Главная роль 6

Павел Смолин

Главная роль 6

Глава 1

Солнышко приятно грело укрытую соломенной шляпой голову, простенький, без знаков отличия и орденов белый хлопковый костюм неплохо спасал от влажной жары, бричка под нами жизнеутверждающе тарахтела по вымощенной камнем дороге.

Третий день в Крыму обещал быть столь же прекрасным, как и предыдущие два, но в сегодня у меня больше свободного времени — первые два дня ушли на экскурсионную поездку по Севастополю и встречи с флотскими, армейскими и гражданскими (чиновники) контингентами.

— Смотри, цирюльня, — указал я брату-Мише на первый этаж двухэтажного здания, совершенно стандартного для Империи этих времен вида, решив придать лекции по азам экономики наглядности. — Не только головы там стригут, но и бороды с усами равняют.

— Вижу, — серьезно кивнул уважающий меня младший брат.

Иначе слушать бы не стал — это же без пяти минут подросток.

— Когда наш предок Петр запретил боярам ношение бород, рынок ухода за волосяным покровом уже существовал, — продолжил я. — У кого-то, конечно, был личный брадобрей, но менее состоятельные господа ходили в подобные заведения. После запрета бород случилось что? — укрепил вопросом понимание.

— Рынок сократился на треть? — догадался Миша.

С улыбкой кивнув, я добавил:

— Жизненно необходимо взвешивать свои решения: их влияние на обычных граждан, прямо и косвенное, их отражение на экономической жизни страны — тож прямое и косвенное.

— Сложно, — вздохнул Михаил и пообещал. — Я буду стараться.

— Старайся, и кто знает — может однажды и пригодится, — подмигнул я ему.

— Все равно тебя не убьют, — отмахнулся он. — Зачем мне?

Такие вот диалоги с девятилетним братцем.

— Мир велик и пластичен, — повернулся я к окну, голосом нагоняя загадочности. — Меня-то не убьют, это очевидно, но в ходе исторического процесса в наши руки может попасть что-то, что не сделать частью России — это придется отдать под руку умному и деятельному человеку. Такому, кто точно не ударит мне в спину.

Глаза братика загорелись — семена упали на благодатную почву, и теперь расцветут толкающими на саморазвитие амбициями.

Активное многодневное кручение головой позволило сделать логичный вывод: «тут вам не здесь». Курортная сфера Крыма в эти времена развита из рук вон плохо — с состоянием дел в соседних городах я ознакомился по картам, отчетам и фотографиям. Такое себе — тамошний воздух бумага не передает — но делать выводы позволяет. Зачатки, способные удовлетворить узкую прослойку «среднего класса» и еще более узкую — «состоятельных господ», конечно имеются: вон столб под газовым фонарем целиком объявлениями залеплен.

«Приобретайте путеводитель от Сосногоровой и Москвича, сэкономьте ваше время!» — это вместо интернет-карт, «Гостиница для состоятельных господ предлагает апартаменты с видом на море, газовым снабжением, горячей водою и полным пансионом, включая горячительные напитки» — «всё включено» в этом времени уже освоено, «Лечебница доктора Федорова для легочных больных предлагает множество целебных процедур и прогулку в уютном парке возле моря. К услугам оздоравливающихся дам и господ — новейшее лекарство от легочных хворей „изониазид“. Полный пансион». Новинка освоена, «легочных больных» здесь каждую зиму очень много, а основной сезон начинается осенью. А вот и грозное предупреждение, подписанное самим градоначальником: «Мужчины, наблюдающие за купающимися женщинами, будут забираться в участки, а затем высылаться из Севастополя этапным порядком». Нельзя на одном пляже обоим полам нынче купаться — времена строгих нравов. Касается это и одежды — как дамы, так и господа неизменно погружаются в море в плавательных костюмах, закрывающих все от горла до пяток.

Сдаются и комнаты с койко-местами в частных домах — с «пансионом» и без. Цены не сильно отличаются от гостиничных и санаторных: на курорте сезон целый год кормит, поэтому местных я нисколько не осуждаю. Когда дойдут руки, гостиниц и частных домов вдоль береговой линии прибавится — не прямо здесь, где квартирует славный Черноморский флот, а в поселениях «гражданского» направления — в любимой многими уже сейчас, и к сентябрю превращающейся в центр светской жизни Ялте, например. Курортная жизнь в свете работы по улучшению благосостояния подданных вообще сильно изменится, но это — дела более приятного будущего.

