Помоги проекту - поделись книгой:
Ю. М. Антонян
Страдание и его роль в культуре
Так, не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда; но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.
Узнала я, как опадают лица, Как из-под век выглядывает страх, Как клинописи жесткие страницы Страдание выводит на щеках, Как локоны из пепельных и черных Серебряными делаются вдруг, Улыбка вянет на губах покорных, И в сухоньком смешке дрожит испуг.
Введение
Почему человек обречен на страдание? В чем его смысл и назначение? Каковы его функции? Что такое вообще страдание? Эти извечные вопросы, имеющие высокобытийное значение, человек в той или иной форме, с той или иной степенью осознанности ставил всегда, искал и находил на них ответы. Это были именно бытийные вопросы, которые человек рассматривал, чтобы понять самого себя, свое назначение в мире и заглянуть в вечность, объяснить окружающий мир.
Всегда находились мудрецы, готовые сформулировать не только необходимые вопросы, но и ответы на них: от жрецов, шаманов до философов, от доморощенных филистеров до создателей глобальных теорий спасения человечества. Естественно, что на протяжении тысячелетий впереди всех в решении проблем страдания, особенно в связи с жизнью после жизни, была религия, неизменно готовая ставить и решать вопросы любой сложности, но столь же неизменно ее решения были самыми простыми, чаще упрощенными, если не сказать примитивными. То, что сейчас в связи с накоплением человечеством знаний и их качественным изменением такие вопросы почти не принимаются всерьез, является одной из главных причин утраты религией своего прежнего социального значения.
Люди всегда знали, что будут страдать, и к тому их лучше всего готовят повседневный опыт и полученные знания, а в христианском мире — религия. У каждого конкретного человека есть предчувствие страдания, которое очень часто совсем не осознается им, но всегда связано с инстинктом его избегания. Названные предчувствие и инстинкт относятся к важнейшим характеристикам человека как живого существа, причем именно христианство, о чем я обстоятельно скажу ниже, всегда стремилось убедить, что страдание является необходимым и неизбежным уделом. Между тем бессознательная способность предчувствовать его и противостоять ему представляет собой естественное преимущество человека, которое следует назвать витальным. Вот почему человек ищет причины страданий и объяснения их природы, пути и способы их минимизации и предотвращения. Эти поиски идут в трех основных направлениях: первое связано с природой человека, второе — с природными катаклизмами, третье — с социальными явлениями и процессами.
Страдание есть неотъемлемая часть многообразия и даже богатства человеческой жизни. Оно нашло отражение в искусстве, литературе, языке, символах и архетипах и, конечно, в мифах. Мир мифа, как писал Э. Кассирер, это драматический мир: мир действий, усилий, борющихся сил. Схватка таких сил усматривается во всех явлениях природы. Все, что находится в поле зрения или чувства, окутано атмосферой радости или горя, муки, волнения, ликования или уныния. Здесь нельзя говорить о вещах как о мертвом, безразличном веществе. Все объекты доброжелательны или зловредны, дружественны или враждебны, привычны или страшны, привлекательно очаровательны или отталкивающе угрожающи[1]. Чтобы ослабить тревогу по поводу страданий, человек переводил ее в мифы.
Страдания занимали и занимают столь заметное место в жизни людей, что обойти эту проблему невозможно. О ней высказывались очень многие мыслители, философы, писатели, деятели искусства, политики и др., словом, все те, кто пытается понять жизнь и ее истоки; хотя научных работ, посвященных только собственно теме страдания, очень мало.
А. Франс писал, что страданию мы обязаны всем, что есть в нас доброго, А. Эйнштейн — что путь к величию проходит через страдание, Л. Фейхтвангер — что оно делает сильного сильнее. Между тем из сказанного непонятно, о каком страдании идет речь и каким образом оно играет столь положительную роль. Неужели преждевременная смерть близкого делает нас добрее, приводит к величию или помогает сильному стать еще сильнее? Поэтому очень важно иметь в виду, о каком именно страдании идет речь, ведь как бы нам ни хотелось величия и силы, мы не желаем любимому человеку тяжкой болезни или смерти! Другое дело, если человека заставляют страдать в застенке, пытают там, но он все-таки остается в живых. Но разве только таким путем могут быть достигнуты величие, доброта, мудрость, сила и т. д.? Франс, Эйнштейн, Фейхтвангер и многочисленные православные религиозные философы, восхвалявшие страдания, — они-то сами страдали?
Я убежден, что страдание всегда есть зло, хотя и неизбежное. Прав был А. С. Пушкин, говоривший, что если несчастье — хорошая школа, то счастье — лучший университет.
Работы православных философов я очень редко подвергаю критическому анализу, потому что это бесполезно. Однако, исследуя такую крайне болезненную проблему, как страдание, трудно пройти мимо некоторых религиозных положений о ней. Например, русский религиозный философ Н. С. Арсеньев написал о нем в книге «О жизни переизбыточествующей» следующее.
Оказывается, страдание допущено Богом-Творцом, но оно «примиряется» (?) фактом Его близости в нашем страдании. Такая близость — это не объяснение страдания, но его преображение. При этом открывается нечто новое, распахиваются двери в глубинную сущность бытия, страдание освящается. В полном соответствии с духом русского православия Арсеньев утверждает, что есть огромное достоинство в страдании, нищете и лишениях, которые со смирением и с послушностью принимаются из рук Божьих. Есть якобы радость в наготе от всякого имущества, в утрате всего земного достояния, поскольку чем больше они выражены, тем сильнее ощущается и понимается, что ты — единственное достояние и сокровище. Как ни странно это звучит, но распятие Христа вовсе не жестокая кара (а именно так, по моему мнению, и воспринимал ее Сам распятый), а проявление любви Бога-Отца к Своему Сыну.
Можно было бы продолжить изложение Н. С. Арсеньева. Что за близость Бога в страдании? К кому? К тому, кто терзаем в концентрационном лагере или кого пытают разбойники, чтобы он выдал им свои ценности? Испытывает ли близость к Богу тот, чьих родных подвергают пыткам на его глазах? Бедный Иов не только был близок к Богу, но даже вступил с Ним в диалог, но это совсем не смягчило его страдания, ведь были уничтожены все его дети и жена, правда, потом ему «послали» других.
Особенно кощунственно и антисоциально звучат слова Арсеньева о том, что есть огромное достоинство в страдании, нищете и лишениях, есть радость в наготе от всякого имущества и в утрате всего земного достояния. Именно такие утверждения, более чем характерные для Русской православной церкви, оправдывают нужду и даже нищету народов России, которые оказалось невозможно преодолеть в течение веков и которые были просто ужасающими в годы коммунистической диктатуры. Гимн нищете и лишениям парализует волю людей, они перестают работать, теряют смысл деятельности, не проявляют инициативу и не стремятся к выгоде, чтобы улучшить свое материальное положение и поднять экономику страны, преодолеть ее вековечное отставание от ведущих стран.
Разумеется, тяжело, даже неизлечимо больной человек вполне может искать утешение в Боге, стремиться к Нему, чувствовать Его близость, но все это диктуется страхом смерти и надеждой (правда, не абсолютной), что душа его бессмертна. Стремление же к страданиям есть не что иное, как мазохизм. Однако далеко не все христианские учения призывают к нужде, лишениям и страданиям. Прямо противоположную позицию занимают католицизм и (особенно) протестантизм, которые всеми силами стимулировали предпринимательство и упорный труд, тем самым создавая материальное процветание стран и отдельных людей, исповедующих эти направления, при этом не ущемляя религиозную духовность.
Религиозная мысль должна всемерно помогать социальному, экономическому и техническому прогрессу, попросту говоря — человеческому счастью, а не быть препятствием, причем непреодолимым, для них.
Воспевание Н. С. Арсеньевым страданий не является единичным эпизодом в русском православии. Так, Е. Н. Трубецкой считал, что страдания младенца, о которых писал Ф. М. Достоевский, ничто в сравнении со страданиями Богочеловека[2], но думается, что Христос Сам не согласился бы с таким утверждением. Еще Трубецкой полагал, что «страдание может быть оправдано лишь постольку, поскольку между ним и благим смыслом жизни есть не только внешняя, но и внутренняя связь, т. е. поскольку величайшее страдание жизни просветляется и озаряется до дна всею полнотою мирового смысла»[3].
Во-первых, оправдать страдание можно лишь в том случае, если оно переживается ради близкого человека или великой цели. Во-вторых, миллионы людей пережили величайшие страдания в гитлеровских и ленинско-сталинских концентрационных лагерях, но эти страдания отнюдь не просветляли. Люди там думали не об озарении и не о просветлении, а лишь о том, как бы не умереть от голода и болезней, не попасть в газовую камеру. Впрочем, никакого оправдания страданию, чинимому чужой злой волей, быть не может.
Несмотря на всю важность изучения страданий, эта проблема недостаточно исследована наукой, в том числе философией, которая часто обходит ее, практически полностью отдав ее на откуп религии. Религия же никогда не игнорировала эту вечную тему; бесчисленное множество религиозных и философско-религиозных сочинений посвящено именно ей. Тем самым страдание было мистифицировано, что не преодолено и в настоящее время, а это не может не препятствовать действительному познанию данного явления. Отсутствие к нему должного внимания науки весьма существенно компенсировано тем, что искусство и художественная литература всегда уделяли страданию первостепенное, неослабевающее внимание.
Разумеется, я далек от мысли, что в настоящей книге мне удалось открыть все тайны страдания, все его причины и последствия, все особенности его природы. Этого не удалось сделать никому и, наверное, никому никогда не удастся. Я лишь надеюсь, что смог приблизиться к этим тайнам.
Люди страдали во все времена. Но в XX в. тоталитарные режимы с их массовыми репрессиями и лагерями уничтожения, Первая и особенно Вторая мировые войны со всей остротой поставили перед человечеством новые гуманитарные задачи, которые необходимо решать и на практическом, и на теоретическом уровнях. Помня об Освенциме, мы ни в коем случае не можем ограничивать эту острейшую проблему рассуждениями о страдании, которое возникает, например, при воспрепятствовании воле человека (А. Шопенгауэр, В. С. Соловьев).
Помня об Освенциме, мы не можем замыкаться рамками трагедии, которая может разыграться между человеком и Богом, говоря при этом о слепоте оторванного от Бога человека. Необходим самый широкий социальный и психологический анализ.
Человеку практически невозможно прожить без страданий, это удается лишь ничтожному числу людей, но некоторые из них просто не поняли, что на них обрушилась судьба, поскольку были защищены непробиваемым щитом бесчувствия. Многие живут в состоянии постоянного боязливого ожидания внешних угроз или ударов со стороны собственного организма. Человек, живущий в зловещем мире грубого насилия, может ответить на него только насилием, но на базе иной морали. Здесь задабривание или умиротворение не поможет. Он обязан решить задачу устранения ужасов природы, которая особенно сказывается в совершенно непознаваемом факте смерти, а также вознаградить себя за страдания и лишения, налагаемые культурой.
Задача человека состоит в том, чтобы предотвращать изъяны культуры, влекущие страдания, которые люди причиняют друг другу в совместной жизни, даже в рамках одной культуры, контролировать выполнение ее предписаний. Последние всегда плохо исполнялись, но плохое исполнение надо анализировать и на индивидуальном, и на групповом уровнях. Сейчас с изъянами в культуре, в первую очередь с тоталитаризмом, можно бороться и с помощью христианства, которое в своей долгой истории прошло сложный путь от насаждения жестокости и решения своих проблем путем грубого насилия до функционирования в качестве социального института сострадания и помощи. Христианские догмы о любви к ближнему в ходе десакрализации общества очистились от скверны сверхчастого причинения страданий, что придавало всей религии невообразимо циничный вид. Эти глубинные преобразования ни в коем случае не следует считать достижением самого христианства, они есть результат социального развития общества. Но, конечно, последнее тем самым не избавляется от страданий.
Страдание может настичь каждого: рабочего-гастарбайтера на стройке в Москве; преуспевающего бизнесмена; богатую и уверенную в себе светскую львицу; прославленного актера; начинающего научного сотрудника; крестьянина с его узким набором жизненных благ, особенно в России; первобытного охотника в Африке или Океании; оперную диву; калеку-гармониста; старушку, продающую зелень недалеко от своего дома; школьника, ничем не примечательного, по тем не менее строящего грандиозные планы; директора его школы; ведущего политического деятеля; любимца и признанного лидера своей страны…
Страдание есть прелюдия к смерти.
Глава I. Понятие страдания
1. Сущность страдания
Страдание представляет собой претерпевание, переживание боли, в том числе очень острой, болезни, горя, печали, страха, тоски и тревоги. Страдание так же неизбежно, как и его противоположности: счастье, удовольствие наслаждение, радость. Страдание — это конечно горе, но не только, поскольку оно способно приносить очищение, новое видение мира и себя в нем; оно указывает человеку на зло и его источники, разоблачая то, что раньше виделось как радость, удача, достижение.
В рамках иудео-христианской религиозной традиции страдание относится к числу основных понятий с необыкновенно глубоким содержанием. Оно оценивается как Божественное наказание за грехи и как некий гарант того, что в загробном мире страдавшего ожидает только счастье, поскольку искупительная жертва Христа делает страдание залогом спасения. Самое страшное зло — мученическая смерть Спасителя — сердцевина христианской надежды, а искупительным является то страдание, которое отдано Христу, т. е. сострадание, так как Он соединил муки всех людей. Об искупительной сущности страдания писал и А. Шопенгауэр. Экзистенциалист видел в нем возможность открытия структуры «подлинного бытия».
Понимание человеком страдания развивалось со становлением личности, ее психологии в меняющемся мире, трансформациях в материальных и социально-психологических условиях, а также с развитием мысли, в первую очередь философской и религиозной. Первобытный человек знал страдание главным образом в виде физической боли от ран и болезней, мук от голода, холода, усталости. Чем более разумным он становился, тем все более мифологизировалось, получало сакральную окраску его отношение к страданию; достойное перенесение боли становилось доблестью, как, например, при мучительных инициациях мальчиков, когда они переходили в число воинов племени.
Страдание, как ни парадоксально, привлекает к себе несравненно больше внимания, чем его противоположности — радость и счастье. Это определяется разными причинами. Во-первых, человек воспринимает страдание как нечто из ряда вон выходящее, необычное, чрезвычайное, чего не должно быть, и поэтому акцентирует на нем восприятие. Во-вторых, страдание всячески поощряется религией. Здесь я имею в виду, главным образом, западную цивилизацию, вскормленную христианством, которое создало его культ. Не случайно фигура распятого на кресте, т. е. страдающего, Христа относится к числу главных символов западной цивилизации даже и в современном мире. Особенной приверженностью к страданию отличается русское православие, постоянно призывающее еще и к лишениям. Страдание глубоко проникло в психологию и идеологию народов России.
Причины страданий человек гораздо чаще, чем источники благополучия и довольства, ищет в потусторонней сфере. Поэтому страдание намного крепче связано со сверхъестественным миром, чем счастье. Эта связь тем сильнее, чем более конкретный человек причины наступивших и не-прекращающихся несчастий видит не в самом себе, а в чем-то ином — том, что лежит вне его и его возможностей и что он далеко не всегда способен понять и четко определить. Тем более что он приходит к выводу о причинах страданий не путем хладнокровных и рациональных размышлений, а посредством эмоций. Естественно, что внутреннее, субъективное далеко не всегда просто отделить от внешнего, в том числе потому, что первое во многом определяется вторым.
Г. Гегель рассматривал страдание как борьбу зла и добра. Борьба есть объективация страдания, это процесс, протекающий в конечности и субъективно ощущаемый как сокрушение души. Этот процесс — страдание, борьба, победа — составляет момент в природе духа, и он не может отсутствовать в сфере, где мощь определяет себя как духовная свобода[4].
Если иметь в виду страдание как атрибут бытия, то отношение к нему во многом определяет сущность человека: желательность, приемлемость страданий, даже их поиск может свидетельствовать как о стремлении очищения через мучения, так и о мазохистских тенденциях или об особенностях рабской души. Две последние установки способны вызвать ряд неблагоприятных последствий, если они господствуют в сообществах с низким человеческим самосознанием, низкой самооценкой, а также с тяжелыми материальными условиями существования. Но вполне возможно, что человек считает страдание несправедливым и в то же время чувствует себя неспособным что-либо изменить. Тогда он вынужден или бунтовать, или терпеливо относиться к своему положению, но это не имеет ничего общего с мазохизмом, особенно если индивид пытается найти и осмыслить истоки и причины мучений и катастроф, чтобы устранить их. Конечно, подобный разумный подход — удел немногих.
Значительная часть людей вообще не задумываются над тем, страдают они или нет, почему страдают, в чем смысл и назначение страданий и т. д. У другой части терпение выступает непременным уделом их жизненной адаптации.
Даже постижение смысла и назначения страдания не должно подразумевать отрицание существования зла, несправедливости и необходимости борьбы с ними. Жизнь любого живого существа от природы ориентирована на избегание страдания, и это является неотъемлемой частью основ этики, хотя мы далеко не всегда это осознаем. Стремление мазохистов к страданию нельзя расценивать в качестве исключения, поскольку оно для них вовсе не страдание, а получение удовольствия и удовлетворения. То же самое можно сказать о религиозных или политических фанатиках, которые (особенно первые) подвергают себя, казалось бы, самым немыслимым лишениям и мукам. Они по своему внутреннему убеждению остаются в выигрыше, и немалом, спасая собственную душу или верность политическому идеалу.
Человеку очень трудно смириться и принять несправедливое и бессмысленное страдание. Поэтому люди возмущаются против них, не могут принять их и понять, почему именно на их долю выпали мучительные болезни, нужда, тюремное заточение без вины и другие социальные несправедливости, неудачи, измены, непризнание. Их мучения подчас невозможно рационализировать и объективировать, понизив их уровень и остроту, а тем более согласиться с ними. Они этого не примут, особенно в случаях, когда сами виноваты в наступлении столь неблагоприятных для них последствий. Такой крест легче нести верующим людям, которые могут расценивать страдания как справедливую и заслуженную кару за собственные грехи. Подобный человек на психологическом уровне способен освобождаться от страдания, постигая его духовное для себя значение. Это значение вполне способна принять и неверующая личность, если для нее естественны тонкие эмоции, если она склонна к духовным исканиям и поискам высших ценностей, если она в силу чувства вины готова видеть причины наступивших бед в себе самой. Тогда и она, подобно глубоко верующему, увидит путь от темного состояния к светлому очищению.
Но очень часто отношение человека к своему страданию абсолютно превратно, когда он исходит только из своих интересов, извращенных представлений о добре и зле, забыв о собственной вине и возможности покаяния. Так бывает с самыми опасными преступниками, неоднократно обагрявшими свои руки кровью несчастных жертв, даже детей. Они обычно возмущаются, что их так сурово наказали. Их невозможно исправить, лишь читая нотации, здесь нужна кропотливая психотерапевтическая работа, но и в этом случае, несмотря на все усилия, далеко не все осознают заслуженность наказания. Между тем, если бы преступники поняли и приняли наказание, оно не показалось бы им столь суровым и они стали бы на путь просветления и очищения. Более того, такие личности могли бы почувствовать себя относительно свободными в самых суровых тюрьмах, даже победителями в духовном, психологическом смысле — победителями самих себя. Но преступники, которых я имею в виду, слишком детерминированы своим прошлым, зажаты в тиски своей жизнью, собственными представлениями о ней и ее бесперспективностью в бесконечных тюремных годах.
Полемизируя с А. Шопенгауэром, В. С. Соловьев писал следующее. То, что этот философ так красноречиво говорит о страдании воли, в действительности относится исключительно к страданию «ограниченных хотящих субъектов», поскольку они ограничены. В самом деле, всякое отдельное существо, утверждая свою особость, полагает вне себя целый мир, относящийся к нему и действующий па него по собственным законам, внешним для этого существа как такового и противоречащим его внутреннему стремлению, а между тем необходимо его определяющим, так как оно уже само в себе имеет свою внешность и границу — собственное тело. Соловьев считал аксиомой, что каждое отдельное хотящее существо вследствие своей реальной определенности неизбежно страдает[5].
Соловьев полагал, что освободиться от внешности, внешнего мира, которые сильнее человека, он может, лишь соединяясь внутренне с тем, что само по себе, по самому своему существу свободно от всякой внешности, заключая в себе все и, следовательно, не имея ничего вне себя. Другими словами, человек может быть действительно свободен только во внутреннем соединении с истинно сущим, т. е. в истинной религии. Это освобождение человека от внешности и связанных с нею зол и страданий, это соединение со всецело сущим и есть реальная цель любой нормальной человеческой деятельности, а следовательно, и истинной философии[6].
Однако Соловьев не разъясняет, какую религию можно назвать истинной (скорее всего это должно быть христианство), а также какую философию следует обозначить как истинную. Поэтому лишь в общих чертах понятно, что представляет собой истинно сущее и как человеку соединиться с ним. Более того, даже если допустить, что он определил для себя истинную религию, освободит ли это его от страданий, например в связи с войной или тяжкой болезнью.
Я постараюсь доказать, что страдания столь же неизбежны, как болезнь или смерть.
На протяжении истории человечества не раз предпринимались попытки избавиться от страданий, но это никогда не получалось, а в отдельных случаях от этого даже становилось хуже.
Даже богослову (В. С. Соловьев в первую очередь богослов, а уже затем философ) должно быть ясно, что, если человек страдает под пыткой или в результате острых болей при тяжком заболевании, скорее всего он не будет в состоянии соединиться с «истинно сущим». Самая глубокая религиозная вера, соединение (по Соловьеву) с «истинно сущим» не могут облегчить страданий от физических болей, мучений из-за холода, голода и других крайне болезненных лишений. Богословам надо понять, что кроме терзаний, связанных с верой, есть и другие страдания, имеющие для конкретной личности витальное значение.
Вообще, верующему человеку, тем более богослову, легче всего объяснить, что такое страдание. Так, К. С. Льюис пишет, что страдания — мегафон Божий. Бог кричит, попуская страдания. Но мегафон — страшное орудие. Оно может привести к полному и бесповоротному мятежу. В то же время другой возможности исправиться у «плохого человека» нет. Боль срывает покров, водружает флаг истины в крепости мятежной души. Однако Льюис плохо знает людей, ему неведомо, что те, кто испытывает боль за свои проступки, вовсе не допускает флаг истины в свою душу. Боль они вынуждены переносить, но от покаяния чаще всего весьма далеки. Названный автор утверждает, что негодовать при виде чужих страданий благородно, но и опасно, поскольку это может умалить терпение и смирение страдающего, поселить в нем ненависть и цинизм. Но здесь Льюис совершенно не учитывает, кто страдает и за что. Если в застенке страдает невиновный, просто обязательно негодовать по этому поводу и, если возможно, принимать меры к пресечению страданий. Но виновный страдает заслуженно, хотя кара не должна быть жестокой и циничной, соответствуя содеянному, что обеспечивается современными моральными воззрениями.
Все-таки Льюис признается, что страдание само по себе не благо. «Хорошо в нем лишь то, что страдающего оно иногда подчиняет Божьей воле, а в других порождает жалость и деятельную доброту. В падшем и частично искупленном мире дело обстоит так: а) от Бога исходит чистое добро; б) чистое зло — от Его мятежных созданий; в) Бог использует это зло в Своих целях; г) возникает новое, производное добро, которому способствуют принятое страдание и сокрушение о грехе»[7]. То, что в этих положениях имеются глубокие противоречия, Льюису, видимо, и не приходит в голову.
В современном мире страдание укрывается, чаще обозначается его «техническая» сторона (например, информация о несчастных случаях и катастрофах ограничивается перечнем числа погибших и изувеченных), что сейчас становится неотъемлемой частью культуры. Точно так же скрывается смерть (что отмечал и Ф. Арьес) — за цветами, пышными погребальными обрядами и надгробиями. Но все это вовсе не говорит о том, что современное западное общество закрывает глаза на страдание и безразлично к нему. Напротив, демонстрируемое им отрицание страдания означает его отказ от некоторых основных постулатов христианства, имеющих, если можно так сказать, первородный, первобытный характер, и свидетельствует о процессах десакрализации. Напротив, культ страдания любого уровня, как, например, в сегодняшней России, говорит о регрессивных тенденциях в обществе.
Человечество показало, что оно способно бороться и с таким страшным источником страданий, как смерть. Эта борьба осуществляется по трем основным направлениям. Во-первых, смерть почти «приручена», поскольку утверждается, что в ней человек отнюдь не исчезает и его душа продолжает жить после смерти. Поэтому учение о душе стало едва ли не главным утешителем человечества и создано специально для того, чтобы существенно снизить страх смерти. Во-вторых, люди постепенно выработали иронически-саркастическое, даже несколько пренебрежительное отношение к смерти; оно стало усиливаться с началом десакрализации, получив особенное распространение среди атеистов, но не миновало и верующих. В-третьих, научные успехи в преодолении болезней и реализация концепции здорового образа жизни существенно продлили жизнь людей в развитых странах, что породило небезосновательные надежды на еще более длительные ее сроки и даже на то, что смерть будет отодвинута в неопределенное будущее.
Религиозные верования вообще не располагают к веселью, за исключением, пожалуй, тех, в структуру которых прочно и органично вошла фигура трикстера. Религии, в основе которых лежит страдание, особенно строго запрещают своим последователям самонадеянность, скептицизм, оптимизм, иронию. Юмор — это такое состояние ума и души, которое говорит природе и ее Создателю, что люди не воспринимают их более серьезно, чем они — людей. Здесь обе эти стороны равны, и люди относительно свободны. Но Божественное по большей части означает такую реальность, в которой сочетаются торжественность, величие и всеохватность с глубокой интимностью. Поэтому страдание воспринимается как вполне приемлемая плата даже за самые трагические переживания и ощущения.
Страдание может быть порождено конфликтами в сфере ценностей или невозможностью принятия либо реализации решения. Другим его источником является столкновение желаемого и должного, т. е. слепой природной необходимости, которая способна губить и развращать личность. Но для глубоко верующего в справедливость Божьего выбора здесь может и не быть проблем. В самом подчинении этому выбору можно обнаружить свободное предпочтение, поскольку такого предпочтения могло бы и не быть. В целом жизнь начинается тогда, когда есть возможность свободного выбора, даже если он приносит страдание.
Страдание может оказывать положительное, неопределенное (нейтральное) или отрицательное воздействие на физическое, нравственное, психическое и (или) духовное состояние человека в зависимости от того, как оно переносится, какой ущерб наносит, к каким выводам либо позициям приводит и чем мотивируется, если оно принимается добровольно. Оно способно разрушить личность, даже полностью, вызывая психические и соматические заболевания, породить гнев и стремление отомстить, иногда озлобление на всю жизнь, но способно и вызвать ощущение очищения и приобщения к высшим ценностям, в том числе у верующих, когда человек как бы становится над миром с его радостями и горестями, и т. д. Поэтому не следует думать, что страдание только очищает и возвышает, вполне возможно, что чем длительнее и болезненнее муки, тем хуже становится человек, но он может сдаться только в предвидении мук.
Страданиям не надо придавать примитивный юридический или духовный смысл, что часто оборачивается торгашеским отношением к ним. Так, не могут быть искуплением грехов бесчеловечное отношение к военнопленным и мирному населению во время войны, геноцид, пытки и т. д. У всех этих явлений совсем другие — социальные, а отнюдь не Божественные истоки. Человек должен страдать за свои преступления и иные тяжкие проступки, но только заслуженно, хотя представления об адекватности наказания еще никогда не принимались всеми единогласно и этого никогда не будет. Если верующий внушил себе, что он виновен перед своим Богом и поэтому должен страдать, то это его личное дело, в него он не должен втягивать остальных.
Страдание ни в коем случае не является проблемой только духа и духовной жизни, хотя нет никаких сомнений в том, что оно весьма значимо для духовного и нравственного очищения и совершенствования человека. Но будет банальным утверждение, что страдание может иметь чисто социальную природу, происходить вследствие разного рода насилия и террора, собственных заблуждений и проступков, несправедливого социального устройства. В равной мере оно может иметь место по причине соматических и психических болезней, утраты любимых и близких, страха смерти и т. д. Но страдания не являются атрибутом каждого человека. Во-первых, многие люди в жизни почти никогда не страдали, потому что так складывалась их жизнь, у них просто не было причин страдать. Например, так было у гоголевских старосветских помещиков, которые жили без волнений и потрясений и мирно закончили свой век. Конечно, их могли коснуться и потрясти войны или какие-нибудь иные катастрофы, в которые они могли быть вовлечены. Но этого не случилось. Во-вторых, некоторые люди по своей природе не подпускают к себе страдания близко и отвергают, субъективно не воспринимают те внешние события, которые могли бы их вызвать; они вряд ли способны к состраданию. Прямой противоположностью являются те, кто сам ищет зло и возможность страдать, находит в этом удовлетворение и считает своим уделом. Не будет, наверное, преувеличением сказать, что среди них много мазохистов.
Ощущения бессмысленности жизни могут стать страданиями, если они будут острыми, довлеющими, глобальными. Они могут возникать и в условиях вполне спокойной и внешне упорядоченной жизни, но болезненнее всего проявляются при тяжелых заболеваниях и в тюремных условиях (что наблюдается среди пожизненно осужденных), особенно в лагерях уничтожения (гитлеровских, ленинско-сталинских и др.). Об этом весьма убедительно пишет В. Франкл, прошедший немецко-фашистские концлагеря: «Один из важнейших уроков, которые я усвоил в Освенциме и Дахау, заключается в том, что в нечеловеческих условиях способен выжить лишь тот, кто устремлен в будущее, кто верит в свое призвание и мечтает выполнить свое предназначение. Американские психиатры убедились в этом при работе с бывшими заключенными японских, северовьетнамских и северокорейских лагерей для военнопленных»[8].
Наверное, все это верно и очень важно в отношении тех, кто «просто» находится в концлагере или другом аналогичном месте. Однако трудно представить себе устремление в будущее и веру в свое призвание тех, кого пытают в застенках, кто теряет в лагерях родных и близких, терзается болями при отсутствии медицинской помощи, становится жертвами чудовищных медицинских экспериментов, голодает, страдает от холода и т. д. В литературе довольно много примеров утраты веры в Бога у тех людей, у кого на глазах убивают их родственников или совершают иное чудовищное злодеяние. Здесь человек теряет все и, наверное, никакие самые искренние и благие советы ему не помогут. Все, что мы в этих случаях можем, оказать помощь и участие, что тоже не всегда возможно.
Н. А. Бердяев отмечал, что трудно человеку примириться с несправедливостью и бессмысленностью выпадающих на его долю страданий. Человек может очень многое вынести, в том числе страдания, которые ему самому казались непереносимыми. Но труднее всего вынести бессмысленные и невыносимые страдания; против них возмущается все существо человека. Слишком многие люди на земле считают свои страдания несправедливыми, не понимают, почему именно на их долю выпадают мучительные болезни, горькая нужда, неудачи, измены, почему им приходится страдать более, чем людям, которые не лучше их, даже намного хуже[9]. Бердяев, несмотря на весь свой оптимизм, не смог найти выхода из таких ситуаций, скорее всего по той причине, что никаких выходов просто нет.
В. Франкл, осмысливая свои переживания в Освенциме, несомненно, прав, говоря что коль скоро судьба возложила на человека страдания, он должен увидеть в этих страданиях, в способности перенести их собственную неповторимую задачу. Он должен осознать уникальность своего страдания — ведь во всей Вселенной нет ничего подобного; никто не может лишить его этих страданий, никто не может испытать их вместо него. Однако в том,
Франкл пишет, что в концлагере все эти положения отнюдь не были отвлеченными рассуждениями, наоборот, такие мысли были единственным, что еще помогало держаться и не впадать в отчаяние даже тогда, когда уже не оставалось почти никаких шансов выжить. «Для нас вопрос о смысле жизни давно уже был далек от того распространенного наивного взгляда, который сводит его к реализации творчески поставленной цели. Нет, речь шла о жизни в ее цельности, включавшей в себя также и смерть, а под смыслом мы понимали не только «смысл жизни», но и смысл страдания и умирания. За этот смысл мы боролись!.. После того как нам открылся смысл страдания, мы перестали преуменьшать, приукрашивать их, то есть «вытеснять» их и скрывать их от себя, например путем дешевого, навязчивого оптимизма. Смысл страдания открылся нам, оно стало задачей, покровы с него были сняты. И мы увидели, что страдание может стать нравственным трудом и подвигом»[10].
Франкл (как он считает, с полным на то правом) утверждает, что жизнь всегда и для всех имеет смысл, поскольку человек способен черпать силы даже в безысходности. Вот почему и страдания дают нам шанс постигнуть смысл жизни. Разумеется, отмечает Франкл, речь идет лишь о неизбежных, неискоренимых страданиях, с которыми невозможно покончить. Это прежде всего неизлечимые болезни, связанные, например, с развитием злокачественных опухолей, не поддающихся оперативному лечению[11].
Наверное, очень многих людей, даже безнадежно больных, можно убедить в том, что в жизни и (особенно) в смерти есть смысл, не доходя при этом до абсурда. В связи с этим невольно вспоминается вольтеровский персонаж, который даже на эшафоте сказал палачу, что все складывается хорошо. Я не думаю, что Франкл прав, считая, что нет совершенно бессмысленных ситуаций, и даже в таких негативных аспектах жизни, как страдания, чувство вины и смерть, которые составляют своеобразную трагическую триаду, можно усмотреть нечто позитивное, жизнеутверждающее, если «выбрать правильный ракурс»[12]. Во-первых, бессмысленность и безысходность совсем не одно и то же, именно последнее скорее, чем первое, способно приводить к страданию. Во-вторых, трудно сказать, что жизнеутверждающего может быть в смерти для неверующего человека, а смерть, по словам Франкла, входит в трагическую человеческую триаду. В-третьих, из рассуждений Франкла выпадает физическое страдание, которое может сопровождать болезнь или пребывание в концлагере.
В. Франкл приводит слова некоего И. Бэкона, который еще ребенком попал в Освенцим: «В детстве я думал, что расскажу всем о том, что мне довелось пережить в Освенциме, и тогда мир изменится. Но мир не изменился, а об Освенциме никто и знать ничего не хотел. Прошло много времени, прежде чем я понял, в чем заключается истинный смысл страданий. Страдания имеют смысл, если благодаря им меняешься ты сам»[13]. Эти слова нуждаются в комментариях. Прежде всего скажу, что об Освенциме мир не забыл и это место надолго, может быть на столетия, останется кровоточащей раной человечества. К тому же отнюдь не самоочевидно, что, пережив Освенцим, человек становится лучше. В любом страдании может быть нечто, что калечит личность, хотя я не сомневаюсь, что оно также способно очищать и возвышать. В. Т. Шаламов крайне отрицательно относился к лагерному опыту, с чем нельзя не согласиться.
2. Смысл и назначение страдания
Если смотреть на предназначение человека очень и даже излишне оптимистично, то можно сказать, что жизнь должна быть наполнена деятельностью и радостью, а страдание — устранено. Но к сожалению, действительность не такова. Из-за особенностей биологической природы человека и созданного им общества он от рождения обречен на болезни, страдания, преступления и смерть. Поэтому страдание — его неизбежный и неизменный спутник, оно ему необходимо для духовного очищения, осознания своих прегрешений, точного понимания зла, принуждения его к должному поведению и т. д. От него, как и от смерти, невозможно избавиться. Можно лишь сократить его масштабы, избежать сопутствующей ему жестокости, придавая ей цивилизованные формы, минимизировать последствия, дать возможность осмыслить муки и даже попытаться по возможности найти в них смысл.
Естественно, что в разных культурах само страдание понимается по-разному, особенно если оно связано с честью и достоинством личности или отношением к Родине. Исключение на первый взгляд составляют переживания в форме страха смерти, но и в этом случае для большинства культур архетип смерти содержательно примерно одинаков. Однако для некоторых примитивных народов и древнейших религий смерть представляется лишь переходом в иное состояние и продолжением там жизни. Но все-таки и для этих народов и религий, как показывают некоторые антропологические исследования, смерть страшна.
Не снижают страха смерти даже имеющиеся в разных культурах духовные сочинения о движении души после смерти (в русском православии, египетской «Книге мертвых», тибетской «Книге мертвых»). Они представляют собой мистические фантазии, основная, хотя и неназываемая цель которых состоит в снятии или уменьшении страха смерти. Вместе с тем в тибетской «Книге мертвых», которая по своему психологическому содержанию стоит намного выше других аналогичных сочинений, имеются поразительные психологические открытия, по достоинству оцененные К. Г. Юнгом[14].
Не только в разных культурах страдание понимается по-разному, но и, что не менее важно, отношение к нему различно, и это отражается в различных сферах жизни, например в уголовном законодательстве и исполнении наказаний, постановке и решении различных нравственных проблем. Если раннехристианским сообществом страдание воспринималось как средство спасения души и соумирание с Христом, то в современных десакрализованных западных культурах оно считается совершенно неприемлемым. Это вовсе не означает, что оно изжито.
Возможно выделение страдания в качестве самостоятельного объекта научного познания с широким привлечением достижений философии, социологии, психологии, этики, религиоведения, теологии, медицины и т. д. Достижения здесь могут быть весьма значительными, оказывать влияние на общественное сознание, принятие законов и практику их исполнения, а также на тех людей, которые страдают, не осознавая этого. Очень часто, когда у человека происходит несчастье, он рассматривает это как случайность, удар судьбы, предназначенный именно ему, как бедствие чисто личное, настолько же несуразное, насколько и нежелательное; при этом человек часто не замечает или недостаточно принимает во внимание, что от такого же бедствия одновременно страдают тысячи других людей.
Можно полагать, что страдание не должно определяться как «не-радость» или как «не-счастье». К тому же видов страданий множество, но они не бесчисленны и среди них можно выделить основные как биологического, так и социального характера. Впечатление о множественном характере бедствий во многом складывается в результате беспрестанного и повседневного повторения одних и тех же видов и множества их комбинаций. Если смерть непознаваема в принципе, страдание очень трудно определить, и даже, казалось бы, самая полная и удачная дефиниция всегда окажется отнюдь не такой.
П. Тиллих писал, что страх смерти вносит элемент тревоги в любой другой вид страха. Тревога, на которую повлиял страх перед конкретным объектом, тревога «во всей своей наготе» — это всегда тревога предельного небытия. Тревога по поводу любой определенной ситуации подразумевает тревогу по поводу человеческой ситуации как таковой[15]. Однако смерть ни в коем случае нельзя назвать определенной ситуацией, смерть страшит как раз своей неопределенностью и непонятностью, а поэтому порождает страдание. Тиллих правильно отмечает, что когда душой человека правит «голая тревога», прежние объекты страха перестают быть определенными объектами. Понятие смерти для человека вполне определенно только в качестве абстрактного термина, в связи с которым у него не возникает ни страха, ни страдания. Но когда этот термин теряет абстрактность и обозначается в качестве непосредственно угрожающего будущего, определенность отражаемого им явления сразу же исчезает. Ж. Кальвин назвал человеческую душу фабрикой идолов, но она также является фабрикой страданий и страхов.
В чем смысл и назначение страдания? Недостаточно сказать, что ироничная природа наделила им все живые существа, чтобы они знали о своей бренной природе и могли ему противопоставить радости и счастье. Однако и в этом примитивном утверждении уже есть нечто, позволяющее выявить смысл и назначение страдания, а именно то, что оно есть предтеча смерти, один из путей к ней, ее маленькая модель. Но и такое толкование односторонне, поскольку страдание многолико и в очень многих случаях отнюдь не связано со смертью, обладая не только биологическим, но и социальным потенциалом. Так, страдание возникает и тогда, когда один человек становится объектом, с помощью агрессии в отношении которого достигается удовлетворение потребности другого человека. Таким образом, страдание не только является указанием на физическую уязвимость и неизбежную смертность индивида, но и включает мощный социальный слой — отношения между людьми.
Страдание вырывает личность из незамечаемой ею серой повседневности, указывает ей на ценность счастья и благополучия, делается средством духовного и нравственного очищения, интеллектуального, художественного и эмоционального развития, в конечном счете познания себя и окружающего мира. Оно может стать постоянным фактором жизни, подчиняя себе человека и тем самым изматывая его, выхолащивая из него человечность, все то, что сделало из него личность. Так бывает даже в случаях религиозного фанатизма. Иногда, испытывая страдание, человек может научиться избегать его, делая свою жизнь более благополучной, но при этом велика опасность развития эгоизма и игнорирования страданий других. Страдание способно закалить личность и уже следующее испытание она будет переносить более стойко и с достоинством.
Когда человек страдает, особенно физически, это часто ощущается им как нечто несовместимое с жизнью, и поэтому его может захватить страх смерти, который способен усилиться из-за чувства беспомощности. Длительное, изматывающее страдание вырывает индивида из привычного мира вещей, переносит его на иной, незнакомый, иногда внушающий ужас уровень, он начинает смотреть на мир другими глазами, да и само окружающее подчас бывает совсем иным, выступая источником мучений. В редких случаях и только отдельным людям открывается некий новый глубинный смысл событий, происходящих вокруг и с ними самими. Они могут отрекаться от всего своего прошлого и понимать, что уже потеряли его и никогда не вернутся к нему.
Почему люди должны страдать? Полагаю, что причина этого кроется в том, что они смертны, а их физическая и психическая природа, как и практически у всех других живых существ, чрезвычайно уязвима. Смертность и уязвимость составляют неразлучную пару, неизменно сопровождающую жизнь на земле. Значение и функции страдания стали объектом познавательных усилий человека, по-видимому, сразу же, как только оно обнаружилось; уже тогда ему стал придаваться смысл, который позже стал называться сакральным. Наше нынешнее понимание страдания постепенно освобождается от сверхъестественности в русле десакрализации, ставшей одной из важнейших дорог человечества.
Страдание очень часто предшествует смерти, в том числе насильственной. Как предвестник смерти оно порождает страх, тревогу, ужас.
Возникает оно потому, что не удовлетворяются, блокируются какие-то потребности, но не просто в чем-то незначительном, а, напротив, только в очень значимом для данного человека — в людях, их взаимности, занятиях, свободе, безопасности, охране здоровья, вещах и т. д. Отождествляя же свое бытие с другими, выражая им свое сочувствие, личность приходит к состраданию. Оно в зависимости от его силы и возможностей конкретного человека или группы людей может быть глобальным и мощным, включая не только призывы, приказы, воззвания, но и практические деяния. В качестве самого яркого примера можно привести великую Мать Терезу, для которой чужие страдания были источником ее более чем активной воли и вызывали у нее потребность в сострадании. Она признавала своими страдания всего живого, все были ей одинаково близки и собственными действиями она пыталась утолить скорбь всего мира.
Уже давно высказана мысль, что если бытие по своей сущности есть страдание, то небытие есть благо. Но само приближение к небытию часто оборачивается страданием, придумать же более простое и даже примитивное решение проблемы страдания как ухода в небытие просто невозможно. Ясно, что совсем исключить его из жизни нельзя, всегда останутся такие его виды, как физические муки или переживания из-за потери близких. Но вполне в человеческих силах решительно сузить круг страданий, возникающих вследствие войн, военных конфликтов, нищеты, бесправия, техногенных катастроф, несчастных случаев, преступлений, болезней, одним словом, всего того, что лежит в области социальной жизни и людских возможностей.
Хотя капризы истории могут определять моменты, когда уровень страданий повышается или понижается, вполне возможно обнаружить лежащие в их основе заблуждения и предостерегать от них. Вся человеческая история показывает, до какой степени людская ограниченность и социальная запрограммированность приводят к причинению страданий.
Можно предположить, что страдание является следствием конфликтов, часто острейших, между различными структурами личности (между бессознательными влечениями и социальными нормами, между различными взаимоисключающими влечениями, между желаниями и субъективными возможностями, в том числе между стремлением к величию и собственным ничтожеством, своим опытом достижений и т. д.), а также результатом воздействий внешней среды. Искать причины страданий нужно не только во внутренней психической сфере, но и во внешней культуре. Безнравственное давление среды на личность, вызывающее страдание, корнями уходит именно в культуру. Достижения глубинной психологии, как бы велики они ни были, без поиска социальных причин могут не дать всех необходимых ответов. С другой стороны, нельзя ограничиваться только анализом и оценкой лишь социальных условий, не поняв, как они воспринимаются индивидуальной психологией и преломляются в ней. Не следует допускать, чтобы за рамками поиска оставались патологические, болезненные факторы, которые сами по себе, вне социума могут стать причиной страданий. Эти факторы могут спровоцировать конфликты и применение насилия, которые затем породят страдание.
Одних людей страдание парализует, но других оно способно сделать более мужественными, сильными, собранными, активными. Оно может мотивировать месть подлинным или надуманным его причинителям. Страдание, особенно если оно связано с тревогой и страхом, выполняет и охранные функции, указывая человеку, откуда, когда, от кого или чего ему следует ждать опасности. Это, в принципе, должно подготовить его к сопротивлению и защите. Таким образом, биологически и психологически самоутверждаясь, человек становится способным принимать на себя нужды, тяготы, лишения, даже новые страдания ради сохранения своей целостности. Такую особенность можно назвать витальностью, т. е. утверждением жизни.
Страдание является своеобразным экзаменом, испытанием личности. В зависимости от его результатов уточняется ее самоприятие и Я-концепция, ей становится понятнее, на что она способна и от чего ей следует отказаться. Соответственно формируется (укрепляется, изменяется) отношение к ней окружающих. В зависимости от содержания и причин страдания, силы своих личностных предрасположенностей и потенциалов индивид может прийти к вере в Бога, укрепиться в ней или, напротив, отказаться от нее. Уход к Богу означает не только подчинение высшей силе и надежду на ее заступничество, но и стремление преодолеть свою конечность при помощи трансцендентного мира.
Отчаяние в результате страданий способно привести к уходу от мира: затворничеству, резкому сужению сферы общения, монашеству и даже самоубийству, что довольно характерно для случаев разочарования в жизни и утраты ее смысла. Как следует из изысканий В. Франкла, чаще всего страдают из-за утраты смысла жизни молодые люди, что неудивительно, поскольку именно они больше, чем люди других возрастов, ищут этот смысл. «Посторонний» А. Камю не мог прийти в отчаяние, он не искал смысла жизни и не страдал именно потому, что был посторонним. У него не было психологических связей ни с самим собой, ни с окружающими, у него не было чувства вины, он не нуждался в прощении или любви, а поэтому просто не способен был страдать.
Страдания могут иметь чисто психологические корни.
В повседневной и внешне, казалось бы, ничем не примечательной жизни постоянно случаются большие и маленькие трагедии, многие из которых воспринимаются конкретными людьми как глобальные катастрофы. Люди могут тяжко страдать, задыхаясь в затхлой обывательской среде, где их жизнь лишена смысла, как было с гетевским Вертером. Весьма болезненна фрустрация единственного устремления, для реализации которого нет условий или которому препятствуют конфликтующие мотивации самого индивида. К. Хорни отмечает, что невротические люди иногда показывают любопытную с точки зрения своей односторонности целеустремленность. Так, мужчины могут жертвовать всем, включая собственное достоинство, ради своего честолюбия. Недостижение честолюбивых целей, я полагаю, может вызывать страдания. Такие же последствия могут наступать у женщин, которым ничего не надо от жизни, кроме любви, если их усилия не будут вознаграждены. Родители могут посвящать своим детям все собственные интересы, всю свою жизнь, а если дети не оправдают их надежд, родители будут мучиться. Хорни считает, что, хотя такие люди производят впечатление искренних и цельных, в действительности они гонятся за миражом, в котором видят решение всех своих конфликтов. То, что внешне выглядит как полная отдача чему-то, идет скорее от отчаяния, чем от внутренней целостности[16]. Присоединяясь к этой позиции, хотелось бы добавить, что недостижение названных выше целей может восприниматься человеком как его личная трагедия — ведь этой цели было подчинено все. Постановка единственной цели жизни и подчинение ей всей энергии имеют место в ущерб самоутверждению, сотрудничеству и полноценной адаптации.
Хорни обстоятельно анализирует притворное страдание у невротиков. Она критикует тех аналитиков, которые утверждают, что невротик хочет страдать. Авторы, которые выдвигают эту теорию, не могут в должной мере, пишет Хорни, оценить тот факт, что невротик страдает намного сильнее, чем знает об этом, и что он обычно начинает осознавать свое страдание лишь тогда, когда начинает выздоравливать. Существенно, что страдание от неразрешенных конфликтов неизбежно и абсолютно независимо от чьих-либо личных желаний. Если невротик позволяет себе разрываться и гибнуть, он, конечно, вредит себе не потому, что хочет этого, а потому, что в силу внутренней необходимости вынужден это сделать. Если он всячески старается держаться в тени и занимать непротивленческую позицию, ему, по крайней мере бессознательно, ненавистно так делать и он презирает себя за это; но он испытывает такой сильный ужас перед собственной агрессивностью, что должен прибегать к противоположной крайности и так или иначе подставлять себя обидам и оскорблениям.
Предрасположенность невротика к страданию — это тенденция преувеличивать или драматизировать любое огорчение, пишет Хорни. В страдании могут выражаться скрытые мотивы. Оно может быть мольбой о внимании или всепрощении; его можно использовать в целях эксплуатации; оно может быть выражением вытесненной мстительности и применяться только как средство избежать санкций. Невротик часто приписывает своему страданию ложные причины и поэтому производит впечатление человека, погрязшего в страдании без какой-либо видимой причины. Чувствуя себя несчастным, он может считать это следствием своей «виновности», хотя в действительности страдает из-за несоответствия собственному идеализированному образу. Так, расставшись с любимым человеком, он может страдать, приписывая это глубокой любви, а на самом деле ему просто невыносимо быть одному[17]. Невротик может страдать из-за того что любимая женщина перестала ему писать, объясняя это себе угасанием чувств к нему. На самом деле он уязвлен пренебрежением к своей персоне, унижением его как мужчины, отходом женщины от предписанного ей поведения.
Все подобные проявления Хорни называет притворным страданием. С этим трудно согласиться безоговорочно, поскольку человек все-таки страдает, другое дело, что он не понимает подлинных причин соответствующих переживаний. Я неоднократно сталкивался с психотравмирующими переживаниями сексуальных преступников, которые нападали на женщин, считая их виновными в собственных сексуальных провалах и неудачах, но не желая именно на себя возложить вину. Если бы такой преступник осознал собственную вину, разрушились бы его Я-концепция, его идеализированный самообраз. Тем не менее такие люди действительно страдали от того, что были «сексуальными банкротами».
Многие преступления насыщены страданиями их участников, в первую очередь жертв, но иногда страдают и преступники. Как правило, это насильственные преступления, совершенные по мотивам ревности, зависти, самоутверждения, отстаивания своих биологических и социальных статусов, удовлетворения других актуальных потребностей, конфликта интересов в семье, быту, политике, экономической деятельности и т. д. Уголовный закон выделяет убийство, совершенное с особой жестокостью, когда жертве причиняются чрезмерные мучения, причем особая жестокость может выражаться в причинении не только физических, но и психических страданий (например, когда выкапывается могила на глазах у того, кого намереваются убить).
Страдания могут быть причинены тому, кто привлекается к уголовной ответственности, а их причинитель оказывается тем, кого юридически признают потерпевшим. В этом случае преступник обычно вызывает симпатию, а потерпевший — нравственное осуждение, даже презрение. Такие преступления не столь уж редки, например, в тюрьме и армии, когда тот, кого подвергают систематическим мучениям и издевательствам, вдруг обрушивается на своих преследователей.
Здесь я не останавливаюсь на таких преступлениях, как пытки и незаконные репрессии против населения тоталитарных государств. Виновные в таком насилии действуют с особой жестокостью и причиняют чрезвычайные страдания. В застенках и лагерях уничтожения гитлеровского и ленинско-сталинского режимов работали люди, для которых пытки, мучения, издевательства были ведущей потребностью.
Истории известны и другие, так сказать, запредельные преступники, которые, будучи садистами, причиняли чрезвычайные страдания своим многочисленным жертвам, как правило, беззащитным. Это были те, кто в наши дни получил название маньяков, например, маршал Франции Жиль де Рэ, казненный в ХП в., отечественный монстр А. Р. Чикатило.
Страдание может возникнуть как реакция на острую аномию, включая резкий разрыв с привычной и признанной нормативной структурой и установившимися социальными отношениями (например, в семье или на работе), особенно когда попавшие в новые условия люди считают, что это их состояние будет продолжаться неопределенно долго. Выпавшие из привычных отношений переживают чувства своей изоляции и отчуждения, ненужности и выброшенности. Поэтому они стараются убежать из настоящего, проявляя по отношению к нему апатию и в то же время эмоционально возвращаясь в прошлое. Они могут сопротивляться вхождению в новые социальные отношения с другими и избегать их, даже если это чревато дальнейшей дезадаптацией.
Человек может тяжело переживать утрату своего членства в референтной группе, особенно если у него там был более или менее заметный статус. Хуже всего, когда его оттуда выталкивают: это может вызывать шок, особенно у юных и пожилых людей. Но если первые еще вполне способны надеяться на вхождение в другую понравившуюся им группу, то вторым в силу возраста, состояния здоровья и общей ограниченности социальных контактов грозит психотравмирующее одиночество. Болезненным может быть выталкивание из группы мигрантов и недавних жителей, равно как и их непринятие в объединения, которые им представляются престижными. Как отмечал Р. Мертон, особый случай — это образец маргинального человека в относительно закрытой социальной системе, в которой члены одной группы принимают в качестве позитивных ориентиров нормы группы, из которой они принципиально исключены. Внутри такой социальной структуры ожидаемая социализация становится дисфункциональной для человека, ставшего жертвой стремлений, которые он не может претворить в жизнь, и надежд, которые он не может реализовать[18].
Страдать могут:
один человек;
малая социальная группа, формальная или неформальная;
большая социальная группа, выделяемая по национальному, религиозному, сословному или иным признакам;
вся страна, все общество, например при тоталитарном режиме.
Поделиться книгой: