Помоги проекту - поделись книгой:
Шаламов Варлам
Реабилитирован в 2000
(Из следственного дела Варлама Шаламова)
Публикации Ирины Сиротинской и Сергея Поцелуева
«19 февраля 1929 года я был арестован. Этот день и час я считаю началом своей общественной жизни — первым истинным испытанием в жестких условиях»[1*], так писал Шаламов о начале своего первого срока.
Ему не было и двадцати двух лет. Свобода, Равенство и Братство всех людей казались возможными и достижимыми, да и что стoит человек, который в двадцать лет чужд этой благороднейшей мечты человечества? А пойти за эти идеалы в тюрьму, на каторгу юный Шаламов считал великой удачей: «Я надеялся, что и дальше судьба моя будет так благосклонна, что тюремный опыт не пропадет. При всех обстоятельствах этот опыт будет моим нравственным капиталом, неразменным рублем дальнейшей жизни»[2*].
Наверное, он прав. Закалка первым лагерным сроком позволила ему устоять нравственно и там, на Колыме, где большинство заключенных не могли противостоять нравственному растлению.
Но тогда, в 20-е, штурм неба казался возможным.
«Вчерашний миф делался действительностью... старые пророки — Фурье, Сен-Симон, Мор выложили на стол свои тайные мечты, и мы взяли»[3*].
И вот в 2000 году я наконец держу в руках это первое следственное дело Шаламова. О нем до сих пор мне говорили, что оно уничтожено. А оказывается, что по этому делу Шаламов не был реабилитирован. Сотрудники Центрального архива ФСБ В. Гончаров и С. Поцелуев посоветовали мне написать заявление.
И Генеральная Прокуратура РФ 12 апреля 2000 г. реабилитировала Шаламова по делу 1929 г.
В ряды «большевиков-ленинцев» (так называли себя оппозиционеры), или троцкистов (так называли их сталинисты), он вступил в 1927 году: его привела и поставила в ряды демонстрантов Сарра Гезенцвей. Демонстрация к 10-летию Октября проходила под лозунгом «Долой Сталина!».
Эта оппозиция была единственно массовой, может быть, у нее был шанс остановить «этого буйвола» Сталина. Сталин надолго сохранил страх перед ней: всех несогласных или неугодных называли троцкистами — Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева, Г.Ю. Пятакова, Н.И. Бухарина, М.Н. Тухачевского, И.Э. Якира и др.
Шаламов, впрочем, не был убежденным троцкистом — он был противником насилия, государственного насилия. «У меня не было преклонения перед идеей движения — тут много было спорного, неясного, путаного»[4*].
В 1928 г. он был исключен из МГУ «за сокрытие социального происхождения» он написал в анкете, что его отец — инвалид. Но и слепой священник оставался священником, и сын его не имел права на высшее образование.
В конце 1928 — начале 1929 года он целиком отдается оппозиционной деятельности: печатает в подпольной типографии «Завещание В.И. Ленина» (известное «Письмо к съезду») и распространяет его, а также другие документы оппозиции. И попадает в засаду в этой самой типографии.
Дело 1929 года тоненькое. Шаламов заполнил свою анкету, а отвечать на вопросы следователя отказался. Он говорит на допросе 1 марта 1929 г.: «На всякие вопросы, относящиеся к моей оппозиционной деятельности, я отвечать отказываюсь». И на втором допросе 2 марта 1929 г. пишет собственноручно: «Подтверждаю свое прошлое показание, что на всякие вопросы, относящиеся к моей оппозиционной деятельности, я отвечать отказываюсь. С предъявлением обвинения по ст. 58 УК, примененным ко мне, как и другим тт. [товарищам], разделяющим взгляды больш[евиков]-ленин[цев] (оппозиции) решительно не согласен и считаю обвинение клеветническим и противоречащим содержанию 58 статьи. 58 с[татья] направлена против контрреволюционеров. 2 марта 1929 г. В. Шаламов». Другие арестованные члены оппозиционной группы МГУ получили ссылку в то время. Кстати, об этой группе и пребывании ее в ссылке написала Н.М. Иванова-Романова (Нева, 1989, №№ 2-4).
Дерзкое поведение на допросах было оценено по заслугам: ОСО при коллегии ОГПУ постановило: «Заключить в концлагерь сроком на три года».
13 апреля 1929 г. Шаламов впервые вступил в ворота лагеря. Бесстрашие этого мальчика удивляет. Избитый на этапе, брошенный в лагерь вместе с уголовниками, он 6 июля 1929 г. пишет письмо в ЦК ВКП(б) и ОГПУ. Сколько прямодушия и верности однажды принятому решению! Как член оппозиции он протестует против репрессий.
Ответ на письмо пришел с некоторым запозданием: ОСО при Коллегии ОГПУ 14 февраля 1932 г. постановило: «По отбытии срока наказания Шаламова Варлама Тихоновича выслать через ППОГПУ в Севкрай на три года».
На что Управление Вишерских ИТЛ сообщило, что «з/к Шаламов Варлам Тихонович освобожден из Вишлага 11/Х-31 г.».
Долго еще поиски «скрывшегося с места ссылки з/к» велись по всему Севкраю, а он был в Москве, писал очерки в профсоюзных журналах, печатал рассказы, женился.
Все его прошлое, как сказал однажды Варлам Тихонович, было еще впереди. Он не стал больше заниматься политикой, раз навсегда поняв, что в борьбе за власть он будет «игрушкой в руках политиканов»[6*].
Он писал дни и ночи, сотни стихов, рассказов... Уцелело только напечатанное.
Литература, искусство навсегда станет главным делом его жизни. Печатаются его рассказы — в журналах «Октябрь», «Вокруг света», «Литературный современник»... Он думает об издании сборника прозы, а потом — сборника стихов.
Но впереди — его ждала Колыма. Литер «Т» станет клеймом на всю его жизнь. И даже после реабилитации 1956 года за ним будут бдительно следить, будут следить до самой смерти.
Публикация И. Сиротинской
Под оком стукача
Следующая предлагаемая вниманию читателей публикация являет собой новый литературный жанр: донесения осведомителей.
Освобожденный из лагеря В.Т. Шаламов находился, как видим, под надзором даже после его реабилитации 18 июля 1956 года.
В Москве и Калининской области донесения поставляет некто И., однако он, видимо, имеет общих знакомых с Шаламовым в Магадане. Варлам Тихонович осведомляется у него, где теперь Лоскутов (донесение от 23 декабря 1957 года).
Может быть, И., — лицо собирательное. Однако тот факт, что о наиболее часто посещавшем Шаламова колымчанине И. умалчивает, позволяет сделать определенные выводы.
Шаламов всегда знал, что к нему подведут осведомителя, и даже определенно называл его имя — поэт П., но П. был не одинок. И. также не чужд литературы: в донесении от 11 апреля 1956 г. он опытным пером разоблачает «субъективные» позиции Шаламова: тот, кто следует теории «откровенности», может отразить лишь правду своей души, а не тенденции поступательного движения к коммунизму и т.п.
Как-то неприятно и горько, что дорогие для Шаламова мысли услышаны были этим И. Тем не менее есть в этих документах интересные сведения о Шаламове, особенно в донесении от 31 мая 1957 года, где подробно обрисовано его окружение перед первым арестом 19 февраля 1929 г.
О Сарре Гезенцвей и Нине Арефьевой скажет Шаламов на следствии 1937 года: «Я любил их». И много лет спустя с большой теплотой говорил Варлам Тихонович о своих университетских друзьях, поднявшихся со всей отвагой юности против Сталина. Фигурирует здесь и вездесущий И., арестованный, видимо, в 1929 г.
Их отвагу, их жизни использовали в борьбе за власть. Все заплатили по кровавым счетам политических игр. К тому же в каждой организации, бросающей вызов государству, были свои Азефы.
И. Сиротинская
Донесение № 1
10 апреля 1956 г.
...Шаламов вернул журнал, а И. предложил ему стихи Пастернака. Шаламов буквально обрадовался. Он говорил в восторженном тоне: «Это гениальный поэт! Стихи у него восхитительны. Кроме того он замечательный переводчик. Но сейчас Пастернак не печатается, потому что он не станет писать то, что от него требуют. А между прочим в Москве его неопубликованные стихи читают многие в рукописях и любят их».
И. спросил Шаламова, знаком ли он со стихами Леонида Мартынова. Шаламов ответил: «Я хорошо знаю его стихи. Это талантливый поэт. Но у него много ненужных стихов. Их он написал, сбитый с пути. На него давили и чуть не погубили его. Так что многие его стихи нужно выбросить. Хотите, я вам почитаю его стихи?». И. с удовольствием согласился послушать. Тогда Шаламов начал читать. Прочел несколько стихотворений Мартынова, затем стал читать стихи Пастернака. Читал он хорошо, грамотно, с душой. И. взаимно прочел ему стихи Есенина: «Я иду долиной», «Все живое особой метой», «Я спросил сегодня у менялы...» и одно стихотворение С. Щипачева «За окном синел далекий лес».
После чтения беседа продолжалась. Шаламов говорил: «Стихов много, а поэтов мало. Выше всех я ценю Твардовского. Вы знаете, что он сейчас не у дел. Его проработали и сняли с поста гл. редактора «Нового мира»[1]. Сняли ни за что. Читал я статьи Померанцева и Лифшица[2]. Ничего там страшного нет. Хорошие, грамотные статьи. А «Дневник писателя» Мариэтты Шагинян я просто выбросил бы».
И. ответил, что он знаком с неудачами Твардовского, читал статью Лифшица, которая написана хлестко и остро. Шаламов перебил: «Это неважно, что не печатают хороших стихов. Их будут печатать и петь. Все, что написано кровью сердца, зазвучит. Есенин уже зазвучал, а в дальнейшем зазвучит еще больше. Начинает звучать большой поэт Блок, которого раньше крестили интеллигентом, символистом и декадентом. Теперь уже не говорят, что это певец «Прекрасной дамы», а что Блок большой талантливый поэт русского народа. Зазвучит М. Цветаева. Об Ахматовой я не говорю, потому что она уже стара. Жданов[3] в своем выступлении обрушился на ее старые стихи. Но ведь она же очень давно их писала. Ведь находятся же люди, которые не могут простить Пастернаку стихотворения о Керенском[4], написанное сорок лет назад. Вот оно, это коротенькое стихотворение». И Шаламов продекламировал стихотворение, которое восхваляет Керенского. Прочитав это стихотворение, Шаламов воскликнул: «Что же, собственно, здесь опасного?».
Затем Шаламов заговорил о К. Симонове. Симонова он не любит и говорит о нем так: «Симонова к поэзии нельзя допускать на орудийный выстрел».
Затем Шаламов сделал такое обобщение: «Возьмите 20-е годы. Какой расцвет был литературы. Все, что есть у нас лучшего, написано в эти годы. А сейчас ничего нет. Это подтвердил и Сурков на XX съезде. Он привел имена и названия 20-х годов. А сегодня пока обещания».
И. спросил: «Чем это объясняется?».
Шаламов ответил: «Объяснение этого явления известно. На одном совещании писателей один литератор сказал: «Жизнь была хорошая, а поэтому и произведения были хорошие». Сейчас мы переживаем колеблющееся, неустойчивое время. Неизвестно, что писать и как писать. Поэтому люди не пишут. Те, что пишут это чепуха. Те, которые пишут от души, не публикуют своих произведений, но их знают в рукописях».
Посмеялся Шаламов над юбилеем Достоевского. Он назвал этот юбилей вынужденным. Объяснил он так: «Достоевский — гениальнейший писатель находился в забвении. Весь мир его читал, а у нас его не читали. И вот у нас вынуждены были организовать юбилей, потому что читатель не мог относиться равнодушно к такому таланту. Любопытно, что в юбилейные дни «Литературная газета» поместила статью «Неизвестный Достоевский»[5]. Оказывается Достоевский еще не издан полностью. Как это можно!».
И. спросил Шаламова, что ему известно о судьбе Н. Клюева (учитель Есенина). Шаламов ответил: «Если он не умер в тюрьме, то его расстреляли»6.
Шаламов не одобряет выступления Шолохова на съезде партии[7]. Не согласен он и с Гиндиным[8]. По мнению Шаламова, такой крупный писатель, как Шолохов, не должен был размениваться на мелочи, а должен был говорить о проблемах творчества, о сущности творческого процесса. Не согласен он с Шолоховым, когда тот призывал быть в гуще народа и собирать материал. Шаламов говорит, что классики не собирали материал, а писали правдиво и хорошо. Л. Толстой прежде писал в голове главы о тюрьме к роману «Воскресение», а в тюрьму поехал, чтобы познакомиться с некоторыми подробностями и не сделать ошибку. Недовольство высказывал Шаламов в адрес Ермилова, который выступал со статьями о Гоголе и Достоевском. «Пусть бы он выступал, как профессор, — говорит Шаламов, — это ничего. Мало ли профессоров. Но этот профессор работает при ЦК партии по вопросам литературы, задает тон, а он приводит к тому, что у нас хороших произведений, написанных кровью, не печатают»...
Простились Шаламов с И. тепло, по-дружески.
Ст. оперуп. УКГБ при СМ СССР
по Калининской области
ЦА ФСБ РФ. Архивное дело № ПФ-4678, т. 1, часть II, л. 59-63. Машинописная копия.
Донесение № 2
11 апреля 1956 г.
... при знакомстве с Шаламовым В.Т. последний произвел впечатление человека грамотного и культурного, хорошо знающего современную и классическую литературу. Ориентируется в литературных течениях: реализм, символизм, декаданс, имажинизм и др.
Явления литературы объясняет с позиций сугубо субъективных. Ценность художественного произведения он рассматривает не с позиций ленинской теории отражения реальной действительности, а с позиций так называемой теории откровенности. Эти попытки были раскритикованы и отброшены.
Тот, кто в художественной литературе отражает реальную действительность с ее тенденцией поступательного движения к коммунизму, тот отражает правду жизни; тот, кто следует только теории «откровенности», — может отразить откровенно «правду» лишь своей души.
Шаламов считает несущественным, куда зовет произведение, на что оно мобилизует читателя. Главное, по его суждениям, состоит в том, чтобы оно было написано кровью сердца, т.е. откровенно.
Шаламов по первому впечатлению человек общительный. Из разговоров чувствуется, что у него есть в Москве приятели, которые его информируют о явлениях в литературной жизни помимо официальных источников.
Шаламов обладает пытливым умом. К установившимся и очевидно бесспорным оценкам в литературе относится весьма критически. При первой встрече он прямо сказал, что Горького не любит, Ермилова не терпит, хотя последний считается лучшим теоретиком и критиком-марксистом. Находит, стараясь, оправдание политически неправильным стихам Пастернака, пророчит звучание стихам М. Цветаевой (Цветаева — поэтесса лирического круга. Причем круг этот ограничен кроватью, церковью, богом без особых примет и возлюбленным «лебедем-молоденьким». Никаких общественных вопросов в стихах Цветаева не поднимает. Критики ее относят к писателям личной лирики, причем очень бедной).
Ст. оперуп. УКГБ при СМ СССР
по Калининской области
ЦА ФСБ РФ. Архивное дело ПФ-4678, т. 1, часть II, л. 65-66. Машинописная копия.
Донесение № 3
21 июня 1956 г.
19 июня 1956 года в 13 ч. 30 минут И. зашел в столовую пообедать. Выбив чек, он подошел к столу, и его один из сидящих назвал по фамилии. Это был Варлам Тихонович Шаламов, приехавший в командировку...
...Шаламов беседовал с И. и на литературные темы, и на политические, и на семейно-бытовые. Шаламов весьма словоохотлив, любит поговорить, но не с каждым.
Обращаясь к И., он сказал так: «3-й год я катаюсь по снабженческим делам, но встретил первого человека, который любит литературу». О литературе и об искусстве Шаламов скорбит. Он считает, что в течение 30 лет почти все наши писатели создавали казенные портреты, в которых абсолютно нет никакого искусства. Соображения, которыми руководствовались писатели, носят якобы конъюнктурный характер. Как пример конъюнктурщика и человека бездарного он приводит Константина Симонова, сумевшего, однако, получить пять Сталинских премий. Не пощадил Шаламов ни Горького, ни Маяковского. Авторитет Горького он считает дутым. Маяковского, по его мнению, давно уже следует поставить на свое место. Смерть Маяковского он объясняет не теми причинами, которые общеизвестны. Смерть его — это результат осознания пустоты, которую представлял собою этот поэт. Она последовала после выставки, которую организовал Маяковский. Эта выставка называлась «20 лет литературной работы»[9]. Находилась она в клубе писателей. Шаламов утверждает, что Маяковский увидел на выставке, что его работа за 20 лет ничего не стоит, и поэтому решил покончить с собой».
Шаламов считает, что пора уже развенчать и Маяковского, и Горького.
...Шаламов говорит: «Мне жаль погибшей молодости, жаль потерянных лет. Но поймите меня правильно. Я не о себе лично скорблю, а о нашем искусстве, литературе, поэзии. Шло искусство по ложному пути. Оттого оно бледно, бездарно и пустое. Писатели пели славу Сталину, отошли от правды жизни, забыли об искренности в творчестве, преследовали другие цели совсем нетворческого порядка. Правда, жили эти люди отлично, у них все было: и слава, и квартира, и деньги, и «Победа», но не было творчества.
Есть анекдот о писателе Софронове[10]. Он сидел у реки, к нему приплыла золотая рыбка и спросила, что ему нужно. Софронов ответил, что ему ничего не надо: деньги у него есть, квартира не одна, машина есть. Дома жене он рассказал об этом, и та обругала его. Она сказала мужу: «Дурак ты, нужно было попросить хоть немного таланта». Откуда же талант, если писатель подделывается под общее ходячее направление политики, которая была неправильна. В Москве большое впечатление произвел жест Тито[11], который возложил венок на гроб Ленина, а на гроб Сталина — нет. Он сделал плевок на весь 30-летний период деятельности под руководством Сталина».
Круг писателей, к которым питает симпатии Шаламов, имеет свои особенности. Он лично знаком и очень любит Пастернака. Этот писатель известен тем, что на всех этапах жизни Советского государства его всегда подхватывали наши враги. Однако это его не смущало. Шаламов говорит, что Пастернак не горевал, когда его не печатали. Теперь в Москве читают в рукописях его цикл стихов под названием «Автобиография»[12]. Скоро выйдут в свет эти стихи. Пастернак перед издательством поставил условие — не изменить ни одной строчки, в противном случае пусть эти стихи лежат у меня — это условие издательством якобы принято.
Любит Шаламов стихи Николая Клюева, известного кулацкого поэта. Клюев заявлял, что он не хочет коммуны без лежанки. Когда Клюев попытался написать стихи о Ленине, из этого ничего не вышло. Начинаются эти стихи так: «Есть в Ленине керженский дух, игумений окрик в декретах»[13]. Даже Есенин, ученик Клюева, идеологически весьма путаный, и тот осудил Клюева в своих стихах. Приведу 8 строчек:
Любит Шаламов Марину Цветаеву (она повесилась по личным мотивам). Несколько слов о Цветаевой. Она «ужасная» греховодница.
От греха до покаяния недалеко. Нагрешила и в церковь:
Поделиться книгой: