Пустыня. Очерки из жизни древних подвижников

Император Константин Великий, присутствовавший на Никейском Соборе, считал Пафнутия одним из величайших иерархов, составлявших это священное собрание, выказывал ему знаки чрезвычайного внимания. Он часто звал его к себе во дворец и целовал с почтительной любовью место его правого глаза, который он потерял за бесстрашное исповедание имени Иисуса Христа.

По окончании Собора, в делах которого он принимал ближайшее участие, он продолжал быть в единении с православными епископами. Его близкая связь со святителем Афанасием, который наследовал св. Александру на знаменитой александрийской кафедре и который являлся всю свою жизнь необходимым оплотом веры, побудила его последовать за Афанасием на Тирский Собор, куда император, возбужденный арианами, вынудил Афанасия явиться, чтобы оправдаться в ложных, возведенных на него обвинениях.

Святитель Афанасий выступил на Соборе с сорока девятью православными епископами Египта и Фиваиды, в числе которых Пафнутий был одним из знаменитейших. Войдя в зал заседания, они нашли собрание составленным почти исключительно из ариан, которые считали себя скорее судьями, чем сочленами святителя Афанасия. Пафнутий увидал среди них св. Максима Иерусалимского, православного иерарха, который во время гонения со славой исповедывал веру во Христа и, как Пафнутий, подвергся пыткам. Теперь он был обманом привлечен арианами на их сторону. Только что Пафнутий его увидел, он, раздвигая толпу, пошел прямо к нему и, отведя Максима в сторону, сказал ему: «Имев честь носить те же знаки мучения, которое Мы приняли за Христа, и потеряв вместе с тобой одно из телесных очей, чтобы обильнее наслаждаться Божественным Светом, я не могу видеть тебя сидящим в совете нечестивых обманщиков и в рядах служителей лжи».

При этом Пафнутий объяснил ему заговор ариан против святителя Афанасия и убедил Максима не подписывать его осуждения.

История не говорит нам более ничего о св. Пафнутий, но и то немногое, что она сохранила, делает честь духовному развитию, полученному им в монастыре преп. Антония, и показывает, что этот птенец великого египетского пустынножителя был в эти тревожные времена юной церкви одним из ревностнейших борцов за религиозную истину.

VIII. Преподобный Сисой, отшельник на горе преп. Антония

Сисой был одним из самых ярких светил среди пустынножителей и удостоился того, что Сам Спаситель незадолго до его смерти назвал его избранным сосудом пустыни.

Он еще в очень молодых летах отрекся от мира и жил сперва в Скиту под руководством аввы Гора. Он несколько лет упражнялся с самоотречением и в аскетических подвигах. Когда же пустыня Скит показалась ему слишком шумной, он переправился через Нил и уединился на горе, где незадолго до того скончался преп. Антоний.

Свежая память о добродетелях этого святого патриарха монашества разожгла его рвение, как будто бы он видел его живым и слышал из его уст дивные наставления, которые преподобный дал своим ученикам.

И повел он на горе самую высокую духовную жизнь. Его аскетические подвиги, его суровое молчание и вообще блистательный пример его иноческой добродетели доставили ему доверие всех иноков, которые имели случай его видеть, часто обращаясь к нему за советами. С каким старанием он ни старался, он не мог укрыться от многих посетителей и должен был жертвовать любовью к уединению для братской любви. Добродетель; на которой он больше настаивал, была смирение. И он мог тем лучше учить смирению, что сам он был образцом самого глубокого смирения. Один инок сказал ему однажды: «Я считаю, что я, отец, всегда предстою перед Богом». На это он ответил: «Это еще немного, сын мой. Но было бы лучше, если бы ты считал себя ниже всех тварей, потому что через это ты приобрел бы смирение». Другому в подобном же случае он сказал: «Умаляй себя, отрекись от поблажки чувствам, стань выше тщетных забот мира, и ты найдешь покой сердца».

Другой инок сказал ему, что он еще не достиг до высоты преподобного Антония.

«О, — воскликнул он, — если бы у меня было в сердце хоть одно из чувств этого великого человека, то я бы весь был объят огнем любви Божественной!»

У него было столь низкое мнение о себе, что, как ни суров был образ его жизни, он считал себя чувственным и жадным человеком и хотел, чтобы другие так же думали о нем. Его посетили отшельники и просили сказать ему несколько слов в наставление. Он извинился и оставил их говорить со своим учеником. Но данный им пример заменил с избытком словесные поучения и произвел на них большее впечатление, чем если бы он произнес им длинную речь. Во время разговора их с его учеником он на какой-то их вопрос закричал им, что Сисой — обжора, который ест без меры и без надобности. А иноки, которым было известно, как велико его воздержание, подивились его смирению и вернулись к себе вполне довольные посещением.

Конечно, лишь жажда презрения людьми и любовь к поношениям заставляли его говорить так. Он не только не нарушал правил воздержания, которые были приняты между отшельниками, но в большинстве случаев прямо забывал о пище, и его ученик Авраам был вынужден напомнить ему о трапезе. И на это он иногда удивлялся, полагая, что он уже ел. Так мало обращал он внимания на телесные нужды. Если случайно ему приходилось по гостеприимству принимать с посетителями пищу ранее положенного времени, он затем долго постился, заставляя тело оплатить снисхождение, которое он ему сделал лишь для того, чтобы исполнить долг милосердия другим. Соседние пустынники знали этот его обычай. Однажды, когда пришедший навестить его авва Адельф, епископ Никополеоса, не знал его обычаев, пригласил его позавтракать с собой в день своего отъезда, преподобный не захотел отказать ему. В то же время пришли несколько старцев и стали упрекать ученика Сисоя, что он не предварил епископа, так как было очевидно, что после этого завтрака святой наложит на себя продолжительный и строгий пост.

Как-то раз отшельники собрались, чтобы присутствовать при служении литургии. После совершения таинства один из них дважды давал ему вино. Сисой оба раза выпил понемногу более ддя того, чтобы не огорчать брата отказом, чем потому, что желал этого. Но когда монах поднес ему в третий раз, он, полагая, что в те два раза заплатил достаточно долгу учтивости, отказался, говоря, что вино вводит в искушение.

Он так опасался мирской похвалы, что, молясь иногда с воздетыми руками, он опускал их тотчас, как думал, что его могут видеть, из боязни, что его начнут еще более почитать. Однажды, совершая молитву в обществе другого пустынника, он не мог удержаться от нескольких вздохов. Но как только он успокоился, он пожалел об этом и сказал с великим смирением этому монаху: «Прости меня, брат! Я, кажется, не истинный пустынник, если я так вздыхаю перед другими».

Всегда готовый оправдывать других, он, если видел что хорошее в других, обращал это укором себе. Прохаживаясь однажды на горе, на которой он десять месяцев никого не видал, он встретил охотника, у которого он спросил, откуда он и давно ли он не был в этом месте. «Уже одиннадцать месяцев, — отвечал охотник, — я хожу по этой горе, но не встретил никого, кроме тебя». Тогда преподобный пошел в свою келью и с чувством самоукорения, ударяя себя в грудь, говорил: «О, Сисой, ты полагал, что хранил строгое уединение, пробыв некоторое время один; а вот мирянин, который пробыл в уединении дольше тебя!»

Три отшельника, привлеченные молвой о его святости, посетили его, и один из них сказал ему: «Отец, что сделать мне, чтобы избежать адского огня?» Он ему не ответил. «А я, отец, — подхватил другой, — чем могу избежать скрежета зубов и не умирающего червя адского?» Третий спросил: «А мне что делать? Меня охватывает смертельный ужас всякий раз, как я представляю себе тьму кромешную».

Тогда преподобный ему ответил: «Признаюсь вам, братья, я никогда не думал об этих вещах; и так как я знаю, что Бог полон благости, то я надеюсь, что он сжалится надо мной». Монахи, которые ожидали более прямого и пространного ответа, удалились, выражая некоторую печаль. Но святой не захотел отпустить их недовольными, позвал их и с великим смирением им сказал: «Блаженны вы, братья, и завидую я вашей добродетели: вы мне говорили об адских муках, и я понимаю, что вы так проникнуты мыслью о них, что они могут вам много помочь, чтобы избежать грехов. А я! Что делать мне с сердцем, столь бесчувственным, что я не думаю даже, чтобы после смерти было место казни, назначенное для наказания злых! Эта бесчувственность есть, без сомнения, причина тому, что я совершаю столько грехов». Отшельники, удивленные столь смиренным ответом, просили у него прощения и возвратились домой, утверждая, что совершенно верно все то, что им рассказывали о его смирении.

Он говорил, что в течение тридцати лет он молится Иисусу Христу: «Господь мой, Иисус Христос, не дай мне сегодня согрешить языком».

— И однако, — прибавлял он, — я всегда в этом отношении грешу.

И эти слова могли быть вследствие его смирения. Он строго наблюдал молчание и уединение и постоянно держал дверь кельи запертой, чтобы его не развлекали.

Так как кротость является верной спутницей смирения, то Сисой был столько же кроток, сколько смиренен. В его ревности не было никакой горечи. Он не удивлялся ошибкам своих братьев и, далекий от упреков и негодования, с чрезвычайным терпением помогал им избавляться.

Один отшельник, живший в его соседстве, часто приходил к нему с признанием в своих грехах, и святой всегда отвечал ему: «Встань!» «Но, отец, — возразил ему однажды этот монах, — сколько же времени буду я подыматься и снова падать и снова подыматься?» «Делай это, — отвечал он ему, — пока смерть не найдет тебя павшим или поднявшимся».

Несколько иноков спросили его, не должен ли монах, который впал в прегрешения, совершать покаяние в течение целого года. «Это мне кажется слишком долго», — ответил он. «Но тогда, — сказали они, — по крайней мере шесть месяцев?» «Это много», — отвечал он. Они продолжали спрашивать: «Так, по крайней мере, сорок дней?» «И это много», — заметил он. «Так что же, — возразили братья, — ты находишь, что, если бы вскоре после его падения совершалась литургия, его можно допустить к таинству?» «Я не говорю этого, — отвечал преподобный. — Но я думаю, что благость Божия такова, что если бы он обратился к Богу с искренним раскаянием во грехе, то сам Господь принял бы его меньше, чем в три дня».

Нельзя не остановиться с особым вниманием на этих светлых взглядах великого подвижника. У нас не без прихотливости некоторые миряне замечают, что христианство слишком «черно» и слишком грозно. В самом деле, учение о благости Божией, учение о таинстве искупления в нем как будто заслонено трепетным ожиданием вечной муки. Из испуганного мозга, с детства смущенного страшными картинами адских мук, как будто вытравлен образ кроткого Пастыря, несущего на плечах погибшую овцу и оставляющего верное стадо для взыскания одной заблудившейся овцы. Так и эти простодушные иноки, со вопросники преп. Сисоя. Вместо того, чтобы укреплять свою душу памятью о разбойнике, перед которым ради его предсмертного короткого исповедания Христа открылись перед первым двери рая; памятью о первоверховном Петре, которому троекратное торжественное отречение от Христа не воспрепятствовало принять ключи рая и стать краеугольным камнем церкви; памятью о грешнице, омывшей слезами ноги Учителя и отершей их волосами, принявшими столько нечистых ласк, о чьем подвиге любви доселе по всему миру твердит Евангелие, — они распаляли свое воображение ухищренными подробностями адских мук. Одного смущал «огнь неугасающий», другого «скрежет зубов и червь не умирающий», третьего «тьма кромешная». И как мудр, и как христиански глубок был ответ инока, что он за благостью Божией и за верой в милосердие Божие забыл об адских муках!

Не поймем ли мы, что уже в силу психологических соображений гораздо полезнее для души более помнить о благости Божией, чем об угрозе адских мук? В этих земных наших делах для кротких и благостных людей мы будем работать с большим усердием, чем для сурового требователя. И вечная запуганность души вовсе не соответствует величию жертвы Христовой и делу искупления. Переживая в душе вечную Пасху, полные чувства «радости спасения», мы легче избежим всякого зла и лучше сохраним себя, чем в постоянном страхе.

Такой же интерес представляет разговор преподобного с теми иноками, которые непременно желают ограничить милосердие Божие известным сроком и не могли понять, что мгновенного дуновения благодати Богу достаточно для того, чтобы возродить падшую душу, и привлекши ее к себе великим движением Отчей любви, сразу исцелить все ее раны. Они не могли понять, что Бог есть прежде всего существо недостижимое и что могущество Его благодати не может быть определено ничтожными и жалкими мерами нашего убогого земного рвения...

Вот еще несколько случаев, в которых высказались взгляды преп. Сисоя. Один отшельник спросил его: «Если в мою келью войдет разбойник, чтобы меня убить, то, чувствуя, что я сильнее его, могу ли я убить его сам?» «Нет, — отвечал преподобный, — но предоставь его Богу. Ибо, в какой ни находишься опасности, должно думать, что это наказание за грехи. А когда случается что-нибудь хорошее признавать, то мы обязаны этим лишь благости Божией».

Еще один отшельник спросил его, должен ли он остановить вожатого, если в дороге увидит, что тот сбивает его с настоящего пути. Он ответил: «Не советовал бы тебе». «Так что же, — возразил отшельник, — надо допустить, чтобы я из-за него заблудился?» На это преподобный рассказал следующую притчу: «Иноки часов двенадцать находились в пути. Их застала ночь, и они удостоверились, что их проводник их обманывает. Однако они не захотели нарушать молчания, чтобы его обличить, и всякий из них подумал в сердце, что он увидит свою ошибку, когда наступит день, и выведет тогда их на настоящую дорогу. Так терпеливо следовали они за ним и прошли около двенадцати миль. Когда настало утро, проводник заметил свою ошибку и сильно перед ними извинялся. Они ему кротко отвечали: «Мы этого остерегались, но ничего не хотели сказать тебе». Этот человек удивился их терпению, их настойчивости в сохранении молчания и получил от этого большую духовную пользу.»

У преподобного было правило, что отшельник не должен выбирать такой ручной труд, который ему более нравится. Он не желал также, чтобы брат, по преклонному возрасту или ради немощи нуждавшийся в помощи братьев, свободно повелевал ими. «Когда люди сделали так уже много, — говаривал он, — что о нас заботиться, к чему нам еще приказывать?» Его ученик, служивший ему, был вынужден совершить путешествие. Много других братьев предложило ему свою помощь, но преподобный терпеливо дожидался его возвращения. Чтобы испытать его, Бог попустил, что сарацины дошли до его горы, что они ограбили его ученика и унесли тот малый запас провизии, который у него был. Когда варвары удалились, преподобный с учеником отправился искать по полям какое-нибудь пропитание, и когда святой старец нашел несколько зерен ячменя, он положил часть в рот, а остальные отдал ученику.

Бог возвышает тех, которые себя унижают. И он даровал преп. Сисою дар чудес. Но так как все, что привлекало к нему уважение людей, тревожило его смирение, он не выносил ничего, что распространяла о нем слава; и можно было добиться от него чуда лишь тогда, когда прибегали к какой-либо уловке.

Так поступил один человек, направлявшийся к нему за благословением со своим очень еще молодым сыном. Мальчик умер в дороге. Но отец, не печалясь и глубоко веря в молитвы преп. Сисоя, отнес умершего к святому. Войдя в его келью, он положил мальчика у его ног, как будто тот не умирал, чтобы он благословил их обоих. После того, как святой совершил над ними молитвы, отец встал и вышел из кельи, оставляя труп сына с преподобным. Отшельник, видя, что тот не двигается сказал ему, чтобы он встал и шел за отцом. Мертвец ожил и исполнил это приказание. Тогда счастливый отец, в восторге ворвавшись к преподобному, объявил ему, что он сотворил, и прославлял за воскрешение своего сына. Но Сисой, ужасно боявшийся, чтобы кто не узнал о его чудесах, чрезвычайно был этим опечален и велел передать этому человеку через своего ученика, чтобы он всячески остерегался говорить об этом до его смерти. Преподобный Сисой избавил также этого самого ученика от жестокого покушения, молясь Христу Спасителю в простоте своего горячего сердца: «Господи, я не отойду от Тебя, пока Ты не избавишь его от одержащего его искушения».

Нельзя удивляться тому, что его молитва была так действенна, потому что он влагал в нее необыкновенный жар, потому что его моления были так возвышенны, что доходили до экстаза. Иногда его сердце так всецело было охвачено огнем любви Божественной, что, едва вынося его силу, он облегчал себя частыми вздохами, не видя этого и даже против своей воли.

Доверие, которое отшельники имели к нему, заставляло его заботиться о них, и он с чрезвычайным вниманием вооружал их против новшеств ересей. Несколько ариан осмеливались прийти к его горе, чтобы распространить между братией свое учение. Он им ничего не стал возражать, но приказал своему ученику прочесть в их присутствии трактат, составленный святителем Афанасием против их заблуждения. Это чтение выяснило всю лживость их догматов и затворило им уста. Обличив их таким образом, он отпустил их со своей обычной кротостью. Его ученик Авраам, видя, насколько он удручен годами и немощами, сказал ему, что ему было бы хорошо перейти поближе к обитаемым странам, где бы ему могли легче помочь. На это он ответил: «Если вы это находите нужным, отведите меня в такое место, где бы не было женщин». «Но, — отвечал ученик, — они всюду, кроме пустыни». «Если это так, — ответил он, — отведите меня в пустыню».

Из собрания его изречений можно понять, что он уступил желанию ученика и отправился на некоторое время в Клисму, город, расположенный на берегу или вблизи Красного моря. Там посетили его несколько мирян и желали вступить с ним в большие прения, но он молчал. Тогда один из них сказал другим: «Зачем вы надоедаете этому доброму старику: он не ест, потому не может и говорить». Тогда преподобный заговорил и ответил им: «Я ем, когда требует этого телесная нужда».

Авва Аммон пришел также навестить его и, видя, что он тоскует по своему уединению, стал ему доказывать, что, удрученный старостью, он нуждается в помощи, которую не мог бы иметь в пустыне. Но преподобный, бросив на него печальный взгляд, сказал: «Что говоришь ты мне, Аммон? Свобода духа, которой я там наслаждался, не заменяла ли мне всего!» Наконец, когда этот Божий человек вернулся в свое дорогое уединение и был уже при конце своего жизненного пути, отшельники собрались вокруг него, чтобы принять от него его последние мысли и чувства. Его лицо сияло и, как бы восхищенный уже вне тела, он говорил: «Вот авва Антоний идет ко мне». Немного позже он воскликнул: «Я вижу лик пророков». И в эту минуту его лицо стало еще лучезарнее. Он произнес еще: «Вот идут апостолы!» И продолжал говорить тихо, как будто беседовал с какими-то святыми людьми. Отшельники просили его объяснить, с кем он говорит, и он произнес: «Вот ангелы пришли принять мою душу; я прошу их подождать немного, чтобы дать мне время на покаяние». Они ответили ему: «Отче, тебе не нужно больше каяться», а он возразил; «Я не уверен в том, что я даже приступил к покаянию». Наконец его лицо просияло, как солнце, и в то же время он воскликнул: «Видите, видите. Спаситель идет ко мне!» Он отошел, произнося эти слова, и его келья в ту минуту наполнилась Небесным благоуханием.

Он почил около 429 года, по меньшей мере семьдесят два года спустя после того, как он удалился на гору преп. Антония, что показывает, что он пришел туда очень молодым и скончался в глубокой старости.

IX. Преподобный Аполлоний, фиваидский отшельник и дьякон-мученик

Место рождения и время смерти этого отшельника неизвестны. Предполагают, что он был замучен незадолго до св. Петра Александрийского, когда Максимин Дайя, объявленный цезарем, в нарушение эдикта, объявленного в его предсмертную болезнь Максимианом Галером, продолжал гонение, начатое Диоклетианом. Это относится приблизительно к 311 году.

Аполлоний был одним из лучших фиваидских отшельников и был возведен в степень дьякона. Когда последовало гонение, он не удовольствовался тем, чтобы славить Бога в тишине своей кельи, но навещал исповедников веры, заключенных в тюрьмах, и воодушевлял их мужественно стоять за Христа. Семена его слова принесли богатые плоды, и благодаря ему несколько лиц с радостью приняли венец мученичества. Вскоре и самому ему выпало на долю умереть за Христа. Императорские чиновники, вменив ему в преступление его отношение к схваченным христианам, арестовали его и бросили в тюрьму. Язычники того места, где его содержали, пришли в большом числе, чтобы посмотреть на него и поглумиться над ним; один из них, по имени Филемон, знаменитый в народе искусством игры на флейте, желая отличиться перед другими, особенно издевался над преподобным. Он осыпал его всякой бранью, называл его соблазнителем, мошенником, говорил, что он заслужил всеобщую ненависть и что его надо уничтожить как можно скорее.

Аполлоний слишком приучил себя к терпению; чтобы в этом случае сохранить свое спокойствие, он молча выносил все то, что влагали ожесточение и ложная ревность в уста этому разъяренному человеку. Он дождался конца его ругательств и ответил ему такими словами: «Господь да сжалится над тобой, сын мой, и да не вменит тебе во грех всего, что ты наговорил!» Эти слова, произнесенные с кротостью, свойственной святым, растрогали Филемона. А Бог внезапным наитием Своей благодати сделал из него вдруг нового человека. Он объявил себя христианином и, не довольствуясь этим первым признанием, побежал в судилище и там всенародно заявил о своей вере во Христа.

Судья счел это за глупую выходку и шутку, потому что Филемон был известный шутник. Удостоверясь, однако, что он говорит серьезно, он спросил у него, потерял ли он рассудок и как он мог помешаться в такое короткое время.

На это Филемон твердо ответил ему: «Это ты скорее и несправедлив, и безумен, присуждая к смерти христиан, которые действительно ни в чем не повинны. Я объявляю, что я христианин и что нет на земле людей лучше христиан». Судья не подал вида тому, что оскорблен этим ответом; он постарался привлечь его на свою сторону ласками. И, лишь увидев, что это ему не удается, перешел от кротких слов к жестокости и стал мучить его различными пытками. Он велел также привести из тюрьмы преп. Аполлония, против которого был страшно раздражен за обращение Филемона, и подверг его самым ухищренным мучениям за то, что он кроме богохульства и неверия в богов провинился еще совращением Филемона. Аполлоний, продолжавший оставаться спокойным, сказал ему со своей обычной кротостью:

— Дай Бог, чтобы ты и все находящиеся здесь последовали за тем, что вы называете во мне заблуждением.

Но этот ответ еще более раздражил судью. И он приказал сжечь Аполлония и Филемона живыми. И вот они уже стоят среди пламени. Уже лижущие языки его готовы опалить их тела. А сердце Аполлония еще жарче огня горит ревностью ко Христу. И вознес он тогда из глубины души своей, уже устремлявшейся в объятия Отца, последнюю молитву, чтобы Господь проявил Свою безграничную силу и посрамил язычество. Все присутствовавшие вокруг слышали его молитву, произнесенную громким голосом. И едва он кончил, как на него и Филемона пало облако, и излившаяся на них роса совершенно погасила огонь. Это чудо так изумило судью и народ, что они стали громко кричать, что один Бог христиан велик и бессмертен. Весть об этом чуде и об обращении этого значительного чиновника быстро распространилась и дошла до префекта Египта, который находился в Александрии. Но он не только не изменился под впечатлением этого известия и не призадумался над происшедшим, но выбрал офицеров самого жестокого нрава и отправил их за этим, уверовавшим во Христа чиновником и за Аполлонием.

В цепях они были приведены в Александрию. В дороге Аполлоний, полный Духа Святого, влагавшего в его уста слова живительные, возвещал Христа своим провожатым и настолько убедил их в истине христианства, что они исповедали веру свою перед префектом и захотели разделить страдания приведенных ими и просветивших их узников. Найдя их непреклонными, префект приговорил их ко ввержению в море. Не мот понять этот нечестивец, что, давая им тем спасительное крещение, он внес величайшее счастье и возрождение. Они были там захвачены волнами, но для того, чтобы жить вечно.

Море, послужившее орудием их мученичества, не скрыло их от почитания верных. Оно возвратило их тела, выбросив на берег. Христиане похоронили их в общей могиле, которую Бог прославил множеством чудес и которая привлекала толпы народа. Память их празднуется 14 декабря.

X. Преподобный Иоанн Египетский, пророк и отшельник в Нижней Фиваиде

Казалось, Бог послал этого святого в мир, чтобы показать, что не всегда знатное происхождение выставляет людей вперед и что право на это принадлежит больше всего добродетели. Святой Иоанн Египетский, при своем низком происхождении, так прославился святостью, что, можно сказать, кроме преп. Антония Великого не было другого инока, слава которого так прогремела по миру. Он был уважаем не только простым народом, но и великими земли и императором. Знаменитейшие писатели и богословы, каковы: святой Иероним, блаженный Августин, преподобный Касиан воздали ему дивные похвалы. Поэтому все сохранившееся о нем особенно заслуживает доверия, являясь отголоском слов, написанных о нем этими великими писателями. Город Ликобой в нижней Фиваиде был его родиной. Он был обучен ремеслу плотников и прожил, занимаясь ремеслом до двадцатипятилетнего возраста. Тогда, уступая желанию работать лишь для спасения души, он разом отказался от мира, чтобы удалиться в уединение. Хотя благо, от которого он отказался, было невелико, к нему можно применить слова, сказанные Иеронимом о святом Петре, что он покинул многое, так как в сердце его не осталось никакой любви к земным благам.

Вместе с этой первой жертвой он отрекся от своей воли. Он вручил себя руководству одного старого подвижника, чтобы научиться послушанию, и служил ему с величайшим усердием и смирением. Между тем старец, желая закалить его, налагал на него трудные испытания. Для начала он приказал ему поливать сухую и полусгнившую палку, пока она не пустит корней. Это испытание продолжалось год. Ни разу преп. Иоанн не нарушил приказания, хотя за водой должен был ходить за две версты.

Весть об этом подвиге послушания распространилась в соседнем монастыре, и некоторые братья приходили своими глазами удостовериться в этой изумительной покорности. Однажды в присутствии таких посетителей старец позвал Иоанна и велел ему выбросить в окно сосуд с маслом, составлявший их единственный запас. Преподобный беспрекословно исполнил это приказание, не рассуждая о том, что это масло им чрезвычайно нужно.

Еще как-то раз пришли монахи, желавшие полюбоваться Иоанновым послушанием. Старец позвал его и приказал бежать к одной указанной скале и прикатить ее к месту, где они находились. Это была громадная каменная масса, которую бы не могли сдвинуть несколько человек. И однако Иоанн, подбежав к ней, стал толкать ее то плечом, то животом и ногами, прилагая всевозможное усилие, пока все его платье и даже скала не были смочены его потом. Этим он доказал, что, когда настоятель приказывает ему что-нибудь, ему нечего смотреть, возможно ли, это или нет, а только слушать.

За такое исключительное смирение Господь даровал ему впоследствии дар пророчества. Одиннадцать, или двенадцать лет упражнялся он таким образом в отречении от собственной воли. После этого, так как его духовный отец умер, он провел около пяти лет в различных монастырях и наконец удалился в, пустыню, чтобы жить совершенно отшельником.

Место, выбранное им для уединения, была пустынная гора в округе города Ликополя. Он вырыл себе пещеру в скале, к которой был трудный доступ, и заткнул вход, чтобы его не отвлекали от погружения в духовно-созерцательную жизнь. В это время ему было от сорока до сорока двух лет. И он пробыл в этом затворе до девяноста лет, не отворив его ни разу никому, кроме только одного человека, который и сохранил нам повествование о его жизни.

Как ни желал он всей душой жить с одним лишь Богом, он не мог помешать, чтобы к нему не стекались со всех сторон, так что он принужден был разрешить выстроить неподалеку от своей кельи помещение, в котором бы посетители были защищены от непогоды и пользовались странноприимством, на котором так настаивает Евангелие. Но он говорил лишь по субботам и воскресениям через окно, которое служило ему для передачи ему пищи. И он не позволил ни одной женщине приблизиться к его келье.

Он вел в этом месте совершенно Небесную жизнь. Он находился в постоянной молитве и созерцании. Сердце его, отрешенное от земли и чуждое мирских забот, возносилось к Богу с полной свободой, и Бог, соединяясь все теснее с его душой, по мере того, как возрастала его отрешенность от мира, наполнял ее светом и обилием благодати.

Его воздержание было велико по обычаю тех счастливых времен. Он не вкушал ничего вареного, даже хлеба; но ел один раз в день к вечеру небольшое количество плодов. Он соблюдал эту строгость поста до конца своей жизни и так в это втянулся, что впоследствии, даже при желании, не мог бы изменить образа жизни: так он утончил свой желудок! Вероятно, по этой же причине его борода и волосы были чрезвычайно светлы, так как крайняя слабость, до которой он довел свое тело, уничтожила соки, поддерживающие краску волос.

Какими дарами ни наградил его Бог, Он не избавил его от искушения, которыми Он, как золото огнем, испытывает Своих величайших святых. Демоны часто пытались смущать его ночью, чтобы отвлечь его от молитвы и лишить его короткого покоя, а по утрам, прибавляя насмешки к причиненному злу, они являлись в видимых формах, как будто прося извинения за ночное беспокойство.

Этот лукавый дух, пользующийся малейшим случаем для соблазна служителей Божиих, в одной встрече имел удачу смутить святого. Духи внушили ему мысль усилить свой пост до двух дней сряду, чтобы ослабить его ум полным ослаблением тела, уже изнуренного старостью и необычными подвигами.

Преподобный, который из-за любви к подвигу подвергал себя всевозможным истязаниям, поддался искушению. Когда в конце второго дня он хотел сесть за трапезу, демон явился к нему под видом гнусного эфиопа и, бросившись перед ним на колени, сказал ему со злой усмешкой: «Ведь это я побудил тебя к этому долгому посту». При этом признании преподобный пришел в себя и понял, что он поддался вражескому внушению. Это побудило великого служителя Божия лишь к большей бдительности.

Тридцать лет жил он так в затворе, сражаясь с духами тьмы, в великих подвигах, предаваясь день и ночь молитве, живя, так сказать, в Небе высотой своего созерцания, как будто он уже не находился в этом мире. И после такой жизни Бог дал ему благодать пророчества, столь великую, что ничто не могло остаться не обнаруженным перед его взором, где бы скрыто оно ни было: в закоулках совести людской, или в отдаленных местах, или во тьме будущего.

Людям, приходившим к нему как из отдаленных стран, так и из близи, он, когда это было нужно, объявлял то, что они считали навсегда скрытым в глубине своей совести. И, если они совершили тайно какой-нибудь большой грех, он увещевал их наедине ревностно и кротко, чтобы вызвать в них раскаяние и исправление. Он также заранее объявлял, будет ли разлив Нила, от чего зависит хороший или дурной урожай, большой или средний, и предупреждал людей, когда им угрожал гнев Божий, объяснял людям, чем они вызвали этот гнев, и уговаривал грешников смягчить Бога покаянием и переменой жизни.

Все это относится к менее интересному его предсказанию. К тем, которые в свое время наделали много шуму, принадлежит его пророчество о поражении эфиопян, когда они сделали набег на владения империи со стороны Сиены, первого города, который находится в Верхней Фиваиде, идя из их страны. Они сумели разбить по частям противопоставленные им войска, нанесли большой урон и захватили большую добычу. Можно было бояться, чтобы они не продолжали далее своих завоеваний, так как числом они сильно превосходили римские войска. Генерал, начальствовавший над этими войсками, не нашел лучшей помощи, как обратиться к совету и молитвам отшельника Иоанна. Итак, он пришел посоветоваться с ним, что ему делать. И служитель Божий ему ответил, обозначив при этом точный день, в который сбудется его пророчество, что он может без боязни идти на неприятеля, что он одержит в этот день над ним полную победу, что он обогатится от него военной добычей и захватит обратно то, что неприятель у него отнял. Все так и случилось. И когда этот генерал по возвращении из похода пришел благодарить его, он еще предсказал ему, что он будет пользоваться особыми милостями императора. И это в действительности оправдалось. Пришел посетить его другой офицер. Жена его, которую он оставил беременной, родила, как потом оказалось, в тот самый день, как он был у подвижника, и находилась при смерти. Святой сказал ему: «Ты, конечно, воздал бы славу Создателю, если бы знал, что Господь даровал тебе сегодня сына. Мать его в опасности, но Бог ей поможет и ты найдешь ее выздоровевшей. Спеши поскорее домой. Ты придешь туда на седьмой день по рождении ребенка. Назови его Иоанном. Воспитывай его у себя до семилетнего возраста, не позволяй ему иметь какие бы то ни было отношения с язычниками. И затем поручи его воспитание каким-нибудь инокам, чтобы они вырастили его в преданности и верности Богу».

Одна благочестивая женщина по имени Пимения, жившая в Фиваиде, чрезвычайно желала видеть преподобного Иоанна. Так как он не принимал лиц ее пола, то и для нее не сделал исключения из правила и удовольствовался тем, что велел ей передать через других разные советы. Особенно наказывал он ей не ехать в Александрию. Она по небрежности или потому, что забыла совет святого, поплыла по Нилу к этому городу. По дороге она остановила свое судно у Ниссий; ее люди сошли на берег, завязались ссоры с местными жителями — и те одного из них убили, переранили других, бросили в реку третьих, ничего не зная о запрещении отшельника Иоанна. Наконец, погрузили и ее в воду и принудили ее саму удалиться, угрожая в противном случае поступить с ней еще хуже.

Самые же знаменитые его предсказания были те, которые он сделал императору Феодосию Великому. Он заранее в разное время предупредил его о вторжении варваров в провинцию, о восстании тиранов и средствах укротить их и еще о разных событиях его царствования. Особенно важны были для Феодосия те советы, которые он спросил у преп. Иоанна относительно двух своих самых опасных врагов. Один из них был тиран Максим, победитель двух императоров Грациана и Валентиниана, из которых он первого убил в 383, а другого изгнал из его владений в 387 году. Иоанн уверил его в победе и предсказал, что он одержит ее без большого кровопролития. Доверившись его слову, Феодосии пошел на врага, — хотя имел меньше, чем тот войска, — разбил Максима в двух битвах в Паннонии, беспрепятственно перешел Альпы, преследовал его и, наконец, нагнал в Аквилее, где солдаты Феодосия отрубили Максиму голову.

Четыре года спустя Евгений завладел западной империей, с помощью предводителя Арбогаста, задушившего молодого Валентиниана. Феодосии решил идти на него, чтобы отомстить за убитого. Евгений, ожидавший этой войны, готовился к ней, как язычник, прибегая к идольским суевериям и к магии. Он вопросил человека, который брался сам предсказывать будущее колдовством. Римские жрецы приносили также много жертв за Евгения, тщательно рассматривали внутренности жертвенных животных и находили в них счастливые предзнаменования. Феодосии же искал истину в более чистых источниках. Он послал в Фиваиду одного из своих придворных, Европия, чтобы тот убедил Иоанна прийти к нему или узнать у него, идти ли ему самому первому на тирана или ждать, чтобы тот напал на него. Евтропий с усердием исполнил данное ему поручение. Он убеждал Иоанна ехать к императору. Но, не уговорив его покинуть уединение, он услыхал великие предсказания. Он узнал от Иоанна, что император одержит победу, что она достанется с большими жертвами, чем та, которую он одержал над Максимом, что Евгений погибнет, но что сам Феодосии ненадолго переживет его; что он умрет в Италии и оставит своему сыну западную империю. Все это в точности исполнилось. Феодосии пошел на Евгения и думал сперва, что он побежден, так как в первый же день битвы потерял десять тысяч готов; но на другой день победа решительно склонилась на его сторону, и было ясно, что ею он обязан исключительно молитвам преподобного, так как он был в такой опасности все потерять. Битва произошла на Аквилейской равнине 6 сентября 394 года. Феодосии же жил только до 17 января следующего года и по смерти оставил восточную империю Аркадию, западную — Гонорию своим сыновьям.

Дар пророчества, полученный преп. Иоанном от Бога, сопровождался даром исцеления. Он творил чудеса и там, где его не было, особенно ради женщин, так как он никогда не позволял, чтобы хоть единая подошла к его келье. Супруга одного сенатора ослепла и постоянно просила мужа отвезти ее к преподобному. Муж узнал, что преподобный никогда не допустит ее к себе. Единственное разрешение вопроса он нашел в том, что пришел просить Иоанна хоть помолиться за нее. Он это исполнил и, кроме того, послал ей масло, которое освятил. Больная потерла им себе глаза, и к ней вернулось зрение. Он обыкновенно пользовался этим освященным маслом, надеясь, что станут приписывать исцеления больных менее ему, чем силе благословения. Таким образом он по смирению скрывал полученную им благодать. Он приписывал также исцеления вере тех, которые к нему обращались, и уверял, что он был услышан вовсе не за какие-нибудь свои заслуги, но лишь потому, что Господь желал подать Свою милость этим людям.

Его твердое намерение не говорить ни с одной женщиной подало повод к замечательному обстоятельству, на котором особенно останавливался блаженный Августин.

Один военачальник, ведший войска в Сиенну, куда ехала с ним его жена, отправился по ее уговору к келье преподобного; его целью было выпросить, чтобы Иоанн позволил ей прийти к нему. Преподобный Иоанн отвечал, что оно тех пор, как затворился в келье, никогда не видал женщин и что то, что она просит, совершенно неисполнимо.

Офицер не сдавался. Он продолжал все настойчивее упрашивать его, уверяя, что если он ему откажет в этой милости, то жена его умрет с горя. Тогда, исполняя ее просьбу, он доставил ей необыкновенную радость.

Святой дивился его вере и настойчивости. Он не желал огорчать ни его, ни его супругу полным отказом, но не мог изменить своего решения. Он ему сказал: «Иди, твоя жена увидит меня, не приходя сюда и даже не выходя из дома». Офицер ушел с таким ответом, стараясь догадаться, что это значит. Много раздумывала над ним и жена. Ночью, когда она заснула, святой явился ей во сне и сказал ей такие слова:

«Женщина! Твоя вера велика и принуждает меня прийти сюда, чтобы удовлетворить твою просьбу. Тем не менее я советую тебе не желать видеть земной облик служителей Божиих, но созерцать очами духа их жизнь и их дела, «ибо плоть не пользует, а дух животворит». Что же касается меня, то я вовсе не в качестве праведника или Пророка, как ты думаешь, но только ради твоей веры помолился за тебя, и Бог даровал тебе исцеление от всех болезней, которыми ты страдала. Ты и твой муж — вы будете отныне пользоваться совершенным здоровьем, и благоденствие осенит весь ваш дом. Но не забывайте Бога и благодеяний, полученных вами от Него. Живите всегда в страхе Господнем, не желайте ничего свыше того, что вам назначено в жалованье, а ты довольствуйся тем, что видела меня во сне, не прося ничего большего».

Проснувшись, эта женщина рассказала мужу все, что она видела и слышала, и описала ему очень верно все черты лица преподобного, цвет и форму его платья и все другие отличия, по которым его можно было признать. Он не мог сомневаться, что святой явился ей во сне. В изумлении вернулся он к пещере преподобного Иоанна, сказал ему все происшедшее и благодарил его.

Очень интересно описание посещения, сделанного блаженному Иоанну Палладием и другими отшельниками, и те прекрасные наставления, какие он там получил. Палладий был в Нитрийской пустыне со своим учителем Евагором и Албином, Аммоном и тремя другими. Они как-то разговорились про преп. Иоанна, о святости которого шла громкая молва. Евагор сказал, что он был чрезвычайно рад узнать наверно о его добродетелях через какого-нибудь опытного в духовных вопросах человека.

Палладий чувствовал в себе достаточно сил, чтобы совершить это путешествие, так как ему было всего двадцать шесть лет. Он отправился, никого не предупреждая, и после трудного пути прибыл наконец к горе преподобного. Помимо того, что он находился в дороге восемнадцать дней, совершая путь отчасти пешим, отчасти по воде, он еще заболел, так как это было время разлива Нила, во время которого болезни представляют обычное явление.

Прибыв в келью, он увидал, что вход в нее заперт, и узнал, что она отпирается лишь в субботу и воскресенье. Он дождался этого дня и увидел преподобного сидящим у окна, через которое он говорил с подходившими к нему людьми. Увидев его, святой ему поклонился, спросил его через переводчика, из какой он страны, что его привело сюда, и добавил, что, по его мнению, он принадлежит к компании Евагра. Палладий ответил на все его вопросы. Но во время их разговора явился Алипий, губернатор этой провинции, и с большой поспешностью подошел к преподобному Иоанну. Отшельник покинул тогда Палладия, который отошел в сторону, чтобы дать им поговорить на свободе. Беседа их затянулась. Палладию наскучило ждать, и в сердце его возникло чувство ропота, что святой обращает на него слишком мало внимания, что делает разницу в лицах по их положению... Палладий даже думал сразу уйти.

Преподобный в эту минуту узнал духом, что происходит у него в душе, и послал к нему своего переводчика Феодора сказать ему не быть нетерпеливым, так как он сейчас отпустит губернатора. Эти слова заставили Палладия опомниться. Он понял, насколько просвещен был преподобный, раз он проникает в его мысли, и стал спокойно ожидать ухода губернатора.

Когда преп. Иоанн позвал его к себе, он сделал ему мягкий, ласковый выговор за произнесенное им осуждение и за внутренний ропот, до которого он себя допустил. Потом, чтобы утешить его, он ему сказал:

— Не помнишь ли ты слов Писания, что не здоровые, а больные имеют нужду во врачах? Я могу говорить с тобой, когда захочу: ведь ты со мной, и если бы я не мог доставить тебе духовного утешения, есть другие отцы, которые могут это сделать. А вот этот губернатор, который находится под властью духов в тех земных делах, которыми он занимается, пришел ко мне за несколькими спасительными советами. И в то время, которое у него есть, чтобы передохнуть, в те минуты, когда он, как раб, бежит из-под власти жестокого и немилосердного господина, как могу я его покинуть, чтобы говорить с тобой — с тобой, постоянно занимающимся делом спасения?

После этого разговора Палладий стал просить Иоанна помолиться за него, но святой старец, дав ему, как маленькому ребенку, мягкий удар по щеке, с приятной веселостью продолжал затем говорить ему следующее:

— Ты не будешь избавлен от печали. Ты вынес уже большую борьбу при мысли оставить твое уединение. Но страх оскорбить Бога заставил тебя отложить свой уход. Демон мучит тебя этим и представляет тебе видимые поводы к такому удалению. Он представил тебе, что твой отец скорбит о твоем уходе, что твое возвращение побудит твоего брата и сестру удалиться в уединение. Но я возвещаю тебе добрую весть, что твои оба брата вне опасности и что твой отец проживет еще семь лет. Пребудь же с мужественным сердцем в уединении и не думай из любви к ним вернуться домой, потому что написано: «Возложивший руку на рало и озирающийся вспять недостоин Царства Небесного».

Эти слова много утешили и укрепили Палладия. Затем старец с той же веселостью спросил его, не мечтает ли он об епископстве. Он отвечал, что нет, так как он уже епископ. (В переводе с греческого это слово означает: «надсмотрщик», «смотритель» или «надзиратель» и проч.)

— В каком городе ты епископствуешь? — спросил святой.

— Я епископствую, — отвечал Палладий со смехом, — над кухней, над расходами, над столом, потому что усердно слежу за этими вещами: вот мое епископство, назначенное мне свыше.

— Перестань шутить, — сказал ему святой, — потому что ты скоро будешь епископом и много пострадаешь от разных распрь. Но если хочешь избежать всего этого, не выходи никогда из своего уединения, ибо, пока будешь в нем оставаться, никто не может назначить тебя епископом.

Вскоре он почувствовал истину этих слов. Через три года, угрожаемый признаками водянки, он согласился ехать в Александрию, откуда, по совету врачей, перешел в Палестину, а затем в Вифанию, и там был сделан епископом Еленопольским. Он вслед за тем пострадал от гонения, воздвигнутого на Иоанна Златоуста, и в течение одиннадцати месяцев был спрятан в темном помещении. Тогда-то вспомнил он, как предсказывал ему великий Пророк все несчастья, которые он претерпел.

Между тем преподобный, желая ободрить его, чтобы он терпеливо переносил свое одиночество, велел передать ему, что сам он уже сорок лет живет, заключась в своей келье, и за все это время не видал ни одной женщины, ни одной монеты; не видел, как едят люди.

Палладий вернулся затем в Нитрию, где он рассказал Евагру и другим пяти инокам все, что он видел в этом замечательном человеке. Своим рассказом он возбудил в них еще более горячее желание самим туда отправиться, что они и сделали через два месяца. По возвращении они рассказали Палладию, чему они были свидетелями во время своего посещения, но он не поместил этого в своей истории.

Приблизительно в это же время Руфин или, как полагают другие, Петроний, говорящий пером Руфина, отправился к святому с шестью спутниками, ища духовных наставлений. Они были им приняты с выражением любви и гостеприимства истинно христианским. Так как у египетских отшельников был обычай совершать молитву до начала беседы, то они просили святого старца исполнить это и дать им благословение. Он спросил их, нет ли среди них лица священного сана, на что они ответили отрицательно.

Тогда святой стал в них внимательно вглядываться по очереди и, когда дошел до самого молодого, произнес, указывая на него пальцем: «Этот — дьякон». Он был действительно дьякон. Но открыл это лишь одному из спутников, которому вполне доверял, скрывая по смирению свое достоинство, чтобы не казаться, что он превосходит званием благочестивых людей, с которыми шел и которых считал гораздо выше себя. Он продолжал отрекаться, но преп. Иоанн, взяв его за руку, поцеловал эту руку и сказал: «Остерегайся, сын мой, отрицать благодать, полученную тобой от Бога, чтобы добро не довело тебя до зла и смирение до лжи. Ибо никогда не надо лгать не только с дурным намерением, но и с доброй целью, потому что ложь, как учит Спаситель, приходит не от Бога, а от лукавого». После этого кроткого наставления дьякон перестал скрывать истину и открыл ее своим молчанием.

Когда они совершали молитву, один из братьев, сильно страдавший лихорадкой, просил святого исцелить его. Преподобный ответил, что он ищет облегчения от страдания, которое ему полезно, так как болезнь очищает душу, как соль употребляется для очищения тела. Однако преподобный благословил елей, потершись которым больной почувствовал себя лучше и мог пешком дойти до места, назначенного для пребывания его и его товарищей. Преподобный распорядился, чтобы им было оказано всякое внимание по правилам христианского гостеприимства, и, укрепившись телесной пищей, они поспешно вернулись к нему, чтобы получить духовную. Он тотчас принял их с выражениями такой любви, как будто они были его собственные дети. Он их усадил и спросил их, откуда они и какова цель их путешествия. Они отвечали, что они идут из Иерусалима, чтобы быть свидетелями того, что донесла до них молва, потому что все, что видишь своими глазами, гораздо глубже врезается в память, чем то, о чем только слышишь.

Тогда повел он с ними ту длинную беседу, которой Руфин приводит только часть и которая полна возвышенными нравственными наставлениями и очень интересным замечанием насчет духовной жизни. Чтобы дать понятие об этой беседе, можно разделить все сказанное а ней на два главных отдела: чего должны пустынники избегать и что они должны стараться приобрести.

Что касается первого, он советует пустынникам не довольствоваться одним внешним или словесным отречением от демона, называемого князем века, но исполнять это на самом деле в своей внутренней жизни, исправляя пороки, укрощая страсть, умертвляя чувственность, подавляя беспорядочные привязанности и все более и более освобождаясь от своих недостатков и несовершенств.

Один из главных пороков, которые он советует истреблять, это гордость. Он предупреждает Руфина и его спутников остерегаться, чтобы чувство гордости не прокралось и в то намерение, с которым они пришли к нему, не побудило бы их по возвращении гордиться перед другими, что они видели такие вещи, о которых другие знают лишь по рассказам. Он сказал, что гордость — это такой опасный порок, что он может низвергнуть душу с высоты совершенства; что одинаково опасен и только начинающим духовную жизнь, и тем, которые уже много потрудились, внушая первым после какого-нибудь подвига молитвы или милостыни, что они достигли уже совершенства, и заставляя вторых приписывать свои успехи своим трудам и ревности вместо того, чтобы относить всю славу к Богу.

От гордости он переходит к другим порокам вообще и умоляет отшельников мужественно бороться с ними. Средство, на которое он им указывает, — это следить самым тщательным образом за мыслями и сердцем своим, чтобы ни одно пустое пожелание, ни одно беспорядочное побуждение не пустило в душе корней, потому что, кроме того, что от этого рождается чрезвычайная рассеянность, развлекающая душу на молитве, пленяющая ум, заставляющая воображение блуждать по тысяче бесполезных или гибельных предметов, — эти безнравственные привязанности путем греха открывают дверь души демону, который тогда поселяется в той душе, как в доме, ему принадлежащем. Затем он в немногих словах показывает печальное состояние души монахов, над которым демон властвует грехом. «Он навсегда лишен мира и покоя. Он всегда в смущении и в тревоге. То он увлекается безумными радостями, то он удручен глубочайшей скорбью, а все это потому, что в нем живет роковой гость, которого он допустил, уступая своим страстям».

Тут святой жалуется на заблуждение некоторых иноков, которые, говорит он, только, по-видимому, отрекаются от мира, а сами не работают над очищением себя от пороков и над укрощением страстей. «Вся их забота, — говорит он, — не идет дальше посещения нескольких святых отцов, и слышанные от них мудрые поучения они приносят затем своим собратьям в духе тщеславия, величаясь своими сношениями с этими служителями Божиими, корча из себя учителей, и повторяют эти прекрасные наставления, поучая других не тому, что сами исполнили, но что лишь слышали и видели». Упрекает он еще и тех, кто по тщеславию хочет возвыситься до священных степеней, которых инок не должен искать, ожидая призвания от Бога.

Чтобы ярче выставить все безобразие души инока, который через грехи свои и пороки находится во власти демона, преподобный противопоставляет счастливое состояние того, кто борьбой со страстями стяжал себе духа Божия. Вот в каких словах рисует он такого инока: «Наоборот, тот, кто действительно отрекся от мира, то есть отсек грех от своего сердца, не оставив никакой открытой двери, через которую грех мог бы войти; кто подавляет гнев, укрощает беспорядочные движения души, избегает лжи, ненавидит зависть; кто не только не злословит, но и не позволяет себе даже судить своего ближнего; кто считает своими радости и огорчения своих братьев и кто поступает так во всех обстоятельствах, — тот открывает дверь души Святому Духу. Когда он вошел в душу, там царствует лишь любовь, терпение, кротость, благость и все другие плоды, которые производит Дух-утешитель».

Далее преподобный говорит о том, что должен приобрести инок.

Это прежде всего чистота сердца, к которой он должен стремиться постоянной борьбой против страстей и всяческими усилиями умертвить в душе нечистые привязанности всеми духовными подвигами, свойственными его званию. Он уверяет, что чистота сердца будет чудным образом располагать его к наитию благости. То, что он высказывает по этому поводу, заслуживает быть приведенным в целости, потому что здесь заключено в немногих словах и в доступной форме то, что наставники в духовной жизни последующих веков высказали пространнее и с большими подробностями о высших степенях молитвы, о таинственном общении души с Богом и с бесплотными духами.