Помоги проекту - поделись книгой:
— Разрешите, я закончу! — вступил Вячик. — Сарафанов прав. Если бы не было женщин, мы болтались бы по лесу («И кушали друг друга», — добавила девушка), поскольку все, что делается мужчинами, по большому счету, делается для них…
— Одно ежедневное бритье чего стоит! — Сарафанов вставил свои двадцать копеек.
— Вот именно. Поэтому я и говорю: выпьем за дам! — Вячик поднял бокал.[3]
— Гусары пьют стоя! — предложил Сарафанов и вроде бы встал там у себя за перегородкой, хотя вряд ли, поскольку знал, что его с этой стороны все равно не было видно.
Вячик пригубил. Гульнара сделала большой глоток. Сегодня она принарядилась. Элегантная кофточка «Гуччи» поблескивала чешуей эротической рыбы. Как видно, это были дары с очередной модуляции. С каждым глотком она становилась чуть раскованнее, веселее, как цветок «ночной красавицы», который распускается прямо на глазах. Впрочем, и эти изменения, скорее всего, происходили у Вячика в голове.
Гульнара. Ситуация, как ей казалось, соперничества, очевидно, воодушевляла девушку. Она с удовольствием передвигалась по комнате по необязательным поводам, прохаживалась, садилась и вставала, понимая, что они оба следят за ее плавными, чуть замедленными движениями. Подавая новый бокал Сарафанову, а потом — Вячику, она возвращалась на место, с обычно не свойственной нежному возрасту грацией, характерной скорее для уверенной в своей неотразимости женщины, которая появляется всякий раз, когда за нею вот так наблюдают по крайней мере две пары глаз… Вячик знал, что по-научному это называется «блядская сущность» и присуще некоторым женщинам органически, то есть по праву рождения, а необходимость флиртовать заложена генетически и находится по соседству с инстинктом гнездования. В том смысле, что инстинкт подсказывает не просто размножаться, а, опять же говоря по-научному, выбирать для спаривания наилучшую особь, из имеющихся в наличии, конечно. И девушки в большинстве случаев, даже если очень стараются, чаще всего все равно не могут ничего с собою поделать. Что говорить, она была, конечно, обворожительна. Только чуть форсированный голос вызывал смутный протест, но и он уравновешивался влажным блеском ее очаровательных зеленых глаз, скользивших мимо… Ах-ах!
— Хотите анекдот, точнее загадку? — это донесся из-за перегородки голос Сарафанова. Гульнара скривилась. Ей не хотелось, чтобы внимание переключалось на что-то другое, но Сарафанов либо не замечал ее недовольства, либо (что более вероятно) специально старался нарушить их интим. — После ухода одного подвыпившего гостя хозяева заметили, что остались четыре непарные галоши. Другие гости перепутать галоши не могли, все ушли в своих. Наутро хозяева позвонили «рассеянному» и сразу же выяснили, что произошло.
— Он надел одну галошу из одной пары, а другую — из другой…
— Нет! Тогда получается две непарные, а осталось четыре, — подхватил Сарафанов.
Он, по-видимому, согрелся и слегка оживился от вина, и таким образом вызывал Вячика на интеллектуальную дуэль, хотел, фигурально выражаясь, посадить соперника в эти самые непарные галоши. Но Вячик не дал втянуть себя в спор. Ему был известен ответ. В комнату вошел Матвей. Приблатненной походочкой он подошел к Гульнаре и попытался обнять ее сзади. По-видимому, это была часть какого-то принятого у них в прошлом любовного ритуала. С его помощью Сарафанов, теряющий авторитет, пытался восстановить статус-кво.
— Уйди, чучело, — впрочем, без раздражения, а с каким-то даже кокетством, отпихнула его Гульнара, обращаясь, разумеется, к Сарафанову.
Сарафанов довольно заржал у себя за перегородкой. Матвей поплелся в другую сторону, куда-то в темноту коридоров. Так они сидели, дегустировали вино и беседовали. Сарафанов провоцировал на сомнительные разговоры. Вячик реагировал односложно, а там и вовсе перестал отвечать. Сварили еще глинтвейна, но пить больше не хотелось. Гуля тоже давно не прикасалась к бокалу. Сарафанов, наоборот, постоянно требовал «освежить поверхность», «понизить уровень», «повысить градус», высовывался на эту сторону посмотреть, что у них происходит, а скорее всего, просто тянул время. Впрочем, его монологи становились все более пространными и запутанными. Видя, что никто не поддерживает разговор, он вскоре и вовсе утомился, затих, некоторое время повозился и побурчал за шкафом, потом оттуда донесся его равномерный храп. Впрочем, неизвестно, может быть, как раз наоборот, симулировал сон, а сам подглядывал за ними в щелку.
— Гуля, давай пойдем в нашу комнату, — тихо сказал Вячик, ни на что конкретно не претендуя, но понимая, что ситуация требует какого-никакого развития.
— А сколько времени? — Гульнара вздрогнула, извлеченная из легких объятий Морфея. — Мне надо домой, завтра на работу. — Она, видимо, была из той породы девушек, для которых имеет значение лишь флирт как вид чистого искусства, за которым ничего не стоит и который существует сам по себе, не предполагая развития, несмотря на розданные авансы, которые по этой причине, строго говоря, и авансами-то назвать нельзя. «Я с утра до вечера — нехитра, доверчива, а с вечера до утра — недоверчива, хитра». Довольно распространенный в иммиграции тип, впрочем, и в метрополии такое еще изредка случается, подумал Вячик.
— Не уходи, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть….
— А ты приставать не будешь?
— Честное слово.
Взгляд искоса, краешки губ дрогнули. Непонятно, по душе ей такой ответ или нет. Они переместились во Фландолу Гагнолу. Вячик прикрыл дверь, пристроился на оттомане. В отсутствие Сарафанова Гуля вела себя проще, естественнее. «Она хороша, — думал Вячик, — и, конечно, понимает это. Понимает, что все, что она ни сделает сейчас, — ей идет, а меня волнует».
— Скажи, — после некоторой паузы проговорила Гульнара, расположившись в кресле с ногами, — а ты тогда удивился, увидев меня здесь?
— Конечно, удивился. Как безумный петух, проиграл все программы. Знаешь, считается, что у петуха есть программы на все случаи жизни. Нашел зерно, надо ножкой шаркать. Соперник появился — надо крылья распустить, шею пригнуть и в атаку. Курочка понравилась, тоже программа есть. А если встречается необычное явление, петух проигрывает все программы подряд, от угрозы до ухаживания.
— Что-то я не заметила особого стремления поухаживать…
— Так ты же исчезла, как мимолетное виденье, я даже запаха духов не успел уловить…
Неожиданно вся она подалась вперед, наклонилась к Вячику, золотистые волосы скользнули по его лицу, ее длинная шея оказалась прямо у его губ. «Те же самые», — она выпрямилась, а у Вячика что-то случилось с дыханием, заныло в низу живота. Впрочем, он не подал виду, только глотнул вина. Гульнара, как ни в чем не бывало, перебирала глянцевые журнальчики.
Провела рукой по бедру, улыбнулась ему. Вячик улыбнулся в ответ, приложился к бокальчику. Откуда-то из глубины коридоров послышался слабый рокот, произведенный, по-видимому, далеким возмущением. Гульнара тоже сделала несколько глотков, взяла из стеклянной вазы налитое румяное яблочко, надкусила, передала Вячику.
Очевидно, благодаря модуляции в комнате произошла какая-то неуловимая перемена в окружающем, как выражаются гуманитарии, переплетении энергетических полей. Гульнара пересела к нему на диван. Медовый запах ее волос… Она откинула прядь и посмотрела Вячику прямо в глаза из-под пушистых ресниц. Их пальцы нечаянно встретились, затем так же нечаянно встретились губы, и еще через несколько минут эти энергетические поля повлекли Вячика к Гульнаре с такой силой, что противиться им (даже если бы они этого хотели) у них не хватило бы сил. Еще секунда, и он потянулся бы к ней, и обнял, и обаял, по ходу расстегивая у нее на груди элегантную итальянскую блузку. Впрочем, он именно так и поступил, а она не только не противилась, но даже сама помогала ему.
11
Через некоторое время она освободилась из его объятий и потянулась, кажется, с примурлыком. Медовая челка упала ему на лицо. Гуля свесилась с диванчика за бокалом. В этом движении она была похожа на молодого жирафа. Она перекинула через него сначала одну, затем вторую ногу и легким движением спрыгнула с дивана.
У нее такая маленькая грудь. И такие длиннющие ноги. Ломкая линия позвоночника, плоский живот. Этакий долговязый скелетик: шершавая персиковая кожа, покрытая наилегчайшим пушком. Вячик наблюдал за ней, пока Гульнара передвигалась по комнате. Без одежды и косметики она выглядела почти совсем ребенком. Подхватив его рубашку и послав ему нежнейший воздушный поцелуй, направилась в душ. Через несколько минут вернулась, обернутая махровым цветным полотенцем (Откуда взяла? Конечно, из своего сна!), примостилась, уткнулась под мышку, прижалась горячей щекой. Обладание девушкой в два раза моложе себя, как известно некоторым мужчинам, имеет дополнительный приятный аспект, не имеющий отношения, собственно, к эротике. Это как будто тебя награждают орденом Ленина, и ты чувствуешь на груди его приятную тяжесть.
Вдалеке послышался рокот среднесильного возмущения. Ни с того ни с сего Вячику вдруг сделалось тревожно. «Сколько уже времени прошло, а я ни на йоту не приблизился к разгадке. Что же это происходит? Неужели, действительно, все это благодаря модуляциям..?»
— Ой, забыла! Я тебе сигареты принесла! — Гуля, очевидно почувствовав его беспокойство, решила прийти ему на помощь. Она снова грациозно спрыгнула с дивана.
Курево было кстати. Гульнара достала из сумочки пачку и передала Вячику. В мягкой книжечке оставалась последняя спичка. Вячик зажег ее и поднес Гульнаре. Она прикуривала, пока огонек не скользнул по пальцам. Вячик смял пустую книжечку и бросил в пепельницу.
— Скажи, а те, что все-таки выбирались отсюда, что с ними потом происходило?
— Не зна-а-ю. — Гуля перевернулась на спину, стала разглядывать потолок.
— Ну поговори со мной, пожалуйста. Для меня это важно…
— А ты что, уже уходить собрался? — Кажется, надулась, принялась пускать кольца.
— Нет, мне просто так надо знать, чисто теоретически. Я попал сюда не по своей воле, и уже это одно мне не нравится. Есть, конечно, и другие причины…
— Ка-а-акие-е-е? — Взгляд куда-то в сторону, выдула еще колечко.
— Ну, как тебе объяснить…Ну, в общем… Крысиный рай. Давай я тебе историю расскажу. Штук двадцать симпатичных беленьких крысок поместили в специальный вольер. Там все было как должно быть в крысином раю: и еды, и питья немерено, тепло, светло. Самочек, между прочим, было на всех достаточно, а время от времени и новых подгоняли. Короче, живи — не хочу, и они жили, ни в чем себе не отказывая. А из вольера вела одна потайная дверца, а за нею лаз, который непонятно куда вел. То есть ученые, конечно, знали, а крыски — нет. И в лазу создавали всякие жуткие условия, полосу препятствий — то пара туда накачают, то горячую воду пустят, то током вдарят. Сперва любопытные крыски сунулись было, но на них напустили горчичный газ и вдобавок шуганули током. Они и понеслись обратно, и больше в этот лаз не совались.
— Ну и что? — Гуля почти демонстративно зевнула.
— И только одна крыска стремилась выбраться из сытого теплого рая, непонятно куда, неизвестно зачем. При этом она не была изгоем, наоборот, ей (точнее — ему, потому что это был великолепный самец) доставалось больше всех и еды, и питья, и самок. То есть крысюк этот был во всех отношениях «высокоранговый». Что толкало его на поиски выхода, ученым понять так и не удалось. Во всяком случае, это не были поиски лучшей жизни в обычном понимании. И в конце концов он выбрался, преодолев все препятствия!
— И что с ним стало, с этим крысюком?
— Не знаю. Наверное, вытащили и на другой эксперимент перевели…
— Ну так видишь, все равно замучили его вивисекторы.
— Не в этом суть, главное — что двигало крысюка на поиски новых путей…
— Как раз в этом. Чего ради он рисковал и чего добился, твой крысюк? Лучше бы дома сидел. Там хотя бы тепло, кормили и не мучили. Сколько той жизни-то?
— Ну, не знаю. Я лично так жить не хочу и не буду. Знаешь, есть несколько типов сознания, и у каждого имеется свой стакан и свой бутерброд…
— Ты проголодался? Тебе налить? Давай я сбегаю. — Гульнара оживилась.
— Да нет, это я в метафизическом смысле…
— Не понимаю я такой метафизики. Вот, предположим, сквозанешь ты отсюда, а если потом пожалеешь? Такой шикарный шанс, может, один раз в жизни выпадает. Сам же только что рассказывал. Теплое помещение, еда и прочее, девушка вот в гости к тебе пришла, в душу никто не лезет, а главное, делать для этого ничего не надо.
— Слушай, как ты можешь так говорить! Что ты обо мне знаешь?!
— Да ладно, тоже мне задачка — третий класс, вторая четверть. Я, если хочешь знать, вас насквозь вижу, таких «с благородным отблеском высшего смысла». Точно как Сарафанов. Так вот, имей в виду, что все это по большей части туфта!
Гульнара фыркнула и отвернулась к стене, натянула на голову одеяло, замолчала надолго.
Откуда она взялась, такая молодая и самоуверенная? Вообще, почему она здесь, эта девушка? Что ей надо? Зачем я ей? Это продолжается жестокий розыгрыш! Конечно, она обманывает меня! Они в заговоре с Сарафановым, это просто часть их плана, придуманного для того, чтобы задерживать меня здесь как можно дольше в качестве пленника! Выражение ее лица, что-то странное во взгляде… Я сразу почувствовал, но не мог сформулировать. Теперь я знаю…. Что сказать? Это и была половая психопатия в наиболее жалком ее проявлении, посткоитальная депрессия, которой, как известно, подвержено все живое, а особенно мнительные мужчины среднего возраста.
— Так тебе завтра на работу не надо? — Это, конечно, был удар ниже пояса…
— А я думала… — Гульнара выглянула из-под одеяла, во взгляде растерянность…
— И совершенно напрасно. Давай не будем разыгрывать мелодраму. Я схожу за спичками.
Вячик поднялся с дивана, кое-как обулся и вышел. На кухне он еще долго шуршал и прикуривал, сливал в керамическую чашу остатки глинтвейна, медленно допил, а когда вернулся — Гульнары не было в комнате. Только сломанная сигарета торчала из пепельницы, последние дымки струились вверх, образуя причудливые узоры.
«Он останется смятым окурком, плевком в темноте…» Вдали снова загрохотало. Вячик отхлебнул из керамической чаши. Ну и чего я добился?
Да собственно, ничего. Ни за что ни про что обидел хорошую девку. Ведь она сама, ее молодость, ее нежность, то, что она со мной, — и есть самый лучший ответ. Куда я рвусь всю свою жизнь, чего все время ищу? Откуда эта идиотская история с крысюком? Где я ее прочитал? Или, может быть, сам придумал? Какой в ней смысл? Откуда этот безумный образ?
Куда я все время несусь, сметая цели на своем пути, почему постоянно мимо самого главного? Сколько можно? Чего я добился своими бесконечными вопросами? Счастья добился? Как бы не так! Почему я живу всему вопреки? Вопреки даже собственному своему вопрекизму? Почему Божество медлит с воздаянием? Впрочем, и тут сплошные вопросы! Да, с моим анамнезом, похоже, место именно здесь.
Может, правда, оставить вздор, остаться здесь, не искать выхода, не бежать из ласковых сетей и не роптать, не гневить Бога. Как говорил Сарафанов, расслабиться и получать удовольствие. Или, как рекомендовали древние: не ищи счастья, не ищи смысла жизни, не ищи приключений на свою задницу, а вместо этого найди себе женщину, и она тебе заменит все. Вот и французы, опять же, советуют: «шерше ля фам».
Но теперь, конечно, все потеряно. Почему я не могу хоть раз, для разнообразия, не изгадить то немногое положительное, что со мной еще время от времени происходит, впрочем, все реже и реже? Почему, когда фортуна улыбается и говорит: «Проси чего хочешь!» — я неизменно спрашиваю: «Который час?». В аллегорическом, понятно, смысле.
Гуля, конечно, права. Женщины вообще, не разумом, а интуитивно, жизнь чувствуют тоньше и правильней, у них в генетике это тоже заложено. Мы остались бы с ней и со временем, может быть, создали общий сон, а там, глядишь, все и наладилось, выход нашелся бы сам, в том смысле, что и искать его было не надо…
Минуточку! Выход нужен всегда, как альтернатива безвыходности, в конце концов, как путь для отступления, — появилась вторая, предательская мысль, которую он (ошибочно, конечно) всегда принимал за голос инстинкта самосохранения. Даже если бы мы вместе и нашли выход из этой черной дыры, кто мог гарантировать, что немедленно не попали бы в другую, такую или похожую? Или отличную, но столь же невыносимую?
Так и помрешь, как буриданов осел, — проплыла на заднем плане сознания горестная, третья мысль, подводящая итог всему вышесказанному.
Чего от себя-то скрывать, это и есть мой собственный ад, черная дыра, которая зародилась уже давно и все это время росла, как явно недоброкачественная опухоль, затягивая и разъедая все внутри, задолго до моего физического попадания сюда. А зазеркалье — лишь логическое завершение этого порочного цикла. Просто была пройдена какая-то грань, сосредоточилась критическая масса, на весы была брошена последняя соломинка, которая и переломила хребет пресловутой верблюдине. Реальность не изменилась, она вывернулась наизнанку, и то, что было внутри, теперь со всех сторон окружает меня.
Если б выстроить всех мудаков, мне б, наверно, доверили знамя. Нет, хуже. На конкурсе мудаков я был бы членом жюри. Так думал Вячик и ел себя.
12
Но и всякому самоедству бывает предел. Вячик докурил сигарету и вышел в коридор. С половины Сарафанова доносились обрывки невнятного разговора. Первый голос принадлежал Сарафанову, второй был незнакомый, мужской. Сарафанов чудесным образом протрезвел. Кстати, выливать вино в унитаз, а потом слушать и, может быть, даже записывать на магнитофон пьяноватые откровения товарищей было как раз в его стиле. Кажется, у Сарафанова были гости. Гости? Но откуда тут? Новенький? Вячик прислушался.
— Сядьте поближе к камину. — Голос Сарафанова зазвучал после некоторой паузы.
Приступ зябкости у него не прошел (наверняка сливал глинтвейн, уж от чего-чего, а от простуды он помогает). Нарочно топая при ходьбе, Вячик прошелся туда-сюда. Сарафанов, конечно, догадался о характере взаимоотношений Вячика и Гульнары, сложившихся в его любимой комнатке некоторое время назад. Во всяком случае, упорно не желал замечать его преувеличенного топтания. Второй голос также не реагировал на его присутствие. Вячик сделал вид, что что-то ищет в прихожей.
— Найдется и для вас занятие, — тем временем продолжал Сарафанов. — Здесь у нас бездна возможностей. Живопись, музыка, чтение, телевидение, закуски, напитки. Девушки иногда более или менее симпатичные попадаются… В общем, занимайся чем хочешь! Хочешь — твори, философствуй, хочешь — так сиди. А выхода нет, во всяком случае, можете его не искать…
Вячик не удержался, стал на стул и заглянул в отверстие часов. Сарафанов стоял посреди своего сектора коридора. Собеседника видно не было, только неясная тень на полу — справа от него, должно быть, находился торшер. Сарафанов мельком взглянул на Вячика, но тут же отвел глаза. При этом он приподнимал плечи, чтобы удержать пальто. Голова его теперь переходила прямо в туловище, как у рыбы. «Чисто хариус», — снова подумал Вячик. Сарафанов, к тому же, для полного сходства беззвучно открывал рот и шевелил губами, прежде чем произнести новую фразу.
— Здесь надо наслаждаться тем, что имеешь. Это, согласитесь, доступно не каждому, чтобы этому научиться, надо неустанно работать над собой…
Сарафанов достал какую-то книгу с полки, открыл ее, где была закладка, и прочитал: «Может ли рыжий кенгуру не быть кенгуру?» Он многозначительно посмотрел на собеседника: «Может». — «Каким образом? Это диалог, — пояснил он. — „Кенгуру“ обозначает форму, „рыжий“ обозначает цвет, а то, что обозначает цвет и форму — не то же самое, что обозначает форму! Поэтому, строго говоря, „рыжий кенгуру“ это не „кенгуру“».
— Э-э, перестаньте! — ответил на это собеседник Сарафанова. — Меня тошнит от всего этого гоголь-моголя. — При этом тень его на стене даже не шелохнулась.
— Но разве формальная логика не величайшее проявление человеческого ума?
— Я устал играть в эти игры, где нужно доказывать, что черное это белое, а белое это черное. Я, например, лично знал одного человека, который пил морковный сок в больших количествах. Заметьте, не ядовитый вискарь хлестал, а здоровый, насыщенный витаминами сок. Так вот, со временем он пожелтел и умер. От морковного сока. Такая печальная история. Это я к тому, чтобы вы не путали жопу с пальцем, который на нее указывает!
Странно, подумал Вячик, произнеся неприличное слово, все же остается на «вы», вот ведь интересная мода, — оказывается, тут есть и такие… Тогда почему же..?
— В тебе исчезает печаль человека!!!
Это что за фокусы? Вячик прислушался.
— «За гранью твоей нету места борьбе», — это сказал не незнакомец, это «Хор мертвых» в исполнении Фридриха Рюша, запись, которой Сарафанов, похоже, ублажал собеседника. Внезапно музыка оборвалась. Шипение пленки, а потом голос, принадлежавший, несомненно, Гульнаре, принялся повторять одну фразу, нараспев, но с разными интонациями, как мантру: «Я не могу оставаться здесь… Я не могу оставаться здесь… Я не могу оставаться здесь…»
— Прошу прощения! — Сарафанов резко повернулся, уронил пальто с плеч. Это драматический театр, — пробормотал он, выдергивая из розетки шнур.
Но Вячик уже все понял. Так я и поверил! Если у тебя хватает наглости записывать ссору с любовницей, не стоит терять самообладание из-за того, что хвост оказался нестертым. На этот раз я раскусил сарафановскую мистификацию до того, как успел на нее купиться. Налицо явный прогресс. Теперь не будет морочить мне голову, как с этой птицей Фарей с острова Майротте. И названия-то какие убогие! Никакой фантазии и полное отсутствие юмора!
Да и этот «разговор», свидетелем которого Вячик стал, была очередная мистификация Сарафанова, но не просто мистификация. Он хотел всучить мне истину трехкратной подмены! Думал, что ответы «невидимки» собьют меня! Отдохнешь! Сейчас это уже невозможно.
Вячик вспомнил старинный анекдот. 1952 год. Рабинович, от греха, решает уехать в Биробиджан и выходит на улицу с семейством и чемоданами. Мимо идет Хаймович. «Куда собрался?» — спрашивает. Рабинович думает: «Скажу — в Биробиджан, не поверит, подумает, что еду в Сочи. Скажу — в Сочи, подумает, что еду в Биробиджан. Лучше пусть думает, что в Сочи». «В Биробиджан», отвечает Рабинович. «Э, — подумав, говорит Хаймович, — что-то ты темнишь, дружище, наверное, действительно собираешься в Биробиджан…» Здесь имело место что-то подобное. Но теперь Вячик знал, что находится на верном пути. Сарафанову больше меня не запутать! Занимало его только одно, неисследованная сарафановская половина. Но как туда проникнуть? Проход по-прежнему перегораживает славянский шкаф! А что если самому…
Тут Зазеркалье содрогнулось, как будто нарочно мешая Вячику додумать мысль. По полу, по стенам, по потолку прокатилась серия сильных неравномерных толчков. Вячик раскинул руки, чтобы сохранить равновесие, но так и не смог удержаться на ногах. Задребезжали стекла в полках. Покатилась пустая бутылка. Дверца секретера открылась.
Это, по-видимому, было одно из так называемых «сильных» возмущений, или модуляций, как называл это здешнее природное явление Сарафанов. Впрочем, как только Вячик поднялся на ноги, толчки заметно ослабли, а вскоре и вовсе прекратились. Мимо проплелся Матвей. Куда это Сарафанов погнал его опять?
«О чем я только что думал?» — Вячику казалось, что он, как никогда, был близок к разгадке! Но мысль, не успев созреть и оформиться, как будто ее действительно спугнуло возмущение, исчезла, издевательски вильнув на прощание хвостиком. Как некстати был этот толчок! Впрочем, его последствия этим не ограничились.
«Алле! Ты че, блатуешь, братан?!» — раздался откуда-то из глубины залов незнакомый голос. Послышалась возня, глухие удары, что-то упало, снова раздался невнятный возглас, а затем в коридор выскочил Мэтью, точнее то, что от него теперь оставалось. Головы у последнего представителя племени Толтеков уже не было. Рука болталась на разноцветных проводках и волочилась по полу вслед, как давеча поясок от халата. На этот раз Мэтью был совершенно наг, если так можно сказать о скелете. Он покрутился немного по залу, затем правая нога у него подломилась, он завертелся на месте, скакнул на одной левой и вдруг со всей силы обрушился на пол, рассыпавшись бесформенной грудой ошметков. Это явно были уже не проделки Сарафанова. Бедный Матвей! Черт дернул Сарафанова послать его в эти залы. А теперь он-то там, за шкафом, а я расхлебывай, думал Вячик.
— Эй, кто там? — крикнул он в темноту.
И, о чудо! На его зов из глубины залов действительно вышел такой, небольшого росточка, кудрявый и плотный. В руках он сжимал гибкий стальной жгут. Впрочем, это был не жгут, это была кобра. Новенький вырвал ее с корнем.
— За такие штучки знаешь… — Он размахивал останками змеи, надвигаясь на Вячика.
— Правильно, — спокойно ответил Вячик (он успел взять себя в руки). — За такие штучки — надо! Правильно сделал, что вырвал. Я вот не догадался…
— А ты что, не из этих, музейных? Экспозицию эту охраняешь?
— Нет, — ответил Вячик, — я такой же, как и ты, — посетитель.
— Какой, к чертям, посетитель! — сокрушался новенький. — В жизни по музеям не ходил. — Он хохотнул и покачал головой. — А с коброй неплохо придумано. Да еще этот выскочил, — он показал на то, что осталось от Мэтью, — зубами клацает, руки свои сует… Вот и дал ему раза… Теперь, наверное, штраф придется платить…
— Не беспокойся, ничего не будет, сторожей тут нет. Ты, кстати, как сюда попал?
— Сам не пойму. Я в гараже возле «Мэйсиса», на Шестой, свою тачку бросил, а пришел — хозяина нет, пошел его искать, там какие-то мастерские, подсобки… Я туда-сюда, тык-пык, да, наверно, не в ту дверь…Три часа здесь, наверное, ошиваюсь. Ты мне покажи, где выход, а то, понимаешь, машина стоит, деньги идут, жена расстроится, плакать будет. Дверь, в которую я залетел, она что, только внутрь открывается?
Поделиться книгой: