Открытые письма

Сотни душ растоптанных сограждан

Траурный составили венок.

Читатель должен ясно представлять себе, при какой погоде совершаются попытки романа "В круге первом" и повести "Раковый корпус" появиться на свет. Погода такая: можно напечатать в толстом журнале, что растоптанные люди - венок.

Утром просыпаясь, и вечером, засыпая, мы должны помнить: гениальный "Реквием" Анны Ахматовой, этот плач обо всех замученных и убиенных, до сих пор не напечатан, а кособокие вирши С.Смирнова, этот плач на гробе их мучителя, беспрепятственно опубликован в журнале "Москва", 1967, № 10, с. 29.

Вот какая у нас нынче погода!

С точки зрения цензур и редакций в стихах С.Смирнова все обстоит благополучно: они там не упомянуты - те, кого успел растоптать Сталин до своих похорон.

Рассказав о XX съезде партии ("Мы потом сошлись в Колонном зале Лучший цвет завода и села"), Смирнов мимоходом осуждает культ личности, но, тем не менее, от самой личности продолжает оставаться в восторге:

Да!

В таких

буквально - людях-глыбах,

До вершин вознесшихся не вдруг,

Надо

не замалчивать ошибок,

Но и не зачеркивать заслуг.

Вряд ли истребление миллионов неповинных людей С.Смирнов осмеливается считать заслу-гой Сталина. Стало быть, оно в его глазах "ошибка". Не преступление против человечности, за которое должны нести ответственность сообщники сталинских злодейств; не зверство; не самая грандиозная провокация, какую когда-либо знала история, - провокация, едва не сбившая с толку целый народ, - а деликатненько: "ошибка" (со стороны "буквально" человека-"глыбы", до вершин вознесшейся "не вдруг").

В дальнейших строках С.Смирнов признаётся, что он еще не знает объективной истины о Сталине. Ну уж если до сих пор не знает - тут уж, боюсь, ему не поможешь ничем. Вот разве что: не почитать ли ему Солженицына?

Я вовсе не намерена сводить все богатство философского, социального, нравственного содержания солженицынских книг к разоблачению сталинщины. Для них это слишком узко. И если я подчеркиваю сейчас антисталинскую направленность произведений А.Солженицына, то лишь потому, что "Литературная Газета" о ней ни слова, а между тем в ней-то и зарыта собака. В ней - и в перемене погоды.

В 1964 году на роман "В круге первом" с автором заключил договор журнал "Новый мир". Сегодня, в 1968 году "Литературная Газета" сообщает, что роман - это "злостная клевета на наш общественный строй". Что же переменилось? Роман? Нет. Строй? Тоже нет! Наше прошлое? Оно неизменяемо. Изменилась погода, дана новая беззвучная команда: окутать прошедшее туманом. Не расслышав этой беззвучной команды, читатель не поймет, почему не напечатаны до сих пор ни "Раковый корпус", ни "В круге первом". Почему у автора два года назад конфискован архив и до сих пор не возвращен ему. Почему перестали выдавать в библиотеках "Один день Ивана Денисо-вича". (Их там , слишком много!) Почему на специальных инструктажах планомерно, из года в год, распространяются о Солженицыне злобные выдумки: сотрудничал с немцами! был в плену! уголовник, блатной! шизофреник!

Надо ведь изобрести способ расправиться с писателем, который продолжает разоблачать сталинщину уже после того, как дана команда забыть о ней. Нет, конечно, вспоминать можно, но лишь по-смирновски, вот на такой манер:

Всенародно,

в октябре и мае,

Мы сверяли чувства по нему

И стоял он, руку поднимая,

Равный громовержцу самому.

В повести "Раковый корпус" Сталин не изображен. Это скорее философская, нежели истори-ческая повесть. Тут, как в повести Льва Толстого "Смерть Ивана Ильича", автор ставит своих героев лицом к лицу со смертью и каждого принуждает оглянуться на прожитую жизнь и задуматься над ее смыслом. Над смыслом жизни - своей и общей.

Материал для таких раздумий богатейший: палата ракового корпуса - это в сущности палата смертников. Но Солженицын не был бы могучим художником, если бы проблемы, в изобилии поднятые им на страницах повести, не воплощались в живых людях, чьи характеры и биографии оглушают своей подлинностью; если бы каждое изображенное им жизненное положение, каждая созданная им страница не преподносила читателю крепчайший настой действительной жизни. (Одно из свойств солженицынской прозы: рядом с нею чуть ли не всякая другая кажется недостаточно правдивой.) Действие в "Раковом корпусе" происходит в 1955 году. Сталин уже умер, носятся слухи о приближающемся падении застенка. Проникают эти слухи и в больницу. А тут, среди больных и здоровых, немало лиц, так или иначе прикосновенных к миру лагерей и тюрем, - Костоглотов, бывший заключенный, ныне ссыльный; уборщица - из ссыльных; бывший лагерный десятник; а также завотделом кадров Русанов, причастный к лагерям, так сказать, с иного конца: он - поставщик свежей человечины в сталинские лагеря смерти. (Попутно, когда ему понадобилась комната с балконом, Русанов упек в лагерь и своего друга, соседа по квартире, написав на него вместе с женой семейный донос.) В туго завязанном жизненном узле переплета-ются не только судьбы - мысли; тут что ни человек - то носитель идеи, завоеванной, выстрадан-ной целой жизнью - накануне конца; повесть совершает то великое дело, которое и должна творить литература: она учит работать мысль читателя.

Но издана она лишь в Самиздате; восемь глав, сверстанные в "Новом мире", были из журнала вынуты. Вынуты, несмотря на то, что секция прозы обсуждала повесть и все 24 выступавших говорили о необходимости ее напечатать.

"В идейном отношении, - глубокомысленно заявляет "Литературная Газета", - повесть, как отмечалось на Секретариате, нуждалась в существенной переработке".

И это в статье - единственная характеристика повести!

Искусство бюрократического письма в том и состоит, чтобы осудить чью-то мысль - или книгу - не дав читателю ни малейшего представления о ней.

А любопытно было бы узнать: какая именно идея из проповедуемых автором не устраивает Секретариат? Идея очеловечивания человека? Ненависть к бессмысленной жестокости, пропиты-вающей жизнь до краев? Преклонение автора перед самоотверженной работой врачей? Размышле-ния о том, в какой мере врач имеет право самостоятельно решать судьбу больного? Какая именно?

На эти вопросы "Литературная Газета" ответить не только не хочет - не может. Тут в самом деле должен совершаться труд мышления, а думать и обосновывать свои мысли это вовсе не то же самое, что переставлять словечки: настойчивый отпор и мутная волна. Тут нужен анализ чужих идей, чужих аргументов, нужны поиски собственных доводов, живая, напряженная, страстная, строгая работа ума. Статья же "Идейная борьба..." поражает своей безыдейностью. Какая уж тут борьба идей, когда свежим и грозным раздумиям Солженицына, скорбным укоризнам Каверина, выступившего в защиту солженицынской повести, всем их мыслям, основанным на целой груде тут же приведенных ими фактов, газета противопоставляет не идеи, не мысли и уж конечно не факты, а либо порочащие ярлыки, либо какие-то пустые придирки, совершенно внешние, не касающиеся сути идущего спора... А.Солженицын, видите ли, отправил письмо IV Съезду "в нарушение общепринятых норм поведения", т.е. не в одном экземпляре, как положено, в Президи-ум, а в сотнях - Президиуму, журналам, делегатам. Да забудьте вы хоть на минуту о способе, каким было послано Письмо, вспомните о самом Письме, напечатайте его или расскажите читателю его содержание, ответьте на него, попробуйте противопоставить мыслям автора собст-венные, если они у вас есть, опрокиньте, опровергните его утверждения в открытом бою - тогда это будет называться идейной борьбой! А до тех пор это бюрократическая придирка. На роман "В круге первом" вы истратили семь слов "содержит злостную клевету на наш обществен-ный строй", - а в романе 35 печатных листов, а в романе десятки героев, а действие происхо-дит в самых разных слоях нашего общества, в разных его этажах, а сумма идей такова, что их хватило бы на десять романов, - где же именно скрывается на этих 35 листах злостная клевета? из чего она складывается? в чем состоит? почему бы вам не вытащить ее наружу и не опроверг-нуть?.. Вы ставите в вину В.Каверину, что он будто бы ежедневно слушает по иностранному радио свое письмо К.Федину (какая богатая осведомленность в домашнем быте писателя!), когда же дело доходит до дела, то есть до содержания письма, вы замечаете: "нет нужды разбирать это письмо в подробностях".

Нет нужды? если так - не называйте свое выступление идейной борьбой! Это какая-то другая борьба, не идейная.

У "Литературной Газеты" своя забота: А.Солженицын должен отмежеваться от шумихи, поднятой вокруг его имени на Западе. Вот тогда-то он сделается наконец идейным писателем и может надеяться быть удостоенным упоминания рядом с самой Галиной Серебряковой. (А не отмежуется - пусть пеняет на себя.) Главное, от чего ему следует отмежеваться - это от шумихи, поднятой на Западе вокруг Письма IV Съезду Писателей. (А заодно хорошо бы и от идей письма.)

Когда я впервые прочитала это необыкновенное Письмо, мне представилось, что сама русская литература оглянулась на пройденный путь, обдумала, взвесила все, что ей довелось пережить, подсчитала утраты и потери - помянула гонимых - тех, кого загубили в тюрьме, и тех, кого загубили на воле, взвесила урон, нанесенный гонениями на писателей духовному богатству страны, и голосом Солженицына произнесла - довольно! больше так нельзя! будем жить по-другому!

"...позднее издание книг и "разрешение" имен не возмещает ни общественных, ни художест-венных потерь, которые несет наш народ от этих уродливых задержек, от угнетения художест-венного сознания. (В частности, были писатели 20-х годов - Пильняк, Платонов, Мандельштам, которые очень рано указывали и на зарождение культа личности, и на особые свойства Сталина, - однако их уничтожили и заглушили вместо того, чтобы к ним прислушаться.) Литература не может развиваться в категориях "пропустят - не пропустят", "об этом можно - об этом нельзя". Литература, которая не есть воздух современного ей общества, которая не смеет передать общест-ву свою боль и тревогу, в нужную пору предупредить о грозящих нравственных и социальных опасностях, не заслуживает даже названия литературы, а всего лишь - косметики".

"Я предлагаю съезду принять требование и добиться упразднения всякой явной или скры-той - цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист".

А.Солженицын сделал все возможное, чтобы голос русской литературы раздался на Съезде. Но несмотря на то, что десятки делегатов поддержали его и обратились в Президиум Съезда с требованием обсудить Письмо, - оно ни оглашено, ни обсуждено не было.

Трудненько, видно, бороться с идеями; гораздо легче замалчивать их и, замалчивая, порочить.

Голос литературы так и не прозвучал на писательском Съезде.

И это понятно. Их, проклятых, и в этом Письме слишком много: среди писателей одних лишь реабилитированных 600 человек (180 - посмертно!). Опровергнуть Письмо нельзя ничем - и факты и выводы неопровержимы; гораздо легче сообщить, как сообщила "Литературная Газета", что "западная пропаганда подняла вокруг письма разнузданную антисоветскую шумиху". Шумиха - шумихой, а в чем же дело в Письме? Почему оно не было ни напечатано, ни оглашено с трибуны? В чем его содержание? Почему шум шумихи заглушает для "Литературной Газеты" смысл самого Письма?

Единственное место, которое газета рискует изложить и на которое пытается ответить, это предложение А.Солженицына внести в Устав Союза Писателей пункт об обязанности Союза защищать неправо гонимых.

Как? Защищать? Своих членов? Союз?

В самом деле, развернем это предложение в жизнь, и мы сразу убедимся, что оно - фантастическое.

Например, дан сигнал травить Пастернака. Выступает т.Семичастный, большой знаток литературы, и публично, с трибуны, объявляет великого поэта свиньей. Да, да, попросту - свиньей - чавкающей или хрюкающей, не помню.

И тут Союз Писателей - слушайте! слушайте! - вместо того, чтобы, покрыв себя навеки позором, исключить Пастернака, вступается за своего собрата и спокойно, с достоинством объясняет на страницах своей газеты невеждам, кто такой Пастернак.

Или вот другой пример: Солженицын. Помечтаем! Вместо того, чтобы сообщить в той же статье, что архив, отобранный у него, отобран не в Рязани, а в Москве, и не на квартире у Солже-ницына, а на квартире у его друга - как будто это имеет какую-нибудь важность! - Союз и газета начинают борьбу за возвращение архива. Газета напоминает общественности, что архив писателя - его святая святых, что никто не смеет лезть туда руками, что довольно уже погибло драгоценных писательских архивов в таинственных недрах, что распространять, вопреки воле автора, выкраденную из его архива рукопись, от которой он давно и громогласно отказался - беззаконие и бесстыдство... Увы! Все это лишь в мечтах. А в действительности газета стала соучастницей похитителей: в той же статье пересказала содержание отвергнутой автором пьесы.

Второго такого случая я в нашей печати не знаю. Умышленно не давать представления читателю о повести и романе, за опубликование которых годами открыто борется автор, - и пересказать во всеуслышание пьесу, никогда ни для печати, ни для распространения не предназначавшуюся, хранившуюся в личном архиве... Это беспримерно. Не выкрасть ли у Солженицына (на этот раз уже из его квартиры в Рязани, а не из квартиры его друга в Москве) дневники или письмо к жене и не пересказать ли в "Литературной Газете"? Это было бы еще интереснее.

Несмотря на горестный и богатый опыт разнообразных писательских гибелей, газета отвергает необходимость внести в Устав Союза пункт об обязанности Союза защищать своих членов. "Такой пункт, - пишет газета, ставил бы Устав Союза Писателей над общегосударственными законами, обеспечивающими равную для всех советских граждан защиту от клеветы и несправедливости".

Да почему же непременно ставил бы над?Каждый местком каждого профсоюза имеет такие права - защищать своих членов, и это нисколько не ставит его над судом или прокуратурой, а лишь способствует общей борьбе с произволом и несправедливостью.

Но "Литературной Газете" столько же дела до справедливости, сколько и до литературы. У нее своя навязчивая идея: добиться, чтобы писатель А.Солженицын, а заодно и писатель В.Каверин, вступившийся за Солженицына, отмежевались от шумихи, поднятой на Западе вокруг их имен. Вокруг их писем: Солженицына - Съезду, Каверина - Федину. В письмах обоих писателей заключена неоспоримая правда, а правда, как известно, не превращается в кривду в зависимости от шумихи или от того, на какой именно волне она передана. Шуми или замалчивай, а правда останется сама собой. И не о шумихе должна думать в первую очередь газета, а о сущности дела: истинно ли то, что вызывает шум?

Я не спорю - это большое несчастье, большое унижение для нашего народа, для всех нас, получать собственное богатство из чужих рук. Но, чтобы избежать этого, есть одно-единственное средство: значительные произведения советской художественной литературы и советской общест-венной мысли надо печатать дома. И передавать по радиостанциям "Маяк" и "Юность". Тогда и читатель окажется духовно накормлен, и шумихи не будет, и заставлять писателей отрекаться и отмежевываться не станет нужды.

Упрекая К.Федина в том, что он, именно он, помешал напечатать "Раковый корпус" в "Новом мире", В.Каверин пишет:

"Это значит, что роман останется в тысячах списков, ходящих по рукам... Это значит, что он будет опубликован за границей. Мы отдадим его читающей публике Италии, Франции, Англии, Западной Германии, то есть произойдет то, против чего энергично и неоднократно протестовал сам Солженицын. Возможно, что в руководстве Союза писателей найдутся люди, которые думают, что они накажут писателя, отдав его зарубежной литературе? Они накажут его мировой славой, которой наши противники воспользуются для политических целей. Или они надеются, что Солженицын "исправится" и станет писать по-другому? Это смешно по отношению к художнику, который представляет собою пример поглощающего призвания, пример, который настоятельно напоминает нам, что мы работаем в литературе Чехова и Толстого".

Истину этих слов не заглушит ни шумиха на Западе, ни административный окрик "Литератур-ной Газеты".

"Редкий пример поглощающего призвания"... - точнее об А.Солженицыне не скажешь. Каждая из его вещей - словно свидетельство на каком-то незримом судилище, где он минуту назад принял присягу говорить "правду, одну лишь правду и всю правду".

Присягнул - собственной прожитой жизни, людям, с которыми вместе шел по жизненным путям.

Письмо Солженицына кончается так:

"Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы - еще успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть".

И такого человека "Литературная Газета" вздумала обучать ответственности!..

Ну разве не смешно?

27/VI - 4/VII 1968 года

ГНЕВ НАРОДА

...Москва. 1958. 1 ноября. Пастернак только что получил Нобелевскую премию по литературе. Писатели исключили его из Союза. На страницы газет хлынули письма трудящихся. "Правильное решение". "Лягушка в болоте". Экскаваторщики, нефтяники, инженеры, учителя, слесаря.

Я - в такси. За рулем нескладный мальчик лет девятнадцати. Узкоплечий, узколицый, малорослый, только руки, крутящие баранку, огромны.

Я сижу рядом с ним, а между нами, на сиденье, газета. Думать я могу только о Пастернаке. Речи писателей, статьи и письма в газетах и мой собственный грех: отсутствие мое там, в Союзе - когда его исключали - моя немота. Пытаюсь укрыться в стихи. В его стихи. Но и из его стихов на память идут только гибельные.

...На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси...

------------------------------------------

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути...

Это "Гамлет", чуть более десятилетия назад. А вот и давние, излюбленные мною с юности:

...Дай мне подняться над смертью позорной.

С ночи одень меня в тальник и лед.

Утром спугни с мочажины озерной.

Целься, все кончено! Бей меня влет.

Вот оно и сбылось. Целятся. Влет... Конец это уже или только начало конца?

И вдруг, как в дурной мелодраме - или, точнее, так, как бывает только в действительной жизни - шофер оборачивает ко мне свое узкое лицо:

- Читали, гражданочка? - Он скашивает глаза на "Литературную Газету". - Один писатель, Пастер, кажется, фамилие, продался зарубежным врагам и написал такую книгу, что ненавидит советский народ. Миллион долларов получил. Ест наш хлеб, а нам же гадит. Я, вот этими руками, - мы стояли под красным светом, и он на секунду оторвал руки от руля, - я на комбайне. Для него убирал хлеб. А он, гадина...

Честные рабочие руки снова ухватили баранку. Зеленый. Поехали. Между мною и моим собеседником на сиденье газета: несколько прямоугольных листов. Председатель колхоза имени Ленина из села Гуляй-Борисовка "с радостью встретил сообщение о том, что Пастернак лишен высокого звания советского литератора". Старший машинист экскаватора из Сталинграда тоже доволен: "Нет, я не читал Пастернака, - сообщает он. - Но знаю: в литературе без лягушек лучше". Письмо так и озаглавлено: "Лягушка в болоте".

Непрочная вещь бумага. Ее можно смять одной рукой и выбросить за окно. Разорвать или сжечь.

Но она была между мною и моим собеседником как железобетонная стена. В его глазах великий поэт, чью поэзию и прозу я любила с отрочества, был всего лишь тунеядцем, задаром поедающим хлеб.

- Пастернак, а не Пастер, - сказала я через стену. - Все, что вам о нем говорят и пишут, - неправда. Вас обманывают. Это великий русский писатель. Он никого не предал. Он любит вас. Он сказал о вас в своих стихах:

...Превозмогая обожанье,

Я наблюдал боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря...

Шофер не услыхал ни единого слова. Между нами стена. Мы сидели рядом, по-прежнему разделенные всего лишь листками бумаги. Но голос мой сквозь нее не долетал до соседа.

Мы приехали. Взглянув на счетчик, я протянула шоферу деньги.

- Что Пастер, что Пастернак, разницы нет, - сказал он. - Вы, гражданочка, грамотные, а газет не читаете? Не надо мне ваших двадцать копеек, я чаевых не беру.

И он вернул мне мою монету таким гордым, непреклонным движением, словно это были по крайней мере 200 фунтов стерлингов, предлагаемые ему за предательство иностранной державой.

Мне припомнился этот горестный случай сейчас, в начале сентября 1973 года, когда на страницы газет снова хлынул организованный гнев трудящихся в который уж раз! - на этот раз против двух замечательных людей нашей родины: Сахарова и Солженицына.

...1968 год. Москва. Декабрь. Радостный день. Александру Солженицыну исполнилось пятьдесят лет. Преследования против него уже начались, но еще исподволь. Союз Писателей еще не исключил его, но уже не празднует. Сотни читателей напечатанной и ненапечатанной прозы Солженицына посылают ему поздравительные телеграммы в Рязань. Я тоже.

"Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя более долгожданного и необхо-димого, чем Вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят и лечат душу. Вы вернули русской литературе ее громовое могущество".

Могущество, которое возвратил Солженицын русской литературе, для Союза Писателей обуза. Оно ему не по плечу. Союз Советских Писателей административное учреждение, созданное, чтобы управлять. Могущество неуправляемо. Оно управляет само.

...1969. Ноябрь. Солженицын исключен из Союза административными средствами, Президи-умами да Секретариатами, даже без собрания Московской писательской организации, которым был почтен Пастернак. В самом деле, при чем тут московские писатели? Ведь Солженицын - рязанский. Там его и исключили. Рязанского масштаба писателишка. Мелочь, из-за которой москвичам и собираться не стоит. Однако, хоть и немногие, кое-кто вступился за эту мелочишку. Среди 23 человек протестовала и я. Телеграфировала в Президиум Союза, что считаю исключение Солженицына национальным позором нашей родины.

1973. Сентябрь. Травля академика Сахарова, а заодно и Солженицына, который в 1970 году получил Нобелевскую премию, вызвал этим против себя разнообразные гонения и все-таки имеет мужество защищать других.

Стройными рядами выступают на страницах газет академики, писатели, скульпторы, компози-торы, художники. Тут же - отклики "простых людей", трудящихся, организованный взрыв стихийного народного гнева, которому приказано иметь вид естественного извержения вулкана.

Само собой разумеется, что никто из гневающихся и возмущающихся не имеет об академике Сахарове, об его поступках, предложениях и мыслях ровно никакого понятия. В метро и троллей-бусах ведутся разговоры о каком-то негодяе Сахаревиче, который жаждет войны. А быть может, он и не Сахаров вовсе, а на самом деле Цукерман?

Где ты сейчас, мой старинный собеседник, узкоплечий мальчик-шофер с честными рабочими руками? По-прежнему ли ты веришь газетам? Ненавидишь ли ты сейчас академика Сахарова по газетной подсказке, как в пятьдесят восьмом году по той же подсказке искренне возненавидел Пастернака, а в другие годы и теперь - Солженицына? "Я не читал Пастернака, но знаю: в литературе без лягушек лучше". "Я не читал романы Солженицына, но возмущен..." А может быть, за это время, мой бывший собеседник, водитель такси, ты отрезвел, догадался, что, прежде чем возмущаться ими, надо знать их и думать обо всем на свете самому, собственным своим умом - не газетным.