну Каренину».
От этих воспоминаний ее отвлек резкий звук. Рина оглянулась.
Скрипнув тормозами, к тротуару прижался грузовичок — «газик», полный военными. На поблекшей зелени гимнастерок выделялись снежно-белые бинты. Как только машина остановилась, из кузова на асфальт осторожно спустился молодой офицер и, опираясь на палку, направился к ней.
— Рина! — закричал он на всю улицу. — Ринка!
Под пирожком выгоревшей пилотки — дочерна загорелый высокий лоб, короткий, чуть вздернутый нос, обветренные губы. Открытое лицо, знакомое-презнакомое, с лукавой чертовинкой улыбка.
— Некрасов! Ляпка! — обрадовалась она.
На примятых погонах — лейтенантские звездочки. Идет медленно, сильно хромает. Как же так — спортивный, легкий Некрасов дышит натужно и тяжело. Они потянулись друг к другу, желая поцеловаться, но она засмущалась и подала руку. Леопольд пожал ее, обнял Рину за плечи. Из кузова за ними следили любопытные глаза.
— Ранен?
— Было дело, — ответил он. — Подлечился. А теперь рана разбередилась, осколки полезли… Снова в Наркомздрав, долечиваться.
— Откуда же ты сейчас?
— Из-под Москвы, в военном училище служу. Окончил его, оставили преподавать. А ты?
— Вернулась из эвакуации. Работать буду, а может, и учиться.
— Что слышала о наших?
— Пока ничего, а ты что-нибудь знаешь?
— Да, Борис Горский, Володя Ботоев, Володя Покровский, Сережа Кобозев… Малышев, Коробов… Нет их…
— Боже мой, ребята!..
Грузовичок терпеливо ждал.
— Ринка, слушай. Меня кладут на операцию в госпиталь, он в школе у Курского вокзала. Поняла? Долго не пробуду.
— Я найду, найду.
Его втянули в кузов. Заурчав, «газик» двинулся к Охотному ряду. Рина взмахнула рукой, и ей ответили несколько поднятых рук.
Дальше Рина не пошла. Что же это: Боря, Володя, Сережа, Витя, Алеша… Свои, родные. Дружили с детства. Она и представить не могла, что их нет, совсем нет. С Сережей Кобозевым танцевала на школьном балу. Как здорово он кружил ее в вальсе, совсем взрослый, в модном костюме, настоящий мужчина. И в то же время совсем еще мальчик…
Возвращалась домой и не видела улиц, которыми несколько минут назад не могла досыта наглядеться.
Дома стала думать о Леопольде. О неожиданной встрече. Поди же, как в старом романе: раненый офицер и девушка после двухлетней разлуки свиделись на Тверской. И почему именно с ним? А с кем бы она хотела встретиться? С кем? Товарищей у нее много, но есть ли друг? И таких хороших, добрых, умных ребят потеряли, и никогда она их не увидит.
Утром пошла в Ленинский райком комсомола, и секретарь, тот, что отправлял на окопные работы, послал ее на военный аэродром.
Вставала чуть свет, спешила на Казанский вокзал и, добравшись на электричке до Быкова, работала без срока, сколько надо. Комплектовала для летчиков костюмы, чинила поношенное обмундирование, убирала, делала, что прикажут. Недели через две выдался свободный вечер, и Рина сразу же побежала к станция. По дороге оглянулась и удивилась: поле аэродрома, обочины шоссе, палисадники дачек — все густо покрылось цветами, не только полевыми, но и садовыми. В военную пору и ухаживать за ними некому, а они разрослись привольно и буйно — флоксы, хризантемы, астры. Быстро собрала пышный букет.
В битком набитом вагоне снова подумала о встрече у Центрального телеграфа. Вышла она какой-то холодноватой. Наверное, бойцы и офицеры в грузовичке недоумевали: встретились парень с девушкой и даже не поцеловались.
Как же она относится к Некрасову? Как многие в 7-й школе. Свой, добрый товарищ. К десятому классу у них сложились неразлучные пары, связанные кто дружбой, кто робкой влюбленностью, а кто и крепнущей любовью.
Леопольд был «всехний» — общий, член учкома, спорторганизатор, инструктор ПВХО, артист, певец, лыжник, гребец, — принадлежал всем вместе и никому в отдельности. Конечно, в школе было немало тайно вздыхающих по нему девчат из десятых, девятых, даже восьмых, но он никого не выделял, со всеми был ровен и благожелателен.
В тесноте электрички и метро Рина не уберегла цветы — поломали, и букет имел жалкий вид. Она все-таки донесла его до госпиталя и с досадой положила у самых дверей.
Войдя в госпиталь, робко попросила дежурную медсестру:
— Мне бы увидеть раненого лейтенанта Некрасова Леопольда…
— А ты ему как приходишься? Сестра, жена, невеста?
— Нет, просто школьный товарищ…
— Видели мы таких товарищей. Ранен-то куда?
— В ногу. Операция, наверное, была…
— Ну, ладно, то-оварищ!.. И сестра крикнула куда-то на лестницу: — Ранбольного Некрасова — на выход. Барышня к нему пришла!
Прождала она недолго. Леопольд спустился с лестницы, опираясь на костыли. Куда девался его загар, лицо побледнело, осунулось. В просторном, линялом халате он казался тщедушным. Широко улыбнувшись, прижал руку к сердцу, сказал церемонно:
— Рад приветствовать вас, сударыня, у ложа раненого воина…
— Как ты? Операция была?
— Резанули немного.
Они вышли из коридора, и Рина с досадой взглянула на изломанный букет, жалко приютившийся у дверей.
— Твой?
— Везла, да не довезла, обидно…
— Какие чудесные. Спасибо, Ринка.
Укрываясь от любопытных выздоравливающих, они отошли в дальний угол пыльного сада и остановились, задумавшись.
— Ребят вспоминаешь? — спросила Октябрина.
— Да. Живые стоят перед глазами. И смерть повидал, а своих ребят мертвыми не могу представить. Всех вижу наяву и каждого по-особенному. С Борей Горским будто бы на одном велосипеде катаемся, он на раме сидит, худющий, «щепки-палочки», улыбается. А Сережу Кобозева вижу в акробатическом кружке у Николая Ивановича. Разбегается, мужественный, сильный, и так смело делает сальто… А Леша Коробов, тот стоит на школьной сцене, стройный, элегантный, в черном костюме, и читает рассказ Чехова. Он ведь настоящий артист… был. Всех наших ребят вижу, кого нет в живых.
С тех пор Леопольд и Октябрина встречались почти каждый день. Как бы ни уставала после работы и толкотни в электричке, Рина приезжала к Курскому вокзалу и заходила в госпитальный сад. Некрасов ждал ее, как условились, у ворот, опираясь на костыль. Обычно он вынимал из кармана застиранного бумазейного халата крохотный сверток — то несколько кусочков сахару, то печенье или конфеты-подушечки из офицерского пайка — и, прижав руку к сердцу, в своей шутливой манере говорил:
— Примите, сударыня, подношеньице младшему брату вашему.
Рина пыталась отказаться: «От себя отрываешь».
Леопольд сердился, настаивал, и она брала этот царский, по тем временам, подарок.
Они вспоминали о недавнем прошлом. Она — о том, как летом сорок первого года в прифронтовой полосе вместе с подругами, изнемогая от непривычной работы, хоронясь от налетов «юнкерсов», рыла противотанковые рвы и окопы. Он говорил о несостоявшемся поступлении в «Корабелку», о лыжных вылазках во вражеский тыл, пехотной атаке, ранении, госпитале. Но чаще всего — о школьных друзьях. Ему были известны судьбы почти всех ребят и девчат, где кто воюет, служит, работает.
— Митька — под Ленинградом, Славка защищал Сталинград, теперь в госпитале, а Морж где-то под Орлом…
О Кирилле Мишарине, своем задушевном друге, Ляпа готов был говорить бесконечно. Видно, очень любил его.
— Ты Кирю хорошо знаешь? Нет, все-таки знаешь мало. Девчонки вообще его недооценивали. Молчун, слово не выдавишь, не любезничает. А он говорил редко, да метко, весь в себе. Характер твердый. Как-то в Нескучном саду он спускался на лыжах с кручи, не сумел вовремя отвернуть и сильно ударился о дерево. Сотрясение мозга. Долго в больнице лежал. А поправился и — что ты думала? — снова стал на лыжи и снова помчался с крутой горы. Упорный. А шутки его помнишь: «Я не Рыжий, я — Огненный». А карикатуры, шаржи? Сидит молчком и рисует, обычно на промокашках. В его рисунках всякая наша глупость или нечестность, как говорится, явлена была. Ничего не прощал. Здорово рисовал, талантливо, полагаю, что со временем мог бы и с Кукрыниксами потягаться, — Леопольд погасил улыбку, строго спросил: — Знаешь, где сейчас Кирилл? Окончил штурманское военное училище и теперь на фронте. Летает и фрицев с воздуха бьет, — Леопольд вздохнул: — Вот Огненный в самом пекле, а я в тылу загораю…
— Ты же в госпитале, — поправила его Рина.
Поделиться книгой: