Позади вас – море

Позади вас – море

Мейсун Баляди

Когда Рима сообщает мне, что леди живет в Гилфорде, я задираю цену на пятьдесят баксов. Сестра говорит, ты что, это харам, она такая же палестинка, как мы, родители у нее простые люди, Бог мошенников наказывает. А я отвечаю, да ладно, она в чертовом Гилфорде живет. Бог меня поймет.

Еще, говорю, мне с сегодняшнего дня дважды в неделю будет нужен «Бьюик». Обычно сестра ездит на нем на работу, но обещает что-нибудь придумать. Днем она работает в больничной столовке и иногда добирается до места пешком, но сегодня в Балтиморе двадцать пять градусов. На ее месте я, если честно, все равно пошла бы пешком. Я вообще люблю ходить. Я бы и на работу добиралась на своих двоих, если бы не сыновья миссис Алессандро. Они прошлым летом вернулись домой и теперь целыми днями сидят на углу, бухают и свистят проходящим мимо девчонкам, будто мы не с детства знакомы. Мама боится чернокожих парней с Чарльз и Тридцать третьей и латиносов, что толкутся перед «Севен Илевен» (Торри почему-то не считается). Если она начинает гнать эту пургу при Габриэле, сыне Римы, пацан в ярости выскакивает из комнаты, но я-то терпеливее. Стараюсь ей объяснить, что они там занимаются тем же, чем я: ищут работу. Доллары на деревьях не растут. Хотя кто их знает, у нас на районе и деревьев-то нет.

Интересно, и как это бабá много лет назад расписал маме Америку, что уговорил ее бросить родную деревню и сесть на самолет до Балтимора. Должно быть, твердил: «Алла карим, как прекрасно мы заживем!» Может, даже рассказывал сказки про тротуары из золота. Мне-то откуда знать? Я про бабá вообще ничего не помню, незапланированный ребенок, аж через четырнадцать лет после Римы родилась, а через пару лет отец взял да и помер (наверно, это мое рождение так его доконало). Что мне точно известно, так это что мама никогда в жизни сама не уехала бы из Палестины. Она считает, что Америка – это злая шутка, которую сыграл с ней Бог.

Рима помнит бабá. Она уже и в четырнадцать была зла на весь мир. А когда ей стукнуло пятнадцать, бабá заболел, и после уже никто не мог с ней сладить. Сама всегда говорит: «Мама со мной не справлялась. А бабá семь дней в неделю работал в торговом центре у мистера Аммара, по вечерам еще уборщиком в больнице подрабатывал. А когда в “Аладдине” рук не хватало, мыл там посуду. Потом вообще умер. Некому было за мной следить».

Рима сейчас работает в той же больнице. Ее потому туда и взяли, что все помнили доброго старичка Джибрила, который говорил со смешным акцентом и постоянно дымил сигариллами.

«Мы все время просили его сказать “стирка” и “глажка”», – вспоминали сотрудники.

Смешно им казалось, как бабá произносил Р и Л.

Ублюдки вы, думает Рима, но не станешь же отказываться от тринадцати баксов в час, вот и приходится улыбаться и кивать. Мы все так делаем, когда хотим чего-то добиться от белых: держим свое дерьмо при себе, забираем чек и благодарим Бога, что теперь можем раз в году сходить к зубному.

Торри Рима встретила незадолго до смерти бабá. Это сейчас он растолстел, а тогда был симпатяга и болтун. Благодаря его обаянию и зеленым глазам нам и достался Габриэль. Залететь – харам, но мама говорит, аборт еще хуже. Мне всего три было, когда Габриэль родился. Такая вот у меня семья: я, зомби-мама, которой все соседи сочувственно цыкают вслед, Рима и Габриэль, в свои семнадцать уже усатый. Еще Торри иногда, когда они с Римой снова сходятся.

Сейчас Торри сидит на кухне, ест овсянку и тупит в «Твиттер».

– Куда это так рано собралась?

– Работаю сегодня.

– Опять у той чокнутой суки с Фолз-роуд?

– Нет, к счастью.

В последний раз я работала у одной леди, которая три дня кряду отказывалась мне платить, в итоге пришлось сказать, что без денег я от них не уйду. Она все орала, что муж у нее адвокат и она заплатит мне как-нибудь потом, потому что наличных в доме не держит. В итоге реально позвонила своему мужу на работу и велела со мной разобраться, а я испугалась и вызвала единственного знакомого мужика, который мог бы за меня заступиться. Ее муж увидел Торри, дал мне триста баксов и велел на хрен убираться из его дома.

– Сегодня какая-то новая дама, из Гилфорда, – объясняю я. – Далия Аммар. По-моему, она с Римой вместе в школе училась. Палестинка, как и мы.

– Это ни хрена не значит. Они иногда даже хуже. – Торри рукавом вытирает молоко с подбородка.

– Родители у нее очень милые. Старая гвардия. А она, видно, удачно замуж выскочила.

Еще как удачно! Попала в семью Аммар, которой принадлежит несколько торговых центров в городе.

Торри фыркает и показывает мне смешную гифку в «Твиттере». Парень на ней сунул морду в почтовый ящик. А подпись гласит: «Когда ждешь чека на возврат налога». Мы смеемся, потом Торри встает.

– Ладно, позвони, если буду нужен.

– Работаешь сегодня? – спрашиваю.

– Ага, но я на связи. Рад буду кому-нибудь навалять.

Торри ведет себя как шпана, потому что такой он и есть. Сыновья миссис Алессандро всегда в дом прячутся, когда он проходит мимо. Не дай бог он их заметит. Но я видела, как он плакал, когда Габриэля крестили, и как однажды всхлипывал в комнате ожидания в больнице, когда Риме вырезали аппендицит. Уткнулся в колени и рыдал как ребенок, и никто во всем мире не мог его успокоить, пока не вышел врач и не заверил его, что все позади.

Я веду «Бьюик» осторожно. Обивка у сидений настолько старая, что поролон пузырится под ней, как целлюлит.

Выхлопная труба висит, как живот у беременной, так что на лежачих полицейских приходится быть особенно аккуратной. Рима купила тачку у болгарина, который моет посуду у них в кафе. Он дал ей неделю погонять на ней и только потом забрал наши общими усилиями накопленные пятьсот долларов.

На светофоре на Чарльз-стрит я понимаю, что хочу есть. На прошлой неделе во «Все за доллар» продавали рамен для микроволновки, две пачки за доллар, и я всю полку смела. Но мы с Габи уже его доели, я просто обжора, а он ночами готовится к выпускному экзамену. Нужный дом уже близко, но времени еще полно, – пожалуй, куплю себе что-нибудь на обед. Никогда не знаешь, покормят тебя хозяева или нет, хоть ты десять часов у них проторчи. На Чарльз есть маленький магазинчик, я заезжаю на парковку и останавливаюсь между «Ауди» и «Теслой». Выходя, аккуратно открываю дверь, чтоб не поцарапать алый бок «Теслы», и думаю: охренеть! Ручки утоплены в борта, интересно, как эту хреновину вообще открывают? Заглянув в окно, вижу на приборной панели штуку вроде айпада. Ну и ну, глаз не оторвать. И тут вдруг ручки сами собой выезжают из дверей, будто на космическом корабле.

– Простите, – гундосит парень, одетый, как я, в джинсы, футболку и кроссовки.

Ну не совсем как я, у него-то все брендовое, сплошь логотипы, половину из которых я даже не знаю, хоть они, наверное, какие-то известные – лев, дерево, крокодил. Зато у самого парня такой вид, будто он на природе не бывал никогда. Таращится на меня, сжимая в руке металлический термос для кофе, тоже какой-то фирмовый.

– Извините.

Мне, чтобы закрыть дверь, приходится надавить на ручку и придержать ее. Вхожу в магазин, пожилой белый мужик здоровается и улыбается мне. Я медлю с минуту, вдруг ему надо проверить мою сумку. Но, похоже, в его должностные обязанности входит только говорить «здрасте».

У отдела выпечки становлюсь за женщиной в юбке и на каблуках, которая заказывает кучу каких-то неизвестных мне штук. Она оборачивается с улыбкой, потом окидывает меня взглядом и тут же отводит глаза. Ой, да и не пошла бы! Рима частенько не замечает, что на нее пялятся. А я замечаю всегда. От людей несет фальшью, прямо как дешевыми духами из аптеки. Я чую их уязвимость, из-за которой они так гадко себя ведут.

За стеклом лежат пироги и плюшки в глазури и яичной заливке, похожие на маленькие произведения искусства. Грудой навалены фокаччи – я знаю, как произносится это слово, потому что подписана в «Ютубе» на нескольких кулинарных блогеров. Ставлю в телефоне напоминание поискать рецепт в сети и попробовать испечь такую дома. Мои радуются, когда я подхожу к духовке, – знают, что мне все удается. На витрине еще лежит нечто, похожее на смокинг, под названием «торт “Опера”» и пончик, обсыпанный какими-то бриллиантами. А еще шоколадный тарт, в центре которого, как обнаженное сердце, алеет сочная клубничина.

– Сколько стоит пончик?

– Четыре семьдесят пять, – раздраженно бросает продавец.

– Один?

Усмехнувшись, он кивает на стоящую на стойке симпатичную досочку в белой рамке. Цены написаны мелками разных цветов. Я отхожу к отделу снэков и разглядываю гранолу за 8,98 доллара. Пакет кукурузных чипсов – 5,98, а в нашем районном магазинчике такие же стоят три бакса.

Выхожу из магазина с пустыми руками, и старик на входе мерзко ухмыляется. В Гилфорд я гоню, отлично понимая, что больше закусочных мне по пути не встретится. Не тот район. Завтра подготовлюсь получше, но сначала нужно пережить сегодня.

Улицы в Гилфорде все такие запутанные, укромные, местные не только деньги стараются спрятать от посторонних глаз, но и собственные дома. Сворачиваю к особняку Далии Аммар, еду по ровному, без трещин и колдобин, асфальту, а сама думаю о маме, которая каждое утро в 4:30 выходит со стулом на улицу, чтобы занять парковочное место для Римы. Здесь же десяток машин можно припарковать. Дом выстроен из серого и белого камня, деревянные ставни зеленеют на фасаде, как долларовые купюры. Окна блестят, будто здание таращится на меня множеством глаз. А вдоль дорожки растут ромашки – никак не ожидала увидеть тут такие простые и милые цветы.

Всем весом висну на огромной двустворчатой двери с венком. Постучать не успеваю, мне открывает худенькая женщина с гладкими каштановыми волосами.

– Ассаляму алейкум…

– Припаркуйся на заднем дворе, хабибти, – с нервным смешком перебивает она.

Я застываю. Принято считать, что арабы очень гостеприимны, но я даже по прихожанам нашей церкви знаю, что это миф. Эта леди, должно быть, не хочет, чтобы перед ее домом маячил обшарпанный «Бьюик». Да и хрен с ней, главное, пусть платит, а мне все равно, где стоять.

Снова залезаю в машину и объезжаю дом. Дама открывает заднюю дверь, и я попадаю в кухню.

– Там всегда и будешь парковаться, – говорит она, стоя у мраморной стойки цвета слоновой кости. – Я Далия. Имм Амир.

Кухня прям как из роликов моих кулинарных блогеров, разделочный стол похож на мольберт, подготовленный для повара-художника. А все остальные комнаты выглядят так, будто Далия пришла в шоурум «Поттери Барн» и заявила: «Заверните все!» Она показывает мне дом, а я уже знаю, что вечером произойдет то, что я ненавижу: я вернусь в нашу крошечную квартирку с разномастной мебелью и буду смотреть на нее с презрением.

Далия демонстрирует шесть ванных комнат, которые мне предстоит убирать. У нее трое детей, две девочки и мальчик, и у каждого свой санузел. Нужно будет протирать потолочные плинтуса в столовой, мыть деревянные полы, стирать шелковые белые коврики. В подвале, который Далия называет «нижним уровнем», стоит домашний компьютер.

– Тут всегда бардак, потому что Амир часто приводит сюда своих школьных друзей.

Перед экраном расставлены восемь кожаных кресел с откидывающимися спинками, держателями для стаканов и телефонными зарядками. В задней части дома есть еще одна кухня. И патио со сложенной из кирпичей печкой.

– Тут у нас тренажерный зал. В нем просто вытирай пыль.

Она толкает дверь и застывает, увидев какого-то мужчину, который делает жим ногами на тренажере. Он в шортах и обтягивающей спортивной майке. Темные глаза, обритая наголо голова. Вид сердитый.

– Господи боже…

– Я даже не знала, что ты дома, – бросает она. – Это Майя, новая уборщица.

– Вообще-то меня зовут…

– А это Деметрий. Абу Амир.

– Шарафна[22], – говорит Деметрий, поднимаясь, и перекидывает полотенце через шею.

– Пошли, покажу тебе игровую девочек, – зовет Далия и разворачивается.

А Деметрий, не сказав ей ни слова, вешает на тренажер еще один блин.

– Нервничает, – бормочет он себе под нос, не поднимая на меня глаз. – Ты арабка, она боится, что ты будешь про нее сплетничать.

– Я не такая. С большой частью местных арабов даже не разговариваю, мистер Аммар.

– Деметрий, – поправляет он.

Оборачивается ко мне, улыбается, и я почему-то добавляю, что на самом деле меня зовут Мейсун.

– Его все равно никогда нет дома, – кричит из коридора Далия. – Или на работе, или торчит в наргиле-баре.

– В «Аладдине», да? Там по вечерам моя сестра работает.

– Но зачем? – в ужасе спрашивает Далия.

Непонятно для чего уточняю, что сама там не бываю. Наверно, если я скажу, что много лет назад, когда у нас кончались талоны на еду, мой отец мыл там посуду, будет еще хуже. Это мне мама с Римой рассказывали, сама я не помню.

Далия кивает, словно принимает извинения. Ее родители очень милые люди, а вот семья мужа, Аммары, нам не ровня. Мы – маргиналы, о которых так любят судачить богатые арабы. Нас в пример приводят, типа: «Смотрите, что бывает…» Должно быть, люди говорят своим дочерям: «Не дружи с плохими ребятами, не то кончишь, как дочь Джибрила. Родила внебрачного ребенка. Мать умом тронулась, а младшая сестра работает уборщицей».

* * *

Дома я рассказываю Риме про Далию и ее невероятный дом.

– Двенадцать тысяч квадратных футов. Шесть ванных!

– Вот же хитрые сучки, – фыркает она, заваривая чай. У Римы окно между сменами. С 6 утра до 3 она в больнице, а с 5 до 10 вечера – в «Аладдине». – Выходят за богатых, чтобы не работать.

– Да пошли они, – встревает Габриэль.

Он сидит за столом и готовится к экзамену по математике. На нем толстовка «Рейвенс», курчавые волосы аккуратно приглажены гелем.

– За языком следи, йа хайван[23], – обрывает его Рима.

– Сама следи.

Он так нахально ухмыляется, что я не могу удержаться от смеха, а Рима в шутку вцепляется ему в волосы.

– Йоу!

Он пытается вырваться, но мать хватает его обеими руками, ерошит кудри. Габриэль уже воет, а я хохочу до слез.

– Ты, шайтан, не смей говорить мне следить за языком. – Рима ставит перед пацаном чашку чая, тот снова приглаживает волосы. – Учись давай.

Их математичка допустила до экзамена всего 12 детей из всего выпуска, чтобы не краснеть за результаты. Школа у Габриэля так себе – в основном бесплатники и льготники, но я знаю, что он справится. Он в три года читать научился по титрам новостей в телике. Однажды взял и как зашпарит, словно всю жизнь это умел. А если я пеку, он мгновенно может рассчитать мне в уме любые пропорции.

– Напомните, почему этот экзамен так важен?

– Мне могут дать кредит на колледж, – объясняет он. – Сэкономлю пару сотен баксов.

– Круто!

Были времена, когда и я рассчитывала поступить в колледж. Забавно, бывает, живешь-живешь и даже не понимаешь, что ты бедная. А соображать что-то начинаешь, только когда видишь таблицы выплат за учебу. Идею эту я быстро бросила, хотя Рима и говорила, что бабá кое-что для меня скопил. Вроде пятнадцать тысяч долларов, но я, наверное, всю жизнь буду беречь их на черный день. У Далии Аммар наверняка одни туфли стоят дороже.

В школе я думала, что умная, пока не оказалось, что я в выпускном классе решаю то же, что Габриэль в восьмом. Зато я всегда быстро писала сочинения, сдавала работу одна из первых и получала четверки. Единственная математика, которая мне нравится, – это считать стаканы и чайные ложки, вычислять пропорции муки, масла и яиц.

Я достаю из морозилки мясо, чтобы разморозилось к завтрашнему ужину. Габриэль рассказывает мне, в какие колледжи будет пробоваться, а сам тем временем пишет на бумажке какие-то цифры и буквы.

– Я четыре предмета изучаю по углубленной программе. Если все сдам хорошо, у меня целый семестр бесплатно выйдет.

Он переворачивает листок чистой стороной вверх.

– Ты можешь два года проучиться в государственном колледже, – вставляет Рима. – У меня на работе одна женщина знает, как потом перевестись в университет.

– Мне и куратор может с этим помочь, – фыркает он. – Обойдусь без Линды из отдела салатов. – Рима обижается, и он добавляет: – Прости, мам. Некрасиво получилось.

– Скажем прямо, дерьмово получилось, – взрывается она. – Я тоже салаты раскладываю. Когда у них рук не хватает.

Габриэль встает. Он выше Римы почти на шесть дюймов. Обнимает мать за плечи и целует в темечко. Та снова ерошит ему волосы, а он не противится, просто опускает подбородок ей на макушку. Она гладит его по щеке, а он снова садится за учебники.

– Нет, правда, подумай про государственный колледж, – как ни в чем не бывало произносит Рима.

– Уалик, хватит, – бормочу я.

С минуту мы молчим.

– Серьезно, шесть ванных? – наконец спрашивает она.

– Двенадцать тысяч квадратных футов.

– Черт. Я всегда знала, что однажды она окажется в Гилфорде. Она годами за Деметрием бегала.

– По-моему, у них не все гладко.