Стенание

Смутный ужас, и вместе – глухая тоска

Нераздельно-царили средь ночи беззвездной…

Вот донесся откуда-то издалека

Вой голодного волка – зловещий и грозный.

* * *

Дед с кряхтеньем прилег по соседству с костром,

Самосадом набил свою трубку большую

И, вздохнув, забубнил, как стихающий гром:

Расскажи мне про город, усердно прошу я!

Расскажи про газеты, про то, что в цене

И про то расскажи, что осталось дешевым,

Про живых и про мертвых поведай ты мне,

Я с другими людьми поделюсь твоим словом.

Говорят, будто трое царей меж собой

Порешили, – хоть это по моему враки, -

Что лишится престола затеявший бой,

И отречься от власти придется вояке.

Нет! Подобному чуду поверить нельзя!

Разве вправду владыки такие бывают?

Искони короли и цари и князья

Разоряют народы, людей убивают!..

– Дед, оставь, ради бога, князей и царей!

Опротивел мне город, газетные сплетни,

Лучше ты о селе расскажи мне скорей,

О его повседневной нужде многолетней!

Уснехвулся угрюмо старик-садовод:

– Что ты ищешь, прийдя к нашим жалким халупам?

Кто не умер еще, тот, конечно, живет;

Так и мы существуем, завидуя трупам.

Корка черствого хлеба – вот наша еда,

Да и та еще где-то мерещится в небе.

Можно ль жизнью назвать прозябанье, когда

Человек не уверен в сегодняшнем хлебе?

Ты хотя бы меня, для примера, возьми:

Мне уж восемь десятков, но в здешнем ущелье

Весь мой век, я совместно с другими людьми,

Бедовал и не знал, что такое веселье.

Всухомятку, все лето, как вьючный осел,

Днем и ночью, толкусь на крутом косогоре.

Воевать мне приходится с тысячей зол,

Не могу превозмочь лишь последнее горе.

От земли – ни убытка, ни прибыли мне.

То, что сад мне дает, на него же я трачу.

Черт с деньгами, когда б они были в мошне!

Я б не жаловался на свою незадачу.

Я за хворст плачу, дабы ночью присесть

У костра; мой шалаш, – ты поверишь едва ли! -

Из-за нескольких веток раз пять или шесть,

Сторожа-лесники меня в суд вызывали!

В незаконной порубке винят, в грабеже,

Объясняешь – никто тебя слушать не станет.

Старший писарь грозит и рычит, и уже

Загребущую лапу за взяткою тянет.

Вор – с одной стороны, волк – с другой стороны;

Чуть замешкался, – тащат из дома, из хлева!

И в своем же добре мы уже не вольны.

То ли вправо бежать, то ли кинуться влево?

Только к старосте ты не ходи, потому,

Что врага наживешь; ведь следы лиходеев,

Разорителей наших, приводят к нему.

Пожалеешь, судебное дело затеяв!

Он предложит, пожалуй, стакан кипятка,

Рюмку водки, и скажет в конце разговора:

– Ты ступай себе, дед! Спи спокойно пока!

Накажу я, как следует, наглого вора…

Гнусный мир! Хоть беги из него, но куда?

Стала кровью вода, а любовь – ятаганом,

Нет у сильного совести, страха, стыда,

Горе слабому в нынешнем мире поганом.

Три ружья, на столбе, здесь висели вчера.

Их владельцы, спасаясь в ночи от ареста,

Прибежали ко мне, но еще до утра,

Отоспавшись, ушли в безопасное место.

Я никак не пойму, размышлял я всю ночь:

Кто виновен? кого мне считать негодяем?

Вижу – темные парни; им надо помочь,

Но теперь из-за них мы невольно страдаем.

Что ни делай, а нам не сносить головы,

Кто силен – с тем закон, ну а мы – бессловесны.

Мы о старых адатах забыли, увы!

Ну, а новые – нам до сих пор неизвестны…

Вот, к примеру, один из дворян, из господ;

Всей земли у него – на плевочек, не боле,

Но изводит сельчан: сам не сеет, не жнет,

И другим не дает он использовать поле.

Он уводит скотину чужую тайком,

Во владенья свои, чтобы словно по праву

После выгнать ее, и грозя кулаком,

От владельца потребовать штраф за потраву.

Бойко пляшет на свадьбах, толкая народ,

И усердно – тарелки начальникам лижет.

Что добудет, – в Тифлисе пропьет и прожрет,

Без копейки вернется и снова сквалыжит.

Он однажды сказал: мол, отара Чати

Потоптала мне часть родового надела!

А Чати не дается: – Не лги, не крути!

Приведи-ка свидетелей этого дела!

Я просил чабана: – Отступись, не перечь,