О недалеком прошлом думать не хотелось, но проклятые воспоминания все равно лезли в голову — начиная прямо со «сцены покидания Августейшей семьей премьеры»: не усидел Император в ложе после получения известий о смерти брата, пришлось нам всем во дворец ехать, принимать доклады, накручивать хвосты непосредственным охранникам дяди Леши и вырабатывать решения — тогда на меня в первый раз в этой жизни откровенно наорала Высочайшая глотка:

— Доигрался⁈ Весь Двор знал, что ты под Лёшку копаешь, судом грозишься!

— Юпитер, ты злишься, значит ты не прав, — скучным тоном ответил я.

Поорет да перестанет — без доказательств «подвиг Рожественского» ко мне не привяжешь, а их нет и быть не может. Император это хорошо понимает — на такой должности, учитывая рождение и воспитание в недрах Дворах, попросту не возможно стать верным адептом указов, постановлений, нормативных актов и служебных инструкций. Я в этом плане скован гораздо меньше: я оперирую пониманием, под которое по мере надобности смогу подвести любые бумажки.

— В Лондоне у тебя был приватный разговор с этим… с этим…

— С этим русским офицером, который не выдержал развернутой дядюшкой кампании по уничтожению нашего Флота, — подсказал я.

— Это все ты! — ощерился Император. — Ты его настрополил!

— И поэтому больше года собираю свидетельства махинаций покойного и ношу их посмотреть тебе, выпрашивая возможность инициировать судебное разбирательство, — откинулся я на стуле, сложив руки на груди.

Богоизбранный сын недоволен беспочвенными обвинениями, папа. Теперь нужно использовать паузу, дарованную гневно хватающим воздух ртом Александра:

— Как вы это вообще себе представляете, папа? Вызываю я такой Рожественского на упомянутую вами «приватную встречу» — содержание которой, кстати, до вас доведено в обычном порядке — и говорю ему: «Великий Князь Алексей Александрович проворовались, поэтому вам, дорогой Зиновий Петрович, надлежит взять револьвер и убить сначала его, а потом себя»? Как вы полагаете, папа, что сделает нормальный русский офицер, услышав подобное из уст цесаревича?

— Наглец! — припечатал меня по итогам «лекции» Александр. — Как ты со мной разговариваешь? Учить меня вздумал, щенок⁈ Все-то ему не так, везде у него воры и бездельники, все цари до него — кретины никчемные, один он весь золотой и в перьях!

— Я не сделал и не сделаю ничего, что вам не по нутру, папа, — спокойно ответил я.

— Вон с глаз моих! — бросил в меня Александр подушкой и скривился — бросок обернулся вспышкой боли в невозможной к вживлению обратно в тело ноге.

— Доверено ли мне будет разобраться с последствиями? — продолжил я изображать спокойствие.

У меня всегда есть запасной план — получится не так круто, как в основном, но Флот я так и так перетряхну.

— Во-о-он!!!

Твердого «нет» мной услышано не было — Александр просто в горе и гневе, но по-прежнему согласен проводимой мной внутренней и внешней политикой — поэтому, покинув апартаменты Императора, я взялся за дело — письмо Рожественского с перечислением хищений отправилось в печать, туда же отправилось мое обещание разобраться и напоминание служивым гражданам использовать для донесения тревожных вестей нормальные инструменты, а не револьвер.

Далее — экстренный сбор нашедшихся в столице Романовых. Четыре часа толкли из пустого в порожнее, но мне удалось убедить родственничков, что придавать Рожественского посмертной анафеме, а из дяди Леши лепить великомученика прямо вредно — народ не Тимошка, видит немножко. Изрядно помогли Романовы, которые решили накрепко «завязаться» на меня, а гибель столпа Высочайшей фронды выбила почву из-под ног остаткам «сопротивления». На меня, как и ожидалось, бочку катить никто не стал — даже если что-то такое в головах и бродило, желающих писать против ветра — это всегда себе во вред! — не нашлось.

Следом — экстренный сбор Госсовета и живительные пинки всем имеющим доступ к Флоту функционерам: вы, значит, проблему проглядели, а мне разгребай? Император очень вами недоволен, господа! Весь март и апрель поглотили расследования и суды — не только во Флоте, но и в армии — господин Ванновский мой намек с внезапной проверкой и случившееся конечно же сложил и сделал выводы. На каторге резко прибавилось и еще прибавится аристократии и солидных погон, а в казне — конфискованного имущества и активов, которые будут направлены на затыкание финансовых дыр во Флоте и приведение его в надлежащий, достойной славы адмирала Ушакова, вид.

Безусловно, ворье при погонах на этом не закончилось. Будут и проблемы с желающими повторить «подвиг Рожественского», но единичные мертвые ворюги и герои в моих глазах гораздо меньшая проблема, чем повальное воровство. Даже наоборот хорошо — за каждым ЧП будет проводиться расследование, и в случае, если причиной фатального демарша стали банальные личные обиды и чувства, память о «герое» очень быстро превратится во всеобщее презрение. Спустя парочку таких «кейсов» браться за револьвер господа офицеры перестанут, предпочтя ему донесения куда следует. Часть из них, как водится, обернется ничем или отправкой в отставку неудобного «доносчика», но здесь имеется несовершенный, но предохранительный контур: если воровать много, тебя пристрелят собственные подчиненные. Если увольнять много подчиненных, пробудятся смежные спецслужбы — «изба» (КИБ, он же КГБ) пока никакая, что-то типа полутайного ордена для нескольких тысяч энтузиастов, но некоторая работа с бумагами позволила допустить к армейским и флотским сметам ОБЭП — последний тоже в стадии развертывания, в основном кадры только учатся своему непростому делу, но в качестве «пугала» использовать можно уже сейчас. Через пятилетку подготовительный этап закончится, и КИБ начнет свою победоносную поступь по планете.

Новость о беременности Марго в этой связи была вброшена в инфополе быстрее, чем планировалось — чисто перебить «повестку» и увлечь народные мысли в более созидательную и безопасную сторону. С этой же целью усилилось количество печатных материалов: велено печатать забавные случае «из жизни», развернуто описывать появляющиеся каждый день материальные новинки — не изобретения, тех на каждый день не напасешься, но открытие нового училища, завода и прочей фигни создает хороший газетный фон, в котором тонут скромные заметки о ходе расследований.

Александр после той вспышки гнева неделю не принимал никого, кроме Дагмары и Маргариты — сильно по покойному брату горевал, но палок мне в колеса не ставил, за что ему низкий поклон. Здоровье Государя заставило нас всех беспокоиться — Александр бодрился, но какой угасающий человек, если у него на это остались силы, не будет? Март организм царя справлялся сам при помощи здорового питания, заботам докторов и обыкновенных для этого времени лекарств. Само собой, отправиться на окраины страны дирижаблем в этой ситуации Александр не смог и не захотел — душу Императора грызла хандра, помешать которой набирающаяся жизни природа за окном и приветливое солнышко были не в силах. Еще одним «допущенным к телу» оказался наш духовник, который счел нужным ходить ко мне с докладами — я это запомнил и оценил. Весь старательно убираемый подальше во время визитов жены и невестки «мрачняк» проливался на духовника щедрым потоком, и больше всего Александра стали волновать вечные вопросы — спасение души и посмертное бытие.

В апреле болезнь усугубилась, и пришлось применить пенициллин. Помогло — Император окреп и возобновил свою «пенсионерскую» работу, но никто не обольщается: единожды попав в организм, антибиотик убивает все плохое, даря облегчение, но оставляет после себя бактерии, которым на пенициллин побоку. Работа над более совершенны антибиотиками ведется, но… Здесь тоже ни у кого нет иллюзий.

Дирижабль, тем не менее, простаивать не стал — один увез в Николаевскую губернию не хватающих там специалистов и несколько тонн грузов, а мы с Дагмарой, Марго, Олей и положенной нам свитой убыли на другом в Севастополь — не пропадать же выгодному пиару воздушного транспорта. Александр отпустил нас привычным для себя нынешнего «нечего к калеке себя приковывать». Ныне рейс Петербург-Севастополь стал регулярным, цены на полет чудовищные, но желающие расписаны до конца года — необычный досуг состоятельными господами ценится.

Добравшись до бухты, мы с Мишей окунулись в прохладное море, любезно пообщались с нашедшимися рядом отдыхающими, и вернулись в нашу резиденцию — к дамам, которые от прогулки решили сегодня воздержаться. Папка с бумагами привычно ждала меня на столе кабинета, и первое же письмо заставило поморщиться и перекроить мои личные планы: Императору стало так плохо, как никогда до этого, и лейб-медики боятся, что Государю осталась пара недель — не успели нормальные антибиотики.

Можно уже забить и позволить Александру покинуть вредную, больную плоть и не думать больше о тяготах своей доли, но эгоизм и банальный страх за собственную шкуру не дают выбрать этот путь — Двор «вчерне» под меня адаптирован, но я не обольщаюсь: сейчас за моей спиной стоят самые могучие фигуры Империи, и гибель одной из них способна породить огромные проблемы.

Вздохнув, я забил на остальные документы и пошел расстраивать родню новостью о сегодняшнем собственном возвращении в Петербург — есть у меня один козырь, работоспособность которого ничем не подтверждена. Попытка не пытка.

Глава 2

Если технология достигнута, ее нужно пользовать в хвост и гриву — зачем мне пилить на поезде, если дирижабль донесет в разы быстрее? Поражаюсь хроноаборигенам — в мои времена инженер это кто? Чем он занимается? Сколько инженеров нужно на большую стройку, и какая сфера их обязанностей пересекается, например, с архитектором? Будь на моем месте специалист, он бы объяснил, но в моих глазах инженер из будущего это лишь маленький винтик огромной машины. Во времена эти толковый инженер может в одиночку спроектировать мост и возглавить его строительство от эскизов на бумаге до полного воплощения. Оклады у таких специалистов масштабам работ соответствуют — инженер даже маленькой квалификации может себе позволить ежегодный отдых в том самом Крыму, домик по месту жительства и набор прислуги. Не жизнь, а сказка — к чисто материальным благам добавляется еще и такая приятная штука, как всеобщее уважение.

Отпив какао — сижу в королевской каюте, красное дерево плюс бронза в основном — я покосился на тучки за окном. Совсем другой уровень по сравнению с тем «пепелацем», на котором я летел из Екатеринбурга в Петербург примерно год назад: кабина уже не трясется, ибо жестко прикреплена к тройке — для безопасности — баллонов. Расположенный в отдельном отсеке двигатель питает генератор, и от этого на дирижабле завелось электричество. Кабина огромна — без учета разделения на классы, если убрать перегородки кают, зоны отдыха и мебель, можно набить до пятисот человек. Подо мной — огромная грузовая палуба, сейчас почти пустая: не успел выгодными к продаже грузами набить, а хотелось.

Не люди вокруг меня, а всамделишные глыбы! Потом, когда мир сильно усложнится, концептуально оставшись таким же, появится нужда в узкой специализации, но сейчас ученый-фундаменталист это скорее правило, что исключение. Есть в этом минусы — реактивный двигатель построить фундаменталист сможет едва ли, для этого нужны головастые люди совсем другой школы, но есть и невероятный плюс — всю жизнь занимаясь тем, что ему интересно и собирая крупицы знаний со всей планеты, ученый не скован рамками узкого профессионального коридора — вместо этого он обладает чудовищной квалификацией «в целом», кипит энтузиазмом и инициативой. В эти времена наука во многом работает через тыканье пальцем в небо, методом проб и ошибок. Укажи моим кадрам направление, и они с радостными воплями протопчут туда тропу, зарасти которой уже не суждено — всё, встроено в циклопическую мировую машину, которая зовется «производством».

Сколько миллионов ценнейших человеко-часов позволили сэкономить мои откровенно дилетантские папочки? Сколько углов срезать? Сколько научных прорывов случится в обозримом будущем? Мне, обычному парню-недоучке с доминирующей гуманитарной половиной мозга, даже страшно становится от ожидания того, что вскоре прольется из наполненных работой институтов, лабораторий и полигонов. «Прольется» неизбежно, назло нашим врагам и на счастье Империи.

Несколько десятков лаборантов посадить пришлось, и коллеги меня за это не осуждают — подписку о неразглашении же давал, так какого черта совершенно секретные сведения иностранцам в трактире передаешь? Думал, что не заметят? Эти беззаботные времена «науки без границ» теперь работают с нюансом — в Россию по-прежнему стекается научная мысль через профильные издания и нанятых спецов, а обратно уходит только то, что не навредит нам в будущем.

Небо за окном прямо на глазах серело, тучи сгущались. Один разряд молнии в баллоны, и мы красиво разлетимся на атомы, никакие красное дерево с бронзой не помогут. Как ни странно, но моим спутникам сейчас не так страшно, как мне — они-то твердо уверены в богоизбранности цесаревича. За мной хоть в ревущее пламя — одним своим присутствием уберегу. К счастью, добраться до столицы и опуститься ногами на бренную землю нам удалось за десяток минут до начала грозы.

Лошади мчали во весь опор, бронированная карета обиженно скрипела и дребезжала. Гонка до Гатчины завершилась, лейб-медик встретил нас на крылечке. Вид, как и у всех вокруг, никудышный. Многие смотрят на меня со щенячьей надеждой в заплаканных глазах, и от этого невольно подкашиваются ноги. Я-то что, я-то с потенциальными проблемами разберусь, а они…

У каждого из нас есть свои «Андреичи», которые жизни в отрыве от начальника не мыслят. Кто-то назовет это раболепием и презрительно плюнет, но я назову это преданностью. Сколько «Андреичей» и «Марф» умоляли революционеров охолонуть и убрать оружие? Сколько свинца было впитано в тщетной попытке спасти того, кому служил с малых лет? Сколько презрительных упреков «старые псы» слышали в свой адрес в последние минуты жизни? Сколько «Андреичей» не выполнили последний, самый важный приказ — «иди и живи, тебя не тронут», выбрав вместо этого смерть? Что проще — нажать на спуск в сторону смешного, зачем-то продолжающего взывать к совести дядьки, или остаться преданным своему невеликому, но единственному долгу до самого конца?

— Идемте, Сергей Петрович, — велел я лейб-медику Боткину. — Как оговаривали.

Сглотнув — та еще процедура в его глазах — доктор пропотел, решительно кивнул и бегом отправился за оборудованием. Я направился сразу к апартаментам царя, заставляя себя по пути ободряюще улыбаться не находящей себе места прислуге. Все будет хорошо — смотрите, я здесь, и козырь попросту не может не сработать. Не других успокаиваю — себя.

Доктор нагнал меня в гостиной Императора. В руках — саквояж.

— Обождите в коридоре, — велел я слугам.

Крестясь и проговаривая молитвы, народ покинул гостиную, и мы с Боткиным вошли в спальню. Почему при всем разнообразии болезней все они пахнут одинаково, когда больной цепляется за жизнь из последних сил? Почему открытые окна совсем не прогоняют этот запах? Ливень снаружи открытым окнам был рад, захлестывая подоконник и стекая на пол. Утопить Императорскую спальню ему мешали слуги, тряпками собирающие воду и выжимающие ее в ведра. При нашем появлении хмурые лица разгладились, и на меня пролился еще один поток ни на чем не основанной в моих глазах надежды. Тяжело, когда смотрят вот так, словно зная обо мне что-то, о чем я и сам не догадываюсь.

— Обождите в коридоре, — повторил я приказ. — Потом порядок наведете, — прервал тоскливо бросаемые на влажные подоконники взгляды.

В другой день добавлять ничего не понадобилось бы — ушли бы сразу, как ветром унесенные. Тяжело последние дни слугам дались, железобетонная выучка трещину дала.

Александр своим видом вызвал у меня паническую мысль «что я вообще пытаюсь сделать? Это же не жилец!». Бледно-желтая кожа покрыта потом и обтягивает кости черепа, подергивается от смутных видений лихорадочного полусна-полуобморока, потрескавшиеся губы жадно, порывисто, но очень скудно глотали воздух.

— Приступаем, — велел я щупающему Высочайший пульс Боткину, сняв камзол и принявшись закатывать рукав левой руки до самого плеча.

— Спаси и сохрани, — перекрестился лейб-медик и достал из саквояжа систему для переливания крови с ручным приводом — самый совершенный образец из всех имеющихся в нашем распоряжении.

Я подтащил кресло поближе, уселся. Боткин тем временем зафиксировал руку Императора в петле, которыми пришлось оснастить кровать, чтобы мечущийся Александр не навредил себе — это в последние дни у него сил двигаться не осталось. Рукав ночной рубахи подняли, и доктор обработал мне и царю сгибы рук спиртом. Многоопытная рука без труда направила иглу в мою вену, столь же безошибочно воткнула второй конец системы в руку царя, не забыв ее зафиксировать, доктор закусил губу и принялся крутить рукоять.

— Уверен, происходящее более чем попадает под критерии врачебной тайны, — на всякий случай заявил я.

— Безусловно, Георгий Александрович, — не отвлекаясь от дела ответил Сергей Петрович.

Крови мне не жаль — если покажет свою эффективность, я бы ее «сцеживал» раз в несколько дней и отдавал неизлечимо больным. Но их же много, на всех не напасешься, а градус сатанизма в этой процедуре разглядят такой, что… Ладно, может и не получится ничего, а я уже думаю, как разгребать последствия «опыта».

Минута, другая, третья. Стрелка считающего объем перелитой крови датчика достигла ста миллилитров, потом — двухсот, доктор начал прятать от меня глаза, стыдясь провала «опыта». Давай, ты же царь! Ты же Помазанник! Неужели хочешь уйти вот так, проиграв долгой и тяжелой болезни, жалко развалившись на пропотевшей, скомканной кровати?

На трехстах пятидесяти миллилитрах веки Императора задрожали, а дыхание выровнялось. На четырехстах он открыл глаза, проморгался и нашел нас вполне осознанным взглядом:

— Что?.. — выдохнули губы, и царь закашлялся.

Дальше он подергал рукой, и я попросил:

— Подождите немного, папа́, дайте доктору закончить.

Спокойный, деловитый тон сработал — Император перестал дергаться, с живым интересом на лице глядя на работу системы. Пятьсот. Хватит, пожалуй — мне не жалко, и даже голова от кровопотери не кружится, но лицо царя прямо на глазах обретает румянец, а кожа — упругость. Ууу, какое лицо у доктора Боткина вдохновленное! Крестится свободной рукой, и я снова завидую способности смотреть на меня вот так. Что ж, без ложной скромности должен признать — делай я свою работу дурно, таких взглядов бы не удостоился.

— Систему сжечь, — велел я к огромному, прорвавшемуся сквозь вернувшуюся было профессиональную маску недовольству доктора велел я.

Понимаю желание вытрясти из трубок каждую капельку и как следует поглазеть на них в микроскоп и подсадить к всяческим бактериям. Доктор человек экстра-надежности (а каким еще должен быть человек, который видит самые потаенные августейшие места и принимает роды?), но такую деликатную субстанцию доверять нельзя никому.

— Объяснись, — в свою очередь велел Император.

Запросто.

— Вы умирали, и я велел доктору перелить вам моей крови. Помогло, но не знаю, насколько хорошо.

Александр почухал подбородок, и я скопировал жест. Далее он поерзал, и я поерзал вслед за ним с поправкой на позу. Причина проста и логична — показать царю, что отныне мы связаны прочнее, чем когда бы то ни было. Боткин завороженно взирал на происходящее от горящего камина, пожиравшего оборудование.

Император заметил закономерность и приподнял правую руку. Изобразив усилие, я удержал свою на месте и покачал головой.

— Сергей Петрович, прошу вас покинуть нас ненадолго, — велел Александр.

Поклонившись, доктор покинул спальню, ожесточенно растирая лицо ладонями. Едва дверь закрылась, царь горько усмехнулся и с отвращением к себе выдохнул:

— Выходит, не свою я отныне жизнь живу, а у тебя подворовываю.

— Глупости, — улыбнулся я. — Крови в человеке пять литров, я отдал тебе половину литра. Она — восстановится, а отец — нет.

— Не шути со смертью! — страшными глазами, с не менее страшным оскалом прошипел на меня Император. — Господь срок отмеряет, и не тебе с ним спорить!

— Не с ним, но от его имени, — поправил я.

— Чужое-то мне зачем? — всхлипнул царь, откинувшись на пропотевшую подушку и мокрыми глазами уставившись в потолок. — От своего-то устал мочи нет! Каково мне вот так, — окинул рукой искалеченное вместилище. — Подумал? Шевелиться не могу, дышать полной грудью не могу, даже посрать не могу сам! Отпусти меня, Гриша, не мучай.

Совесть отвесила мне оглушительную оплеуху, в голове всплыли сотни фильмов о том, что если пытаться обмануть смерть, никогда ничего хорошего не выходит.

— Прости, старый медведь, — опустил я глаза. — Прошу тебя — позволь попрятаться в твоей тени еще немного.

Александр шумно сглотнул, закрыл глаза запястьем и тихо заплакал.

* * *

Филера Федьку с того памятного вечера, когда он имел честь лично доложить полковнику Курпатову об опасном разговоре Гинцбурга с его зятем словно стремительный водоворот затянул. Сначала — двухмесячная подготовка в Москве с зачислением в «Избу», затем, со ста рублями в кармане и адресом, на корабль до Америки. Там Федька прожил три месяца, если не считать время в пути — как и было велено, он прибыл в глухомань: штат Мэн. Там Федьке сделали документы американского гражданина, поддельные рекомендательные письма, и пристроили в дом местного мэра слугой. Совсем не тот уровень сервиса, что дома или в Европе, но научиться себя правильно вести и потренировать акцент Федор смог.

И только-только вдруг обретший зарубежную карьеру филёр уверился в своей пожизненной командировке и начал подбивать клинья к налившейся аки яблочко, доставляющей по утрам молоко дочери фермера Джона, как ему было велено отдать господину мэру письмо от несуществующей тетушки, которая-де на последнем издыхании и хочет завещать единственному племяннику рухлядь на окраинах Лондона.

Погрустил мэр — слуга-то толковый, без него уже как без рук! — и отпустил Федю с пространным рекомендательным письмом и поразительно щедрой для американского чинуши премией. Новому назначению филёр был рад — кроме фермерских дочек в этой глухомани ничего интересного, то ли дело главный город планеты — Лондон! Задания, надо полагать, тоже станут поинтереснее — Федор знал цену своим умениям, и в доме хозяина захолустья откровенно задыхался от нереализованного потенциала.

Стоя на палубе прибывающего к британской метрополии корабля, Федор смотрел на город и дышал на озябшие ладони. Раскинувшись от горизонта до горизонта своей коптящей мириадами труб тушей, столица могучей империи словно решила уничтожить всё, способное внушить хоть толику мысли о жизни: лишь тощие воробьи да голуби, опасливо косясь на крыс, пытались найти что-то съедобное в заполненных помоями грязных переулках. Воняющий гарью и нечистотами воздух, однако, Феде понравился — к промышленным ароматам примешивалась отчетливая нотка опасности и приключений.

Жизнь тем не менее внесла коррективы — прямо с корабля Федора протащил по нужным конторам хмурый незнакомый соотечественник, кроме пароля-отзыва и словом-то не обмолвившийся. Так филер получил в собственность наполненную пауками, клопами и плесенью конуру на окраинах Лондона и подданство Британской Империи. Дальше было рекрутинговое агентство и строгий отбор, который «связной» очень советовал филеру не провалить. Получилось — теперь Федор работал слугой широкого профиля в гостинице «Лэндхэм». Работал долго — до середины мая, от ощущения собственной бесполезности и скуки уже подумывая начать прикладываться к дешевому бурбону, но двадцать третьего мая в холл гостиницы, где дежурил почти повысившийся до администратора благодаря усердию Федя, вошел «связной».

Вручив филеру тяжеленный ящик, «связной» велел ему отнести обозначенное «хрупким» оборудование в соседствующий с люксом номер два номер и прислонить трубками к стене в соответствии с инструкцией. Самому Федору было велено слушать ушами живыми, привычной слуховой трубкой и не стесняться записывать беседу, которая развернется в люксе с девяти вечера до полуночи.