Водолаз Его Величества

Поручик, который за дедом увязался, стоял рядом и все слышал. Спросил у деда: ты, мол, не против жениться? Тот говорит: очень даже за, мне девушка по сердцу. В общем, взяли ее в лазарет помощницей санитарки, батюшка с ней поговорил пару раз и окрестил. Вскоре война кончилась, деда Митяя демобилизовали, он прямо в лагере обвенчался с бабкой Марией и увез в родную деревню под Курск.

Хорошо они жили, душа в душу. Дед Митяя умельцем был, руки золотые, а сердце алмазное. Всем в деревне помогал, где плечо надо подставить, он первым бросался до самой старости. Бабка Мария души в нем не чаяла, и она для него до старости оставалась светом в окошке. Вот только с детьми у них плохо получалось, умирали дети. Лишь одна младшая дочка выжила, Настя, Митяя мамка.

Черная уродилась, в мать, глаза огромные, совсем другая краса, чем у наших белобрысых девок. Взял ее дядька Василь, плотник, работящий мужик, пахарь. С утра до вечера в своем сарае строгал-пилил, молотком стучал, весь стружкой засыпанный. Ах, как она пахла, эта стружка, как пахла!

Андрей негромко хлопнул себя ладонью по боку и сокрушенно произнес:

– Эх, сейчас бы закурить!

– А кто мешает? – удивился Артем.

– Бочкаренко. Дыхалку, говорит, портит. Ты что, не заметил, в школе ни один человек не курит. Запретил, гад усатый!

Артем стал припоминать и с удивлением понял, что за месяц своего пребывания в школе не видел ни одного курящего.

– Дядька Василь с женой хорошо ладил, – продолжил Прилепа, – а уж с тестем был как два сапога пара. Хлопотуны, жизни свои прожили от заботы до заботы.

Дед Митяя раньше всех умер: то ли старая рана открылась, то ли лихоманка одолела. Поболел с месяц и преставился. Больше всех по нему дядька Василь горевал, чисто как по отцу убивался. Бабка Мария пару лет протянула, точно птица с перебитым крылом, и тоже отошла. Я с Митяем с детства хороводился, лен не делен, из горницы ихней не вылазил, отседова все и знаю.

Остались дядька Василь с тетей Настей и Митяем одни в целой усадьбе. Прожили так годков несколько, а когда Митяю шестнадцать исполнилось, дядька Василь в одночасье помер.

Перед воскресеньем он всегда баньку топил. Крепко топил, чтоб пар ядреным получался. Не уберегся, тетка Настя щи с головизной приготовила, он умял пару мисок, да и в баню наярился. А первый пар, он суровый, ударяет. Тетка Настя через полчаса заглянула, может спинку потереть или что еще надо, а дядька синий на полу лежит.

Андрей снова сплюнул и тяжело вздохнул.

– Ты, поди, дивишься, для чего я тебе все это рассказываю. Погоди, мы уже в конце.

Схоронила тетка Настя мужа, стала долю вдовью мыкать. Баба она видная, хоть чернява, да пригожа, многие на нее заглядывались, помощь по хозяйству предлагали, только она никому ничего. Цену этой помощи всякий знает, а она не хотела, сама с Митяем управлялась. Руки у него золотые, в деда, все умеет, все само у него выходит.

А тут жандарм наш обихаживать ее стал. То тут подъедет, то там пристанет. Гнать несподручно, все-таки власть, а терпеть сил нет.

– А что терпеть? – удивился Артем. – Женщины, говорят, любят, когда их обхаживают.

– О, ты не знаешь манеры жандармские. Обращение у них простое – руку за пазуху или под юбку. И не ударишь – он же в мундире, и пожаловаться некому. Длилось так несколько месяцев, пока однораз вертается Митяй домой, а матери нет в избе. Ну, видно, в хлев пошла, за коровой прибрать. Он в хлев, и с порога слышит мычание полузадушенное. Жандарм мамку его завалил, рот ей зажал и ходит по ней, что дышло у паровоза.

Митяй поглядел пару секунд, как волосатая жандармская жопа мамку его мнет, схватил вилы, что у стены стояли, да в задницу и засадил. Ума, правда, хватило – не насквозь, а лишь на вершок.

Что там поднялось! Крик, кровь, угрозы, проклятия. Орать-то жандарм орал, а сделать что-либо побоялся, вилы-то у Митяя в руках оставались, и выражение морды было очень решительным. Ну, он рану платком залепил и поковылял восвояси.

Митяй к мамке, а та уже отошла маленько и говорит: беги, сыночка, к приставу, первым расскажи, как было. А то засудят тебя до каторги.

Ну, пристав Митяя выслушал и его же в холодную посадил, стал жандарма дожидаться. Тут тетка Настя со старостой деревни пожаловали, жалобу на сильничанье подавать. Чтоб сына выгородить, не побоялась тетка позора, ничего не утаила, все как на духу выложила. Вот только после этого жандарм и явился. Он не спешил, наверное, вообще не думал докладывать, знал, что рыльце в пушку.

Пристав от злости аж побелел. Зачем ему такие неприятности? Дойдет до начальства, он кругом виновным окажется. В общем, решил дело замять. Жандарма перевести в другой околоток, а Митяя в рекруты. Его, как единственного сына вдовы, не должны были брать, в этом году из села нашего меня уже забрили. Ну да у них закон, как дышло, куда хотят, туда и толкают.

– Жандарма понятно, а Митяя-то за что? – удивился Артем.

– Хоть тетка Настя и староста поклялись приставу, что молчать будут как рыбы, но в деревне тайн нет, все про всех знают. На Митяя бы сразу стали пальцем показывать: мол, вот парень, который жандарма на вилы поднял. Раз одному с рук сошло, и другой попробует. Отсюда и до бунта недалеко.

– А как вы в школе водолазов оказались? – спросил Артем.

– Да черт его знает! Куда послали, туда и попали. В общем, ты на Митяя зла не таи. Он не только на евреев, на весь белый свет обиженный.

– А евреи что ему сделали?

– Да ничего. Мы евреев сроду не видывали, ты первый. Слышали про ваше племя много нехорошего, это верно. Как тут не поверить? Ну да ладно, почивать пора.

Прилепа ушел. Поднялся ветер, принес перезвон склянок с кораблей, стоящих в гавани Кронштадта. Месяц лил сквозь набежавшие облака таинственный тусклый свет. Артему вдруг почудился запах яблок, которые раздавала чернобыльской ребятне бабка Настя, совсем другая Настя, из другой истории, но какой-то невидимой внутренней нитью связанная с Настей из курской деревни.

Этот почудившийся Артему запах вдруг сделал его счастливым, как можно быть счастливым только в здоровой юности, от ладности послушного тела, свежего дыхания и ясной головы.

Артем поднял глаза вверх, разглядел блистающие в разрывах облаков звезды, глубоко вдохнул морскую свежесть и вдруг понял, что связывает двух Насть. И не только их: все эти удивительные события, этих странных людей, это темное небо, белый диск луны, шум моря – все это связывает воедино он сам. Через него проходит невидимая нить, соединяющая разных людей и разные события. Огромный мир течет через его сердце, умещается в нем и создан для него.

Он улыбнулся черноте ночного неба и пошел спать.

* * *

Сладостной отдушиной для Артема стали посещения санчасти. Два раза в неделю матросы проходили обязательную проверку. Пока формальную, ведь глубинных погружений, способных повредить здоровью водолаза, еще не происходило. Купание в баке не в счет, оно скорее напоминало игру, чем серьезный спуск под воду, но порядок есть порядок.

Освидетельствование проводила сестра Маша. Врач Михаил Николаевич Храбростин, лысоватый, с оттопыренными ушами и аккуратной бородкой клинышком, почти ничего не говорил во время осмотра. Посверкивая стеклами очков в тонкой оправе, он, не поднимаясь из-за стола, внимательно рассматривал каждого матроса, изредка произнося непонятные слова на докторском языке.

Иногда Храбростина подменяла Варвара Петровна. Пересекая двор по направлению к дверям санчасти, Артем молил судьбу, чтобы доктора Храбростина отвлекли более важные дела, и судьба часто прислушивалась к его просьбе.

Осмотр занимал несколько минут и со стороны мог показаться самой рутинной процедурой. Но не для Артема. Эти минуты были наполнены до предела – быстрыми взглядами украдкой, невольным жарким румянцем, сбившимся дыханием, особенным блеском глаз и сладостными интонациями милого голоска.

Тысячу раз Артем говорил себе, что все придумывает, что Варвара Петровна относится к нему точно так же, как к любому другому матросу школы, и каждый раз после встречи с ней обмирающим от сладкой боли сердцем понимал: совсем не так. Очень даже не так!

Бессмысленность их отношений пугала и злила Артема. Даже если он не ошибается и Варвара Петровна питает к нему нечто подобное тому, что он ощущает по отношению к ней… Что, что из этого? Какое продолжение у этих взглядов, мурашек, бегающих по спине, и прерывающегося дыхания? Они принадлежат к разным народам, исповедуют разные веры. И вообще, разве есть дело красавице-врачу из дворянской семьи до матроса еврея, сына базарной торговки?

А он сам? Разве он сможет когда-либо сказать матери и отцу, что его сердце принадлежит иноверке? Нет, нужно немедленно выкинуть это сладкое томление из головы, а главное, из сердца.

Он решительно приказывал себе забыть глупости, при мысли о Варваре Петровне принимался твердить псалмы и почти забывал о прелестной докторше… до начала следующего медосмотра. Уже по дороге в санчасть напускная холодность и, казалось бы, навсегда прилепившаяся к сердцу отстраненность слетали, точно листик под порывом ветра.

Артему только казалось, будто никто не замечает их быстрый обмен взглядами, дрожащие губы и чуть косноязычную от пересохшего рта речь. Все эти явные признаки влюбленности не могли ускользнуть от внимания Маши, и однажды после завершения медосмотра она затеяла с подругой откровенный разговор.

– Варенька, милая, что с тобой происходит?

– Со мной? – делано улыбнулась Варвара Петровна. – Ничего не происходит. Почему ты так решила?

– Не обманывай меня и себя, – отвечала ей Маша. – У тебя лицо меняется, когда на проверку приходит этот Шапиро.

– Как же оно меняется?

– Губы дрожат, глаза сверкают, щеки краснеют. Ты влюблена, подруга, этого невозможно скрыть!

Варвара Петровна залилась густым румянцем и опустила голову. Маша подошла к ней и крепко обняла.

– Тут нечего стыдиться, Варенька. Он такой пригожий и обходительный. И влюбленный!

– Влюбленный? – Варвара Петровна подняла голову.

– Еще как! – Маша расхохоталась. – По самые уши, как и ты.

– Разве это видно?

– Только слепой не заметит, Варенька.

Варвара Петровна тяжело вздохнула.

– Не так я представляла свое счастье, Маша, ох не так!

– Сердцу не прикажешь, Варенька. Оно ведет, вот и следуй за ним.

– Куда следовать? – с внезапным отчаянием вскричала Варвара Петровна. – В еврейскую слободу, в синагогу?

– Зачем тебе в синагогу? Лучше ему в церковь. Сходи к отцу Алексию, посоветуйся.

– Ох, зачем мне это, Машенька? Зачем и за что?

Слезы заструились из глаз Варвары Петровны, она достала из рукава платочек и спрятала в него лицо.

– Какая же ты, Варя, трусиха! – сказал Маша. – В природе все устроено премудро, за твои добрые поступки посылают тебе суженого и радость спасти его душу. Разве это не счастье?

– А что может отец Алексий? – Варвара Петровна отерла слезы платочком и спрятала его обратно в рукав платья.

– Всё! – очень серьезно ответила Маша. – Отец Алексий может всё. Стоит только на него взглянуть, как сердце твое поворачивается и кричит – это святой!

– Расскажи о нем, – попросила Варвара Петровна.

– Вид у батюшки простой, но особенный, – охотно отозвалась Маша. – Глаза у него голубые, словно небо в них отражается, но как глянет – насквозь пронизывает. На лице сострадание к людям написано, а в обращении сразу видно желание помочь любому человеку. Знаешь, какое его любимое присловье?

– Ну откуда мне знать, Машенька? – улыбнувшись самыми уголками губ, произнесла Варвара Петровна. – Я ведь о батюшке Алексии впервые слышу.

– Ну как же так, Варенька! – прижав руки к груди, вскричала Маша. – Рядом с нами, чуть ли не на соседней улице живет божий человек, а ты о нем ничего не знаешь?!

– Понимаешь, Маша, изучение медицины больше располагает к вере в человека, в силы его организма, в мудрость природы. Честно тебе признаюсь, нет в моем сердце простой веры в святых угодников, какую я вижу в тебе.

– Разве только во мне? К батюшке Алексию паломники со всей России съезжаются. Попасть к нему сложно, и хоть батюшка с утра до глубокой ночи работает, люди неделями дожидаются.

– Вот и хорошо, значит, мне к нему не попасть!

– Попасть, попасть! – вскричала Маша. – Одна из помощниц батюшки, та самая, что очередью правит, моя хорошая знакомая. Я тебе устрою встречу с угодником. Только обещай пойти на нее с чистым сердцем и с решением все, что святой отец скажет, выполнить.

– Ты забыла рассказать его любимое присловье, – напомнила Варвара Петровна.

– Бог – это любовь, – нараспев, словно стихи, произнесла Маша. – Поэтому нужно прощать так, как прощает Он.

– Мне нравится такое присловье, – сказала Варвара Петровна. – Договаривайся о встрече.

Отец Алексий оказался человеком среднего роста, с быстрыми, порывистыми движениями. Был очень бодр для своих семидесяти восьми лет и выглядел не по годам молодо. Варвару Петровну батюшка встретил приветливой улыбкой.

– Вижу, что тяжело, дочь моя, вижу. Рассказывай.

– Святой отец… – Варвара Петровна никак не могла преодолеть навалившееся косноязычие. – Не знаю, как сказать, как вымолвить… Со мной произошло нечто странное….

– Пока ты не расскажешь, я ничем не смогу помочь.

– Хочу спросить вашего совета… – голос Варвары Петровны задрожал, дыхание перехватило.

Подняв глаза, она решилась взглянуть прямо в лицо отцу Алексию. Тот смотрел на нее, ласково улыбаясь, и от этой улыбки она сумела взять себя в руки, откашляться и выговорить слова, застрявшие в горле:

– Я полюбила еврея.

– Это большой грех, дочь моя.

– Но он совсем не похож на своих соплеменников. У него светлые волосы, голубые глаза, добрая улыбка. Он очень, очень хороший.

– Дьявол умеет маскироваться. Когти он выпускает потом.

– Я чувствую, верю, что могу помочь ему. Ради меня он пойдет на все, станет христианином.

– Это не нужно. Нам ни к чему еще один волк в овечьей шкуре. Пусть остается волком.

– Как же мне быть?

– Немедленно разорви связь.

– Нет никакой связи, мы никогда не говорили ни о чем, кроме дел. Да и о делах всего несколько слов.

– Тем более. Запомни, ты благословлена, а он проклят. На нем и его соплеменниках вечная каинова печать. Вот здесь, прямо на лбу. Есть люди, которым дано ее видеть.

Он положил руку на огромный золотой крест, висевший на груди, давая понять, что тоже входит в число таких людей.

– Но почему, святой отец? Он же потомок угодников Авраама, Иакова, Исаака… Разве их семя проклято?

– Эта связь разорвана после преступления, совершенного нелюдями. Теперь мы, православные, подлинные потомки Авраама. Православие – это право и слава. Так вот, слава этих святых угодников теперь принадлежит нам по праву.

– Но со времени преступления прошло почти две тысячи лет. Неужели грех еще не смыт?

– Это вечное позорное пятно, сравнимое с грехопадением Адама и Евы. Сколько тысячелетий минуло с тех пор, а любому из нас до сих пор приходится преодолевать последствия того поступка.

– Батюшка, ведь наши предки тоже грешили, поклонялись Перуну, приносили человеческие жертвы. И нам все простилось.

– Нам – да, им – нет. И никогда не простится, потому что они прокляты.

– Отец Алексий, вы сами постоянно повторяете, что Бог – это любовь, что нужно прощать, как прощает Он. Как же можно две тысячи лет проклинать один народ без возможности спасения? Где же любовь, отец, где же она?

– Я вижу, жидовский яд уже успел проникнуть в твою душу. Немалая, ох, немалая работа предстоит, чтобы избавится от этой нечисти! Знай, все народы мира имеют право на прощение и любовь. Все, кроме евреев. Евреи за свое лукавство и бесчисленные злодеяния, в коих не покаялись, погибнут.