Помоги проекту - поделись книгой:
— Значит, я вернусь?
— Если ты видишь меня — значит, вернешься.
— А если б я видел Абсолют?
— Скоро насмотришься. И даже больше. А вот увидеть его нельзя. Я не смогу обрисовать тебе это даже на боевой карте Господа, потому что нет никакой карты, да и Господа… В смысле, нет того, что понимают под этим словом. Ты узнаешь Его только по Абсолютной Любви. Когда станешь пустым. Этого не передать словами.
— И кто же Его почувствует, если я стану пустым?
— Вот то и почувствует.
У Русинского что-то вспыхнуло в груди и отрикошетило в самый центр лба, и широкий, необъятный поток нектара полился в сердце. Он встал, потрясенный ощущением бескрайней свободы, но ощущение длилось только миг, как будто он подсмотрел за ним в дверную щель. Ангел махнул рукой:
— Да ты присядь, присядь. Еще набегаешься. Короче… Меня зовут Михаил. Я тут архангелом работаю. Командую вот этими легионами, — он широко повел рукой вокруг, где сиял солнечный свет. Русинский почувствовал, что воздух полон поющих голосов.
Задумчиво коснувшись подбородком груди, он продолжил:
— Начну с того, что я не сталкер. Я всего лишь воин, как ты, как тысячи других. Так получилось, что мне поклонялись воители всех времен и народов. Мы занимали второе место в иерархии людей. Выше только жрецы — высшие, тихие, покоренные истиной. Но истинных жрецов осталось очень мало. Гармония нарушилась. Всем полюбили треск и блеск, а истина… она так нежна… безмолвна… Насилие ведет совсем в другую сторону. А то, что ты делаешь сейчас — это твоей недосмотренный кошмар. Ты проснешься, если захочешь. А мы поможем. Когда горит дом, в котором все уснули, пьяные, нелишне пнуть их посильнее; но и кошмар может быть настолько острым, что ты разбудишь себя сам. Ты понимаешь меня?
Переборов в себе боязнь показаться глупым и неблагодарным, Русинский ответил:
— Не все.
— Естественно, — сказал ангел. — Сейчас ты думаешь: да на фига мне все это знать, сон это, кома, вот сейчас вернусь, выпью грамм двести и залезу на бабу. Дом 25, квартира 74, спальный гарнитур «Прощание славянки», и будет мне крутая реальность. Так? И вроде бы все компенсируется. А потом — что?
— Реальность — это то, что можно ощутить, — нерешительно возразил Русинский. — Вот стол. Я могу его потрогать. Правда, я сейчас не уверен, что это
— Твое тело, которое ты привык ощущать, находится очень далеко отсюда, и сейчас над ним висит капельница. А то, что ты щупаешь своими пальцами — из того же материала, что и сны. Сейчас ты — голое эго и немного ментальности. Находка для психиатров. Поверь, стоит мне сделать неосторожный выдох — и все твое офигительное «я», с которым ты так носишься, развалится как старый тапок.
Русинский вспомнил, что из одежды на нем только строгие семейные трусы и старые тапки с торчащими пальцами.
Русинский нахмурился.
— Не понял. Если нет никакого меня, то кому воевать за правое дело?
— Тут видишь в чем стратегия, — продолжил Михаил. — Если есть правое, то есть и неправое, и наоборот. Но суть в том, что это одно и то же. Из головы. Нет ни того, ни другого, и перестань думать об этом.
— Постойте, — запротестовал Русинский. — Вот я разговаривал с одним. Он у нас на полставки работает. Этот, как его… Информатор. Но человек он набожный. И говорит, что он от веры не отходит, потому что служит светлому началу, сдавая органам все дьявольское. Не знаю, может, он прав, ведь если не будет одного, то где возьмется другое? Уберем милицию — что останется? Урки. А они свое государство устроят, будь здоров.
— И все начнется снова, — согласился Михаил. — Одни урки станут правильными, другие — нет. Причем никаких расхождений по понятиям может не случиться. Просто жадность. Власть. И все опять по кругу. В семнадцатом — что было? Все это в голове, а больше нигде этого нету. Затянись покрепче, если не понял.
Русинского передернуло.
— Может быть, я повторяюсь, — продолжал ангел, — но дело не столько в войне, сколько в ее иллюзорном, условном наличии. То есть мы один хрен победим, но необстреляные души в раю быть не могут. Викинги это понимали. Правда, выразили эту мысль несколько по-солдатски… Война закаляет. Война — это осознанность. Если, конечно, ты не подросток, которого забрили и отправили в Афган, и он находится будто во сне. И не как мент, которого бросили в горячую точку, а он думает только о пенсии и жене да детях. Нет, воевать должны воины. Свободные люди. Вообще, война — естественное состояние этого иллюзорного мира, но не в смысле тупого убийства. Нет, настоящая война всегда освободительная. Когда ты рубишь не других людей, а свои привязанности. Короче. Ты должен понять одну вещь: необходимость этой войны и ее относительность. Это — одно.
Русинский был честным и упертым человеком. Он молча посмотрел на свои наливающиеся телесным цветом руки, на миг подумав, что кончики пальцев или вся эфирная кожа сейчас покроется кровью по локти, но кровь не появлялась, и Русинский скучно произнес:
— Извините. Я понимаю: несчастный мент-расстрига вдруг попал к такому генералу, как вы, и присутствует на личной, так сказать, задушевной беседе. Но, я не вижу смысла в войне, финал которой предрешен. Победный финал, я имею в виду. Я выхожу из этой игры. Но клянусь, больше всего на свете я хочу это понять.
— У тебя был проблеск, — заметил ангел. — Ты поймешь. Не трогай ум — и все станет на свои места. А пока — держи. Это твое.
С этими словами он вынул из ножен и протянул Русинскому свой меч. Русинский крепко сжал рукоятку. Горячая волна прошла по его жилам.
Затем Михаил подхватил планшетку, извлек один лист и убедившись в чем-то, произнес:
— А теперь погляди вот сюда.
СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ
В ординаторской Второй городской поликлиники Малкутска находились пять живых существ: реаниматолог Танатов; санитары Коля и Фома — юноши со значительными признаками вырождения на лице — и медсестра Людочка, девушка со всеми достоинствами. Людочка сидела на коленях у доктора. Танатов с нежностью поглаживал бок черной костистой кошки, примостившейся на коленях у Людочки. Кошка спала. Господа играли в покер. Людочка не играла, но принимала самое живое участие в перипетиях картежной войны.
Из магнитофона «Весна», шипя и булькая, раздавался уркаганский матерок, положенный на струны. Доктор проигрывал, уже достигнув той черты, за которой исчезает последний шанс подняться в Асгард карточных героев. Однако доктор был бодр, чем тайно озадачивал санитаров.
— Однако вы проигрываете, сударь, — сочувственно вздохнула Леночка.
— Зато ему в любви везет, — пробурчал Фома.
Доктор спокойно заметил:
— Я не играю в карты. Я играю в жизнь.
Чувствуя сомнение в играющих, он пояснил:
— Мы все играем в жизнь. Это все — символы. Каббала, одним словом.
Доктор положил свои карты на стол рубашками наружу и достал шесть карт из колоды отбоя и сказал:
— О’кей. Объясняю… Это — черви. Так? — он показал карту присутствующим. — А это — пики. Что в них общего? Форма?
Колян хмыкнул:
— Это только у ментов форма одинаковая.
— Не гони, — с удовольствием, явно обрадованный возможностью блеснуть знанием дела, возразил Фома. — Погоны-то разные!
— На зоне тоже форма есть, — сказал Колян.
— У кое-кого даже ментовская, — уточнил Фома.
— За ментов ответишь, — прошипел Колян и взялся за сверкнувший в его пальцах ланцет.
— Господа, я все понимаю, — счел нужным вмешаться доктор. — Вы тут просто и благородно помогаете страждущим, а заодно косите от нескольких статей, так что напряжение чувств имеете большое. Но давайте пока оставим ченч между зоновской и армейской пластами культуры.
— Тем более, что разницы никакой, — примирительно, но в то же время торжествующе резюмировал Фома.
— Э-э, ну ты лох, в натуре, — ухмыльнулся Колян. — Ну да, с одной стороны, там хавка одинаковая, и все эти ларьки, и дубаки в погонах, и стукачи, и неволя, и если ты не местный, выебут, но никто же в крытке не заставляет тебя кроссы нарезать в противогазе и со всем этим говном, типа рюкзаков? И срок для всех одинаковый. Ну ладно, на флоте три, и если попал на кичу, то еще накинут, а для рэксов[2] — срок до пенсии, но это же детали.
— Дебилы! — крикнула Леночка. — Он вам говорит, что форма есть у всех — у ментов, рэксов, у шахтеров даже, я слышала, но эта форма — общая для всех только по названию. Ну, цвет там другой, пуговицы…
Доктор соскользнул рукой с кошачьего бока и нежно провел под Леночкиной грудью. Затем, когда тишина восстановилась, он продолжил:
— Все, о чем мы можем рассуждать, касается только формы вещей и явлений. По-своему вы правы, но суть пока не в этом. Дойдем и до цвета. Сейчас давайте посмотрим на туз пик. А propos, обратите внимание: и черви, и пики нарисованы в форме наконечника для копья. То есть — в форме треугольника. Стало быть, они имеют простое числовое значение — тройку, и сколько их, символов, на карте, в данный момент неважно. Теперь: что такое цифра три? Это — троица. Самое высокое в мироздании: Отец, Мать и Сын. От них исходит все. Теперь возьмем бубнастые…
Доктор развернул и всем показал бубновый туз.
— Буби — это что? Это — шаманский бубен. Ромб. А ромб — это четырехугольник. Значит, числовое значение — четыре. Если четыре, то значит, квадрат. А что такое квадрат? Самая устойчивая геометрическая фигура. А что такое правила геометрии, как говаривал старик Пифагор? Это законы, которые не отменить даже богам. Четыре стороны света, четыре стены, четыре магнитных центра. Это наш космос, в котором мы все бытуем. Его создала тройка. Но как? А очень просто. Прибавьте одну сторону к треугольнику — и получится ромб. Но это — с одной стороны. Со стороны Каббалы все иначе. Тройка над четверкой — это крыша над домом. Крыша, понятно?
— Правительство, — догадалась Лена.
— Мафия, — уточнил Колян.
— Далее, — сказал доктор. — Три плюс четыре равно семь. Это символ совершенства. Но — не человеческого совершенства, прошу отметить особо. Человека еще как бы нет. И где же он? Под кроватью папы Римского? А вот он! — воскликнул врач и безошибочно вынул из колоды туз червей. — Три плюс четыре плюс три равно десять. Десятка — это и есть мир с богоизбранным человеком, который испытывает на себе весь этот бардак. Ясно?
Колян замотал головой. Фома закурил.
— Поясняю еще раз, — сказал доктор. — Этот треугольник падает вниз. Проходит через квадрат как нож через масло, или отражается в нем, как в воде. Возникает нижний треугольник — тень высшего, но для нас он — высший, потому что мы видим его, а высший — не видим. Верхний выходит из Абсолюта как луч прожектора, его основание — бубен. А нижняя сторона бубна становится основанием для нижнего треугольника. Это — сошествие в материальный мир. Это и есть все мы, господа. Хомо саспенс и все твари, и все камни и растения, со всеми микроорганизмами и уголовным кодексом. Цвет высшего треугольника — черный, потому что это свет, которого мы не видим, а цвет этого треугольника — красный, цвет огня. Потому этот знак — черви, червонный, и потому мы под УК живем как черви, братаны. Но черви кушают плоть, эти маленькие змеи мудрости. И копят золото. А поклоняются Луне, которая — противница Солнца, которое и есть воплощение УК. Я знаю, почему в тюрьмах никого не выпускают на улицу. Это умные люди придумали. Они понимают, что этому человеку Солнца уже не надо, оно уже настигло его, обожгло. И потому пусть его хранит Луна. Это гуманно, я считаю. А золото обожествили — как напоминание об УК и как приманку.
— Сейчас золото законно не сделаешь, — задумчиво пошевелил ушами Фома.
— А верхний тогда какой? — спросил Колян.
— Верхний — пики, — расслабленно ответил доктор. — Я уже говорил. Они — черные.
— Хрень какая-то, — засомневался Фома. — Черных надо мочить. Вон их сколько на рынке. И в Афгане их мочат.
— Да че хрень-то, — презрительно сплюнул Колян. — Для космоса черный цвет — самое то. Вот ты идешь, допустим, ночью по улице. Фонари поразбивали, звезд нет, полный абзац. Тут впереди — непонятки. Ты идешь и стукаешься лбом. А это, оказывается, стоб фонарный. Типа свет, который мы не видим.
— Нет, господа, — запротестовал доктор. — Не в этом дело. Бог — не фраер, и дело тут вот в чем. Если ты знаешь, что впереди — столб, и не настолько набухался, чтобы забыть об этом, то ты обойдешь его и продолжишь свою дорогу. А если нет, тогда получишь в тыкву, но будешь знать. Вот в чем вся суть. Неясные воспоминания о столбе называются интуицией.
— Значит, если я не хочу в тюрьму, потому что чую, что ни фига хорошего из этого не выйдет, значит, я уже сидел в тюрьме? — спросил Фома.
— Это значит, что в прошлой жизни ты уже там был, — ответил доктор. — И значит, имеешь право на адвоката. Только для начала докажи атеистам в прокуратуре. А это дохлый номер, если золота нет.
— Вы говорите — освобождение, — возник Колян. — Но вот Серега Прухин из первого подъезда, ну, сосед мой. Сначала в армию сходил, а потом сел. Или вот мы: честно отслужили свое в дизеле[3]. А если война, то всех загребут, кто уже служил, и кто сидел — тоже. Так что ни фига это все не значит.
— Это и называется реинкарнацией, — пожал плечами доктор. — Одно по одному. Но по-другому, и в этом ее огромный смысл, который вам не понять. В это можно только верить, и Бог поможет.
Несколько минут они провели в молчании. Когда Колян уже прочистил горло, чтобы предложить выпить и возобновить игру, Фома вдруг вышел из ступора и спросил:
— А крести? Крести — что?
Доктор вздохнул.
— Это без толку рассказывать. Слишком много разного. Жизни не хватит, чтоб рассказать. Все, что мы видим — это перекресток миров. Не Земля, а проходной двор. Однако что-то вы загрустили, орлы небесные. Скоро домой. Сходил бы ты, Колюня, глянул, как там этот мужичок-лесовичок. Проверь заодно, я там спирт оставлял на столике. Аполлонов хотел его сегодня стырить.
Коля поднялся и прошествовал в палату интенсивной терапии.
— Как он уже достал, этот Аполлонов, — грудным голосом произнесла Лена. — Скоро шоколадки будет таскать у меня из сумочки. Прикинь, вчера сидим с девчонками, пьем чай, тут появляется этот козел и говорит: типа, девочки, золотинку оставьте? Алколоид хренов…
— Лена, — с мягкой укоризной заметил доктор. — Вадим Андреич — твой старший товарищ, председатель парткома трудового коллектива нашего лечебного учреждения. Да и какой же он алкоголик? Скорее, клептоман. Солнышко любит… Как ты можешь отзываться о нем дурно?
— А что, минет ему делать? — выкрикнула Лена и обиделась.
Фома сплюнул на пол, а доктор с восторгом облобызал руку прекрасной дамы и заметил:
— Право же, Леночка. Вы бесподобны.
— Все о’кей, герр целитель. Спирт на месте, — умиротворенно потряс бутылочкой вернувшийся Колян. — А мужичка-то мы, кажись, потеряли.
Доктор разлил по стаканам. Спирт был желтоватый, потому что накануне в нем отмачивали бинты.
— Значит, еще одну партеечку — и спасать будем. Расталкивать ангелов, — заметил доктор.
— Рай не пройдет, — согласился Фома.
— Откуда ты знаешь, что именно рай? — Лена серьезно взглянула на Фому. — Может, ему в аду пердеть до второго пришествия?
— Ах, дети мои, — пожурил присутствующих доктор, поднимая глаза на Леночку. — Ведь это так просто. Из этой страны путь один — в сады Эдемские, каким бы ублюдком вонючим ни был отбывающий, ибо сколь тяжко в мучении, столь же легко в раю. Там он отлежится, покуражится, и снова — на службу. Но дело в том, что время не ждет. Или ты считаешь, милая, что мы — благотворительная организация? Пускай вернутся все, кого надо вернуть. Пускай живут как можно дольше, суки. Хотя неудачники в квадрате — это слишком круто даже для эс эс эс эр. Так что упустить его мы просто не имеем права. Есть такая работа — родину защищать. Родную нашу Землю. У нас — граница. Пост, прошу заметить, важный для всего нашего государства в целом. И если мы упустим нарушителя, Родина нам не простит.
— Аполлонов — враг народа. Уже троих пропустил, нелегалом, — проговорил Колян и цыкнул, резко всосав струю воздуха в угол рта.
— Это его жена — враг народа, — встрял Фома. — Третьего пропустила сюда. Это, конечно, правильно — нефиг в нирване отсиживаться, пора и Родине послужить, но кем он их воспитает? Космонавтами безродными. Вредитель, еб его мать… А все потому, что эти, на таможне в роддомах, пропускают слишком много нелегалов в нашу великую и необъятную. И еще: почему страна не выдает презервативы интеллигентам? У них от этой нехватки все заебы случаются. Кто сбивает с толку народ и правительство?
— Нет, друг мой, — возразил раздумчиво доктор. — На посту в родильных частях находятся очень умные, хоть и не очень сострадательные люди. Все акушерки, как известно, являются сержантами и прапорщиками КГБ. А согласно служебной инструкции, правило у нас какое? Не знаете, товарищи… А надо бы знать. Правило весьма простое: всех впускать, никого не выпускать, ибо среда формирует сознание. Так что родчасти — это посты номер один. Ну, а мы, следовательно, существуем для страховки. Вторая линия обороны. Наше дело — бдить. Никто не должен уйти ни раньше, ни позже пенсионного возраста. Отдай все — и совесть знай. Мы будем ждать их обратно, вэлкам хоум, ибо земля круглая, а рай — всего лишь санаторий. Но помните, что у страны нет денег на отдыхающих. Вот ты, Фома. Зачем ты замочил того духа, из-за которого тебя на дизель кинули?
— Ну… Потому что Колян начал.
— А вы, Николя?
— А потому что пидаря они все. Чмошники, — резонировал Коля. — Нету жизни нормальному пацану. Вон типа главврач: при пиджаке, падла, кожаном ходит, кроссовочки носит «Рибок», таких баб емет, что… — он отвел взгляд от медсестры, задумчиво взглянувшей в стену. — А кто он, если присмотреться? Да ваще все пидаря кругом. И в этой больничке тоже. Я их, сука, рентгеном вижу. Если бы не ты, Танатыч, и советы уважаемых людей, хер бы я сюда пошел работать.
Танатов воздел указательный палец.
— Ибо сказано в одной книге: тунеядство, а паче изнасилование несовершеннолетнего, да еще по второму сроку, караются лишением свободы на… И скоки там, Фома?
Фома нервно отвернулся.
— Вот я и говорю, — продолжил доктор. — Нету жизни нормальному человеку. А все почему? А потому что есть такие махновцы, которые пытаются сбежать. И переложить на нас грязную работу, а еще норовят под статью подвести. Вот почему я
Доктор налил еще. Все выпили.
— Ну что же. Ставки сделаны, — заключил Танатов. — Сколь там лесовичку?
— Тридцать шесть, — вспомнила Лена.
— О’кей, товарищи. Эйджик самый трудовой. Он кто, мент? — закуривая поинтересовался доктор.
Поделиться книгой: