Шведские остановки

Чивилихин Владимир

Шведские остановки

ВЛАДИМИР ЧИВИЛИХИН

ШВЕДСКИЕ ОСТАНОВКИ

1. СОЛЕНОЕ И ПРЕСНОЕ

Воздушный путь от Москвы до Стокгольма так скор и плавен, что эти полтора с неболвшим часа ничем не вспоминаются, и, собственно, дорожных впечатлений у меня нет. Привыкаем, что ли? А лет пятнадцать назад, когда я впервые в жизни попал из Москвы в Сибирь на ТУ-104, то несколько суток не мог прийти в себя: все время думалось об этом легком прыжке гигантской летучей машины, которая четыре часа до странности мягко плыла, чуть ли не висела недвижимо в разреженной морозной среде. И гулкий гуд потом долго стоял в ушах, и виделось густо-синее, с намеком на черноту небо и белая, плотная, словно твердая пелена облаков под ним, а ночами тело непроизвольно вздрагивало, будто никак не могло вытряхнуть из себя увязшую в нем вибрацию.

Привыкаем. Уже стали практически невозможными неторопливые путешествия; архаические скрипы колеса, мачты и санного полоза безвозвратно сменились воем и ревом дизельных, паровых, водометных, электрических, поршневых, реактивных, турбинных, атомных и не знаю каких уж там еще двигателей и движителей, к которым мы быстро и, кажется, безболезненно приспособились, как ко всему остальному, что сопутствует поспешным теперешним передвижениям по земле, воде и воздуху. В последнем полете, скажем, я, как все пассажиры, пристегнулся, механически взял карамельку, пропустил мимо ушей стандартное сообщение стюардессы о том, что за бортом, дескать, минус пятьдесят. Вспомнилось только, что градусы эти отмеряются во всем мире по шкале астронома и физика Андерса Цельсия, в страну которого я собрался. Впрочем, вскоре выяснилось, что в одной мелочи я тут не прав: по всеобщему и необъяснимому недоразумению мы, оказывается, ошибочно связываем наш бытовой термометр с именем Цельсия. Этот ртутный прибор со шкалой, на которой нижняя, нулевая точка обозначает температуру замерзания воды, а верхняя-кипения, создан был знаменитым шведским естествоиспытателем Карлом Линнеем, а литера "С" на наших термометрах означает вовсе не фамилию Цельсия, а слово "centigrade", то есть "стоградусный". Вот так: век живи, век узнавай…

Вернемся, однако, к нашему путешествию.

Мимолетным видением проплыл внизу Стокгольмский архипелаг — зеленые, как тина, острова и островки в бледно-синей морской глади; когда самолет заваливало то на одно, то на другое крыло, уже нельзя было понять, в каком иллюминаторе море под цвет неба, а в каком небо под цвет моря. Пассажиры поправляют галстуки и прически, нацеливают глаза на свою ручную кладь и мысленно, должно быть, уже дома или в отелях.

А по Швеции пролетелось, проехалось и проплылось больше трех тысяч километров в том же бесцветном скоростном темпе, с поглядыванием на часы и с нетерпеливым ожиданием остановок, манящих неизвестностью и новизной.

Многие из нас доверяют первому взгляду, и, когда въезжаешь в неведомую страну, глаз сразу же ищет самое приметное, которое может стать неповторимым признаком всего последующего. Однако главный шведский аэропорт Арланда ничем не выделяется из ряда современных самолетных станций, и Шереметьево наше, например, куда удобней и просторней. Как во всяком международном пересадочном пункте, в стеклянно-бетонной Арланде — смешение языков, рас, одежд, и, кроме, пожалуй, содержимого сувенирных прилавков, тут нет ничего характерно шведского. На площадках у здания порта стоят "вольвы" и "волги", "форды" и "москвичи", "мерседесы", "шевроле" и даже родной автобус львовского завода.

Сразу же за подъездами к площадкам начинается лес. Сосны, ели, березы, кустарники; деревья вроде бы пониже и кроны у них пожиже, чем в наших широтах, однако шведы хорошо все же встречают гостей — живым, трепещущим на ветру лесом.

Выезжаем на шоссе, ведущее в Стокгольм.

С первыми тремястами метрами этого шоссе связано мое единственное дорожное впечатление, которым я считаю нужным поделиться.

Какая редкая безвкусица! Вдоль дороги на фоне красивого, чистого леса выстроились вровень с кронами дерев огромные рекламные щиты. Они как-то казенно стоят на одинаковом расстоянии друг от друга, однообразные по размеру, форме, цвету, шрифтам и — не знаю, как бы помягче сказать, — ну, просто хулигански чужеродны окружающей среде. Машины тут только берут разгон, подумалось мне, какие-то оборотистые фирмы купили это бойкое место — въезд в Швецию — и напропалую кричат о своих напитках, косметике, моющих порошках, еще о чем-то, не уловишь на ходу.

Какая, однако, навязчивость, какая скучная расчетливость! Испорчено первое впечатление, зрительно загрязнена — повторяю — среда, о проблемах которой, в частности, я изготовился говорить в своих заметках. А ну как эти и подобные им фирмы понаставили таких же щитов в других приметных местах, заслонили деревянными плоскостями самые чарующие шведские виды?..

Щиты промелькнули, колкая соринка в глазу осталась. По сторонам потянулись леса и перелески, облагораживающие рельеф. Вот ходит тяжелыми волнами выколосившаяся пшеница, вот большое горчичное поле радует своей ослепительной желтизной, светлая речка проблистала попутно… И ни одного, между прочим, рекламного щита до самого Стокгольма! Да и все остальные три тысячи километров приятно контрастировали с первыми тремястами метрами шведских дорог — нигде я больше не увидел пейзажа, изуродованного рекламой.

Это обстоятельство я считаю примерной рекламой нового, бережного отношения шведов к живой природе. И когда после поездки по стране я встретился в Стокгольме с заместителем генерального директора Управления по охране окружающей среды господином Уве Хённингером, то эта тема сама собою всплыла.

— Верно, — сказал Хённингер, — мы не допускаем рекламу в природную среду. От этого есть будто бы невесомая, но на самом деле существенная польза. Арланда же — исключение. Мы это разрешили. Именно для контраста.

— Неплохо придумано.

— Кроме того, — сдержанно улыбнулся собеседник, главный разговор с которым был у меня впереди, — на ходу, из машины там ничего прочесть не удается, а кто же будет останавливаться, чтобы рассматривать рекламу?

И я не хочу больше задерживаться на впечатлении, схваченном на ходу, перехожу к остановкам, во время которых можно было оглядеться, прислушаться, перемолвиться словечком со спутником или встречным.

Стокгольм, большая остановка. Город раскинулся просторно, свободно и так, что не вдруг ориентируешься в нем, не сразу понимаешь, где сейчас ты-на острове, перемычке, полуострове или основном скандинавском побережье, над озером, морским заливом или протокой. Этот уголок планеты, должно быть, кружил голову не одному поколению картографов — такую сложную вариацию земли и воды оставила здесь первозданная неразбериха. В архипелаге, на морских подступах к городу — почти двадцать пять тысяч больших, маленьких и крохотных островов, облесенных и голых, скалистых и низменных. В длинном извилистом заливе Сальтшен — те же острова/ да еще прихотливо очерченные мысы и мысочки, да узкие сыновние фиорды и фиордики. Изрезано бухтами, сплошь искрапано островами большое пресноводное озеро Меларен, подступающее к городу из глубины скандинавского сапога. Стокгольм стоит в центре этой стихии. Здесь, у базальтовых набережных, у цоколей зданий, на городских озерных и морских — плесах, в протоках и каналах, под бесчисленными мостами встречаются, сливаются, смешиваются горькие воды Сальтшена — по-русски "Соленого моря" — и чистые струи Меларена. Соленое и пресное…

Стою на старинном мосту, любуюсь панорамой города — синими водами, возвышениями, покрытыми камнем и лесом, шпилями древних построек, современными и пока редкими зданиями, и, хотя первый день в чужой стране еще не вызывает острой тоски по Родине, я неожиданно, вдруг и вроде бы не к месту вспоминаю: "О Русская земле! Уже за шелошянем еси!"

К месту. Интересное и совершенно необъяснимое совпадение исторических дат посчастливилось мне установить в Стокгольме, но, прежде чем сказать о нем, следовало бы признаться, как я в тот день потерпел и поражение, основанное также на совпадении исторических дат. Во время полуофициальной коктейльно-кофейной встречи мы разговорились с одним старым шведским дипломатом. Собеседник, оказалось, прекрасно знает нашу историю, особенно Великой Отечественной войны. Он читает о ней все, досконально изучает мемуары наших полководцев, помнит самые незначительные военные операции, названия городков, деревенек и — поразительно! — даже фамилии младших командиров и солдат. Я только мысленно ахал, но под конец швед меня совсем убил. Он поднял рюмку, в которой соответственно его возрасту теплились три капли коньяка, и, прежде чем произнести традиционное шведское "сколь!", сказал:

— За то, чтоб шведы и русские при встречах поднимали только заздравные кубки еще триста лет, и еще семьсот пятьдесят, и вечно!

Тост был хорошим, только я потом спросил:

— "Вечно" — я понимаю, но почему вы, извините, назвали эти цифры?

— Видите ли, — засмеялся он глазами. — По случайному совпадению: на днях исполнилось триста лет со дня рождения Петра Великого, а в Новгороде недавно выпущен нагрудный знак в честь семисотпятидесятилетия со дня рождения Александра Невского…

Перейдем, однако, к шеломам, "Слову о полку Игореве" и Стокгольму. Первая столица шведов называлась Сигтуной. Покойный Геннадий Фиш, часто бывавший в Скандинавии, однажды писал, помнится, о том, что древнешведское "туна", английское "таун" и русское "тын" означают одно понятие — заграждение, ограду, город. А если пойти дальше, вернее, ближе к нашим дням?

Каждый город имеет свое ядро, зародыш.

В Москве это Кремль, стоящий на холме, а здесь Стадсхольмен, небольшой остров, окруженный веером мостов. Он разделяет, а омывающие его протоки соединяют соленый залив и пресное озеро. Между прочим, в старорусском языке слово "остров" означало не только сушу, окруженную водой. Наши предки "островом" называли и особо урожайный клин, и лесную делянку, и сухую возвышенность на болоте, холм. Тысяча лет для языка — это совсем немного. И уж на этот-то срок он надежно консервирует следы взаимного влияния одного народа на другой. Из русского языка в скандинавские перешли в те времена такие слова, как "торг" и "ладья", однако слово "холм" общегерманского, а значит, и шведского корня, оброненное на нашу землю, так что город Холм, скажем, под Новгородом, расположенный в ровной, низменной местности, лежал, вероятно, на одной из варяжских дорог.

Короче, слова "шелом", "гольм" и производное от него "хольмен" имеют, очевидно, общий семантический индоевропейский исток и примерно означают одно и то же — "возвышение", "холм", "остров". А "сток"-это "бревно". Когда эсты разрушили Сигтуну, то, согласно древнему обычаю, было будто бы брошено в волны Меларена бревно, и в том месте, где его прибило к берегу, шведы заложили новое и главное свое поселение — Стокгольм.

А произошло это в том самом 1187 году, когда, как считают некоторые ученые, русский поэт-патриот из Новгород-Северского написал свое гениальное "Слово о полку Игореве", и не за холмами день 800-летнего юбилея этих двух столь различных и столь значительных памятников человеческой культуры,

В Стокгольме немало древних, старых, новых и новейших достопримечательностей.

В специально выстроенном павильоне-парусник, несколько веков пролежавший на морском дне. В главном зале городской ратуши — великолепное мозаичное панно на исторические темы, составленное из девятнадцати миллионов бликов. "Мйллесгорден" — собранные под открытым небом работы замечательного швeдского скульптора Карла Миллеса. Только что построенное здание риксдага — огромная сверкающая коробка, снизу доверху облицованная нержавеющей сталью, отраженным своим светом утепляющая микроклимат окрестных улиц.

Бетонная стокгольмская телебашня; в сравнении с московской она проигрывает: значительно ниже и грубей, однако в ней есть своя изюминка. Снизу кажется, будто латунные листы покрывают ребристые бока верхнего помещения. А оттуда, изнутри, все хорошо видно — это не латунь, а бельгийское стекло, легированное золотом, задерживающее три четверти солнечного излучения. И далее, как положено, кирхи, музеи, дворцы, картинные галереи, кинотеатрики с американскими и датскими фильмами, после которых люди выходят словно бы крадучись, не глядя друг на друга, пестрые толпы и витрины, в том числе вполне скандального вида… Короче, в Стокгольме есть все для ненасытного либо пресыщенного туристского взгляда.

Приглядевшись, заметишь и молодых богатых бездельников с опустошенными глазами, и пожилых, вконец опустившихся людей, подивишься методично быстрому росту цен, особенно на продукты и всяческую обслугу, увидишь многочисленные демонстрации трудящихся и бурные собрания различных политических группок и группочек — город клокочет в социальной буче, и хочется разобраться, понять, что в ней к чему. Очень интересно было бы исследовать, например, одно поразительное противоречие шведской действительности, выраженное в сухих цифрах статистики: в этой стране очень высокая средняя продолжительность жизни и чрезвычайно большой процент самоубийц. Однако я взял сегодня иную тему, требующую постепенного знакомства с нею и неспешных выводов…

В облике шведской столицы присутствует нечто такое, что не бросается в глаза, не кричит, не надоедает назойливым повторением, но входит в тебя естественно и просто, и ты становишься немножко другим и теперь всегда будешь этой особенностью вспоминать Стокгольм, выделяя его из длинного ряда больших городов. Даже не знаю, как это назвать. Точнее всего, наверно, словом, которое совсем недавно вошло в наш обиход, и вошло прочно, хотя означает если не расплывчатое, то довольно широкое понятие, не имеющее пока научного определения, — среда. Раньше мы говорили "природа", "охрана природы", сейчас говорим "среда", "защита среды", имея в виду все. окружающее нас, в том числе искусственную, рукотворную природу, суммарные условия существования человека.

Прежде всего о камне. Камень неотделим от Стокгольма, вошел в него составной частью.

Шведы, в отличие от японцев, не обожествляют дикий камень. Они борются с ним, когда он мешает, умеют хорошо приспособить его к своим нуждам и отдают должное его таинственной красоте.

Город стоит на мощной каменной плите и давно уже грызет ее бурами, ломает взрывчаткой. Гранитная и базальтовая твердь образует фундаменты сооружений, стены и потолки складов, многоэтажных — в глубину — гаражей и архивных хранилищ, туннелей и станций метро, канализационных систем. И наверху нашлась работа камню. В одном месте это чуть выровненная набережная, не нуждающаяся ни в каких дополнительных укреплениях, в другом — цоколь Дома, прочное и красивое его основание, в третьем — высоченная каменная стена; скалы взорвали, раздробили на дорожный щебень или заполнитель бетонной смеси, освободив место для проезда или застройки.

Шведы настолько сроднились с камнем, что при строительстве стараются ему подражать.

Здесь практически не применяют сборного бетона. Мосты, кинотеатры, жилые дома, стадионы, заводы — все выполняется в монолитном железобетоне, с помощью изумительной по аккуратности опалубки, армирования, бетономешалок, вибраторов, увлажняющих брызгалок.

Наверное, это выходит подороже и помедленней, чем собирать сооружения из блоков, изготовленных на специализированных заводах, но зато долговечней — однородная, цельная, без окисляющихся соединительных крючьев железобетонная громада обладает завидной прочностью, а покраска и каменная, пластмассовая и металлическая облицовка придают постройкам нужное разнообразие и своеобразие. В последние годы модным стало не облицовывать и не штукатурить бетон, а оставлять на виду след диагональной, вертикальной, горизонтальной опалубки, сохраняющей текстуру древесины, следы ее циркулярного и рамного распила. Так сделан цоколь телевизионной башни, например; и этот искусственный камень очень красив и оригинален.

Больше всего в Стокгольме, однако, камня нетронутого, естественно простого, придающего этому городу неповторимые черты. На улицах, площадях, скверах и парках — всюду камень в его натуральных контурах и красках.

Отдельные камни и груды камней, лежащих так, как их положила природа, покатые лбы и островерхие скалы, серые, желтые, коричневые с красниной, матово-черные, пестрые, однотонные, слоистые, гладкие, шероховатые; камни, едва проступающие из газонов, и каменные, под стать айсбергам громады с десятиэтажными игрушечными домиками наверху…

Камень разнообразит и украшает городские виды, не создавая в то же время никакой тесноты, — в Стокгольме просторно от заливов, проток и каналов.

Мы не научились еще ценить по заслугам простор, хотя при современном урбанистическом укладе жизни это дар неоценимый. Вы замечали свое состояние, когда после сумрачного переулка, набитого людьми зала или автобуса, из маленькой комнаты, шумного цеха или тесной лаборатории вы попадаете в уголок земной природы, где глазу открывается простор? Душа отдыхает, наслаждаясь бездонностью неба, манящей обширностью открытого пространства. Влияние земных, горных или водных далей на психику современного городского человека мало изучено, однако врачи и ученые придают все большее значение благотворному действию простора, который, являясь частью природной среды, успокаивает нервную систему, освобождает от эмоциональных перегрузок, пробуждает волю к жизни и действию.

Открытое пространство, кроме того, — хранилище и фабрика тишины, оно как бы растворяет в себе самый громкий звук, а на земле сейчас немало людей, считающих тишину лучшей музыкой. С простором обычно связано и безлюдье, и я знаю таких, которые в одиночку уходят в лес и горы и бывают счастливы, если не встретят за весь отпуск ни одного человека.

Часто простор для обитателя большого города — дорогое удовольствие, за которым надо лететь, плыть или ехать, тратить время и деньги. Стокгольмцы же должны благодарить своих пращуров за выбор места поселения, они бесплатно пользуются простором, на равных вхоч дящим в городскую среду.

Не могу припомнить ни одной столицы из тех, что я знаю, в которых бы так же легко и свободно дышалось, как в Стокгольме. Вспоминаю великолепный Париж с тысячами его индивидуальных каминов-коптилен и вековым черным налетом на домах; необозримо громадный, тем не менее такой тесный Токио, что, кажется, душно и влажно там повсюду от дыхания и пота неисчислимых людских масс…

В последние годы, говорят, японцы стали продавать свежий воздух в автоматах, а полицейские стоят на перекрестках в противогазных масках.

Вспоминаются другие европейские и азиатские задымленные города, большие, средние, маленькие, и об этой проблеме люди думают все настоятельнее. Ты можешь недоедать или недосыпать, можешь быть бедно одетым, несчастным в личной судьбе или преуспевающим, везучим, окруженным благами, но, чтобы жить, каждую секунду тебе нужна порция чистого воздуха, кислорода. Технический прогресс, улучшая жизнь людей, одновременно становится нашим конкурентом в потреблении этого невидимого и невесомого дара природы. Невесомого? Посмотрите, какую весомую меру для него обусловило развитие техники: реактивный лайнер при перелете через Атлантический океан или Сибирь сжигает сорок тонн кислорода! А ведь одновременно в атмосфере находятся многие тысячи самолетов, и число их непрерывно растет. Потребляют кислород автомобили, тепловые электростанции, заводы, фабрики, суда. А дыхание живых существ, естественные процессы гниения, окисления, вулканическая деятельность? Лесные, степные и тундровые пожары, число которых, несмотря на всю теперешнюю технику охраны и тушения, заметно не уменьшается на Земле, сжигают неимоверные объемь! кислорода и уничтожают природную среду, вырабатывающую кислород. Есть тревожные наблюдения за повышением температуры Земли и научные расчеты, предрекающие неисчислимые беды земной жизни, если количество углекислого газа в атмосфере будет расти даже сегодняшними темпами. Атмосфера, правда, содержит еще колоссальные запасы кислорода, только это мало утешает, потому что каждый живет в своей микросреде; жители многих городов и промышленных районов мира уже ощутимо чувствуют на себе кислородное голодание, хотя и не всегда связывают с ним потерю аппетита, бодрости, трудоспособности, головные боли и обмороки…

В Стокгольме, повторяю, дышится легко, несмотря на обилие автомашин. Сказывается, конечно, близость моря с его свежими ветрами и огромными резервами чистого воздуха. Но Лос-Анджелес — тоже приморский город, а люди в нем. задыхаются и даже гибнут от удушливой смеси из тумана, дыма, промышленных и автомобильных газов. Сравнительно недалеко от моря расположен и Лондон, первый на земле производитель смога; эта отравляющая смесь двадцать лет назад только за одну неделю убила четыре тысячи жителей британской столицы, а десять лет назад — семьсот человек.

Стокгольм не знает, что такое смог. Почему?

Осматривая город с высокой точки, обращаешь внимание на просторную планировку, на обширные, хорошо продуваемые ветрами акватории и все время никак не можешь отделаться от навязчивой мысли, что городу этому не хватает чего-то обязательного, характерного для всякого большого людского поселения. Ах, вот в чем дело! В Стокгольме нет ни одной дымящей трубы. Больше того, в городе нет и недымящих труб, которые в иных местах вроде бы бездействуют, а на самом деле постоянно выбрасывают в атмосферу хорошо очищенные от аэрозолей невидимые отравляющие газы.

Как стокгольмцы обходятся без труб? Это же не курортный Канн или, скажем, Ялта, не административно-чиновничий Вашингтон или Бразилиа; Стокгольм — индустриальный центр Швеции, в нем много крупных промышленных предприятий. Интересно бы побывать на одном из них.

.."Альфа-Лаваль". Эта солидная фирма до недавнего времени называлась акционерным обществом "Сепаратор", и, оказалось, я близко, намного ближе, чем в этот раз, познакомился с ним почти сорок лет назад.

Дело было такое. После революции мои родители с Рязанщины переехали в Сибирь налегке, взяв самое дорогое. Отец вез немецкий бондарный инструмент, мать — ручной шведский сепаратор. Со временем они завели коровенку, и сколько же радостей в раннем детстве доставила эта шведская машинка мне, моим сестрам и братьям! Мать, бывало, крутит ручку сепаратора, а мы сидим вокруг, слушаем его ласковое урчание и нетерпеливо ждем, когда получим в свое распоряжение металлические детали, покрытые пленкой восхитительного продукта — крапинками масла в остатках сливок и обрата. "Separator" было первым иностранным словом, которое я прочел, еще не умея как следует читать по-русски…

А тут я узнал, что "Альфа" — это название сепараторной тарелочки, Лаваль же — фамилия. Фирма основана в 1883 году, вскоре после того, как шведский ученый Густав де Лаваль изобрел первый в мире сепаратор для выделения из молока жировых шариков. Новшество произвело революцию не только в молочной промышленности. Появились сепараторы для очистки смазочных масел, мазута, производства дрожжей, потом промышленные центрифуги и установки для комплексных процессов: центриблад обезвоживает кровь при производстве кровяной муки, центривей извлекает протеин из сыворотки, центримил выделяет из туш забитых и павших животных технический жир, центрипюр используется в мыловарении, центрифайн очищает жир, центрифил перерабатывает рыбий жир и рыбную муку, центрифлоу извлекает протеин из мясных отходов и так далее. Все эти машины выпускают ныне заводы "Альфа-Лаваль". Да чего они только не выпускают в Швеции и других ста десяти странах! Теплообменники, пастеризаторы, охладители, насосы, дистанционно управляемые клапаны, доильные установки, автокормушки, автоматизированные молочные и сыродельные заводы, оборудование для выработки мыла, клея, крахмала, фруктового сока, антибиотиков, фармацевтических препаратов, варочные установки для получения целлюлозы, искусственных удобрений, пластиков, опреснители морской воды и — снова я должен написать — так далее.

Но все же основная продукция, составившая добрую репутацию "Альфа-Лаваль", — оборудование для переработки молока, извлечение и рафинирование жиров из различного животного сырья. Кстати, мы иногда слишком односторонне понимаем широкий и глубокий процесс охраны и приумножения природных богатств. Ведь инженер, создавший машину, помогающую извлечь максимум пищевого продукта из такого сырья, — защитник природы не меньший, чем лесовод, вырастивший добрый лес. Эта машина экономит земли, занимаемые сельскохозяйственными культурами, предупреждает истощение рыбных запасов морей, высвобождает почву для выпасов или того же леса. Даже пастьбу молочного скота она делает более эффективной, потому что сепараторы, установленные на фермах, дают возможность потребителю получить свежий молочный продукт с его первородными, наиболее ценными свойствами.

С нашей страной "Альфа-Лаваль" поддерживает стародавние, прочные контакты. Ручные сепараторы для крестьянских хозяйств были первыми поставками фирмы молодому социалистическому государству. Директор "Альфа-Лаваль" Гуннар Перен рассказывает, что за последние годы концерн поставил нашей стране семнадцать молочных комбинатов, десять автоматизированных заводов, десять автоматических линий для производства творога и сгущенного молока. Недавно заключен новый большой контракт: "Альфа-Лаваль" построит в московском районе Чертаново один из лучших в мире автоматизированных молочных заводов, который будет перерабатывать за сутки семьсот пятьдесят тысяч литров молока.

Интересно, что с 1965 года "Альфа-Лаваль" вместе с другой фирмой приняла на себя представительство по реализации в Швеции советских металлообрабатывающих станков.

Продано уже несколько тысяч станков нашего производства. При посредничестве "Альфа-Лаваль" шведские промышленники только что сделали большой заказ на наши станки с программным управлением. Специалисты "Альфа-Лаваль" встречаются с нашими инженерами, проводят совместные симпозиумы, обмениваются опытом и производственной информацией, участвуют в советских ярмарках и промышленных выставках.

Мне любопытно было услышать также, что специалисты и рабочие "Альфа-Лаваль" за последнее время внесли непосредственный вклад в дело охраны природы: фирма начала выпускать современное надежное оборудование для химической и биологической очистки сточных вод с применением знаменитой шведской нержавейки и других легированных и чистых металлов, в том числе титана — для особо активных жидкостей. Фирма проводит также лабораторные опыты и промышленные эксперименты, рассчитанные на потребности будущего.

Господин Перен рассказал нам, что фирма исследует возможность получения пищевого (не кормового!) белка из зеленых листьев деревьев, потому что мир испытывает острый белковый голод. *

Поучительно было бы рассказать еще о многом другом, что я увидел на "Альфа-Лаваль", только это заведет далеко от основной темы.

Загрязняют ли воздух предприятия фирмы — вот что мне тут хотелось узнать. Оказывается, нет. В Стокгольме и его пригороде Тумба работает несколько заводов "Альфа-Лаваль", выпускающих паровые котлы, насосы, молочные и промышленные сепараторы, испарители, измерительные приборы и опять же — так далее. Ни дыминки не поднимается от них. Это объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, заводы эти сборочные; первичное производство раскидано по другим районам страны.

Во-вторых, питаются они энергией, текущей по проводам с далеких и близких станций. Этим правилам следуют и другие промышленные предприятия Стокгольма, в котором давно уже не сжигаются уголь и торф, не спекается кокс, не варится целлюлоза, не плавятся руды.

И во всех кухнях стокгольмских домохозяек — электроплиты.

Истины ради следовало бы добавить, что в отопительный сезон, когда в городе начинают работать индивидуальные нефтяные печи, а замершая на зиму зелень не помогает дышать, качество стокгольмского воздуха ухудшается, что особо чуткие электронные приборы обнаруживают в пробах, взятых над центром, частицы молибдена, алюминия, магния, кремния и других элементов. Есть также в старых кварталах средневековые, узенькие, плохо продуваемые улочки, есть улицы с очень интенсивным движением, но тоже тесноватые, однако обычно воздуха в шведской столице не замечаешь, и это верный признак того, что он все же чист.

Не сказал я еще ни слова о великом благе, созданном здешней природой и здешними людьми, — стокгольмской зелени. Вековые деревья на городских площадях, улицах и набережных, скверы, цветники и газоны, лужайки и обширные луга, просторные парки, ухоженные аллеи, рощи и почти что первозданные заросли. Есть на окраинах города улицы, кварталы и целые районы, имеющие вполне дачный вид: утопающие в зелени жилища богатых, маленькие сборные домики людей среднего достатка и незнакомые пока нам одноэтажные кооперативные дома с парадными дверьми в разные стороны.

В таком доме, который шведы окрестили "Большим Змеем", живут пять-шесть семейств, и каждая имеет крохотный кусочек земли для сада-огорода или полоску берега с причалом.

В Стокгольме можно увидеть немало новых домов, окруженных соснами, бережно сохраненными при застройке, а в старых районах, где нет ни клочка свободной земли, много зданий оплетено какой-то ползучей цепкой лозой кирпича под зеленью не видно. Хорошо!

Не всегда мы по достоинству оцениваем нашего бессловесного зеленого друга. Общеизвестно, что растения производят на нашей планете кислород. А земная жизнь, в том числе жизнь человеческая, существует только потому, что зеленая растительность улавливает энергию солнца, которая претерпевает в живых организмах бесчисленные преобразования. Дерево, кроме того, поглощает углекислый газ, дает тень, осаждает на себя пыль, пригашает городские шумы, ионизирует воздух, убивает фитонцидами болезнетворных микробов, улавливает и аккумулирует некоторые вредные излучения. Благородное величие стволов и крон дает отдохновение глазу, а их безмолвие и покой лечат душу от суетливости. И есть в отношениях человека с живым деревом такое, чего он не может пока назвать словом. Мы, должно быть, инстинктивно понимаем свою зависимость от этого кроткого, беззащитного и молчаливого существа, полного бездонных тайн жизни.

Художники и философы прошлого тонко чувствовали эту нерасторжимую связь. Великий Пушкин писал: "В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество".

Знакомясь с зеленым строительством Стокгольма, я по достоинству оценил шведскую предприимчивость и расчетливость. Люди, занимающиеся озеленением города, порекомендуют для того или иного района соответствующие. древесные или кустарниковые породы, удобрения и методы ухода, привезут, посадят, польют растение и, что мне больше всего понравилось, выдадут на него гарантию: если за два года дерево не прижилось, оно бесплатно заменяется новым. Нет, не совсем прав был Киплинг, написав, что люди и деревья не живут вместе…

О людях и деревьях я со многими говорил в Стокгольме. Журналист Рольф Бернер, один из первых моих шведских знакомых, спросил:

— А вы что-нибудь слышали о "вязовой войне"?

— Нет, что за война? Шведы ведь давно не воевали.

— Ну, это было настоящее сражение! — У Рольфа воодушевленно заблестели глаза. — Знаете сквер, где стоит памятник Карлу Двенадцатому? Вот там все и произошло. Шум был на всю Швецию. Этот "вязовый бунт" сыграл роль нравственного, я бы сказал, детонатора…

Иду по Королевскому скверу. В большой эстрадной раковине только что танцевали и пели наши моряки. Советские военные корабли прибыли в Швецию с дружеским визитом, бросили якорь в центре города и неделю украшали ночной Стокгольм своей праздничной иллюминацией. Шведы толпами приходили на набережную и любовались гирляндами лампочек, очерчивающими в темноте стройные профили кораблей. А в Королевском сквере моряки дали большой концерт художественной самодеятельности, с которого я унес неожиданное и сильное впечатление. Признаться, к концертам такого рода наш зритель попривык, может быть, даже чуток набалован ими, а я тут посмотрел на шведов. Зрителей собралось тысяч пятнадцать. Боже, как они аплодировали, как приветствовали каждый номер, каким интересом и восторгом горели их глаза! И никаких признаков знаменитой скандинавской сдержанности.

Стокгольм не богат массовыми зрелищами; несмотря на постоянные гастроли знаменитых заграничных артистов и творческих коллективов, досуг многих горожан ограничивается "жевательной резинкой для глаз", то есть телевизором, пикантной киношкой, и, видно, всем тут порядочно приелись патлатые хилые хиппи с их вульгарными концертами, примитивные уличные фокусники, юные нищие с аккордеонами. И вдруг необыкновенно бодрое, живое, молодое, светлое, крепкое, с огоньком, с открытыми улыбками, лихим матросским переплясом, с завораживающими, незнакомыми здешнему уху музыкальными переборами. Здорово получилось, просто молодцы братишки!..

Моряки давно разъехались по кораблям, народ разошелся. Лишь на скамеечках Королевского сквера сидят и оживленно беседуют пожилые горожане, и мне показалось, что это они о концерте, потому что в другое время посетители этого зеленого уголка молча смотрят на деревья или внутрь себя. Старые узластые вязы источали благодатную прохладу, под ними было очень хорошо в тот теплый вечер. А прошлогодний бунт, о котором до сего дня помнит вся Швеция, начался именно из-за них.

Однажды в темный ночной час жители окрестных домов проснулись от воя бензопилы.

Вскоре послышался треск сучьев и глухой удар дерева о землю. Люди повскакивали с постелей, в панике и гневе выбежали наружу. Да, начали пилить их вязы! Бросились к телефонам и подъездам — будить знакомых и незнакомых.

Тем временем рухнуло еще одно дерево. Толпа возмущенных людей росла. Окружили пильщиков, завладели бензопилами. Прибыла полиция. Рабочие приготовились выполнять дальше предписание властей, но весь сквер заполнили горожане, стеной встали вокруг деревьев.

Утром об этом событии рассказали средства массовой информации. Несколько дней власти убеждали, настаивали и требовали. В Королевском сквере появились целые соединения полицейских. Блюстителей порядка вежливо и невежливо ссаживали с лошадей, а их собак угощали кусочками аппетитной колбасы и камнями.

Лагерь защитников вязов все рос. Люди тут ночевали, ели, читали, пели, приходили сюда на дежурства после работы и спали прямо на земле. Появились плакаты и ораторы. Шведы в принципе относятся с уважением к памяти Карла XII, того самого, что когда-то оказался юношески непредусмотрительным под Полтавой, а тут какие-то озорники влезли на бронзовый монумент воинственного короля и прикрепили к его мечу большую, двуручную пилу…

Точки зрения стокгольмцев на "вязовую войну" кардинально расходятся. Вязы мешали строить станцию метрополитена, в которой этот район города остро нуждался. И почему бы не поступиться частью зеленого убранства столицы, если это для удобства населения? Станцию метро ведь все равно строят. Так что "вязовый бунт" и шум вокруг него, говорят некоторые, пустое, никчемное дело. Им горячо возражают другие стокгольмцы. Все, мол, не так!

Кто же выступает против метро? Вязы хотели спилить совсем по другой причине. Богатые торговцы задумали встроиться со своими магазинами в станцию, и вскрышные работы сразу резко возросли. Сейчас — проект изменен, торговцы отстранены. Выход из метро несколько переместился, вязы остаются…

Ученые в последнее время все чаще отмечают вредное влияние городских шумов на здоровье людей. Да и без науки каждый горожанин знает, какое это проклятие — трамвай, когда он каждые пять минут прогромыхивает под окном. А если напротив твоего дома стоит какая-нибудь фабричонка с ревущими вентиляционными жерлами, то уж совсем беда. В беседе нужно напрягать голос, приходится прибавлять громкость телевизору или приемнику, кричать в телефонную трубку. Человеку становится трудно засыпать без таблеток, сосредоточиться над книгой. Коварство постоянного шума состоит в том, что он незаметно изнуряет организм, постепенно разрушает нервную систему и тогда, когда уровень его не превышает допустимой нормы децибелл и слух твой будто бы адаптировался.

Конечно, тишина в городе — довольно дорогое удовольствие, но на эти затраты приходится идти. Незаметно как-то, но последовательно во многих наших городах, а в Москве особенно, разбираются довоенные и дореволюционные трамвайные рельсы, на магистральные направления выходят почти бесшумные троллейбусы, развивается сеть подземок — безусловно, лучшее решение всех транспортных проблем любого большого города.

Стокгольмское метро не идет ни в какое сравнение с прославленным московским, однако оно тоже очень удобно и доступно, как и положено быть этому виду городского транспорта. Трамваи тут сняты совсем. Ради борьбы с шумом здесь пошли в свое время на значительные расходы. Многие транспортные магистрали идут вдоль набережных, с которых автомобильный шум легко сливается и растекается над водным пространством. Зеленое хозяйство города тоже очень эффективно глушит городские шумы. Мне понравилось также, что в городе почти нет высоких зданий, стоящих сплошняком. Широкие прогалины в каменных рядах открывают просторные окна, в, которые вытекают шумы. Хороши и городские транспортные развязки с виньетками путепроводов, расположенных на приличном расстоянии от окрестных зданий.

И, несмотря на то что в Стокгольме не слыхать фабричных гудков и трамвайного перезвона, что там, как и у нас, запрещены автомобильные сигналы, несмотря на шумопоглощающую зелень и водные просторы, в городе все же довольно шумно. Как ни странно, главный шумовой фон образуется из-за стремления стокгольмцев по-настоящему благоустроить свой город. Идешь по улице и вдруг слышишь отбойный рокот, будто где-то вдалеке черпает землю экскаватор или разгребает щебенку бульдозер. Рокот все ближе и громче, и вот за следующим домом видишь на газоне небольшую машинку для стрижки травы. Газонов в Стокгольме чрезвычайно много, и, чтобы держать зеленые ковры в порядке, нужно семь-восемь раз за сезон их стричь. С утра до вечера на улицах, дворах и скверах рокочут, фыркают и стреляют моторами, стрекочут режущими, устройствами компактные механические жуки, и звуки эти, не смешиваясь с другими, назойливо лезут в уши.

Во многих местах города долбят пневматическими молотками и чем-то дробят камень, и эту резкую стрельбу тоже слышно издалека.

Однако самые оглушающие звуки обрушиваются на тебя с неба. Конечно, удобная это вещь — авиация, но рев самолетов и вертолетов становится все оглушительнее, потому что растет мощность двигателей, габариты и подъемная сила воздушных кораблей. Скачкообразно увеличивается в мире и количество летательных машин. Только на гражданских аэродромах ФРГ за — последние пять лет, например, число взлетов и посадок возросло с двух до шести миллионов в год. Для густонаселенных районов это настоящее бедствие. Миллионы людей круглые сутки слышат этот ужасающий грохот над головой, внезапные пугающие хлопки и ударЫг от которых дрожат оконные стекла, болят уши, изнашивается сердце. Москвичи-то, можно сказать, счастливчики — уже многие годы они не слышат самолетов, потому что своевременно, на заре реактивной авиации, предусмотрительно и заботливо были изменены воздушные маршруты, продуманы схемы посадок и взлетов, соответственно выбраны места для новых аэродромов нашей столицы.

Лишь время от времени в бездонной глуби неба стремительно пролетит невидимый и беззвучный самолетик, оставив за собой расплывающийся, белый или бледно-розовый след.

Даже красиво с виду, и на душе вроде спокойно — ты тут занят своими делами, а тебя кто-то неслышно и незримо охраняет…

А вот в Стокгольме я жил в районе, над которым постоянно, днем и ночью, через короткие интервалы взревывали набирающие высоту самолеты. К этому грохоту я не смог привыкнуть, с трудом засыпал, встрепанно вскакивал ночами с колотящимся сердцем, и в голове по утрам шумело. Неподалеку располагался старый городской аэродром, и жителям этого района было не легче от сознания того, что преобладающие ветры дуют над городом в направлении, исключающем взлеты реактивных лайнеров над центром города. Разумеется, рано или поздно потребуются в данном случае кардинальные меры, чтобы удобство для меньшинства не доставляло неудобств большинству, но в Стокгольме же столкнулся я еще с одним ужасным шумовым загрязнением, которое познакомило меня с местным, довольно парадоксальным пониманием демократии.

Однажды ночью я вскочил от громоподобного моторного рева на улице, по сравнению с которым самолетный шум над крышей казался гудением шмеля. Уши заложило, стекла дружно задребезжали, в темноте почудилось, что со стен сыплется штукатурка. Я выглянул в окно, однако гром на колесах уже катился в сторону центра, и видны были только удаляющиеся красные огоньки да мятутциеся лучи сильных прожекторов. Проехали машино-люди, которых в Швеции называют ревущим раскатным словом — "раггары".