Каждому хочется иметь тельняшку

КАЖДОМУ ХОЧЕТСЯ ИМЕТЬ ТЕЛЬНЯШКУ

Алексей КИРНОСОВ

РАССКАЗ

_{Рисунки Т. Оболенской}

Пляж был не из песка, а из довольно больших камней, которые называются гальками. Есть некоторые девчонки, которые называются Гальками, но это совсем другое, и путать не надо. По галькам босиком ходить очень больно, поэтому я ходил за папой и просил разре-[1] и ползти на коленках, чтобы не кололось.

Ползать на коленках в десять лет уже стыдно, поэтому я ходил за папой и просил разрешения надеть сандалии. Но папа сказал, что он не разрешает мне обуться, потому что ходить босиком по камням — это есть колоссальная и ничем не заменимая польза, а также тренировка нервной системы, важность которой для здоровья невозможно переоценить. Потом папа воткнул в камни две палки, прицепил на них полотенце и велел мне через каждые пятнадцать минут бегания по пляжу залезать под это полотенце в тень минут на десять.

А на море в это время был прибой.

На берег набегали огромные волны. У самого берега волна вдруг как бы замирала, вскипала пеной, вырастала выше меня и потом обрушивалась с грохотом и шипением. Я стоял и прикидывал в уме, как бы так сделать, чтобы в море не залезать, но чтобы никто не догадался, что в море мне залезать страшно.

Подошел папа. Волны сразу стали поменьше. Наверно, потому, что когда я сравнивал их с собой, то они были выше человеческого роста, а когда сравнил с папой, они оказались ниже, чем по плечи.

Папа спросил:

— Тебе кажется, что вода холодная? Не сомневайся. По радио сообщили, что температура воды двадцать шесть градусов.

— Что ж ты раньше не сказал!

— Так что пойдем в воду. Впрочем, позволь-ка, я попробую перенести тебя через прибой на руках.

— Попробуй, — позволил я с большим облегчением.

Папа взял меня на руки и шагнул вперед. Тут меня обжало, затрясло, залило соленой водой с головой и с ушами. Но на руках у папы чего бояться. Зажмурив глаза, я воображал, что попал в обыкновенную автобусную давку во время наводнения.

Буквально через полминуты неприятности кончились. Папа отпустил меня. Раскрыв глаза, я увидел вполне спокойную поверхность моря. Она вздымалась и опадала, не залезая человеку ни в глаза, ни в рот. Она была теплая, как ванна. Поэтому мы с папой плавали далеко и долго, а потом перевернулись на спину и смотрели в синее небо, где летали чайки.

Один раз над нами вместо чайки пролетел вертолет с цифрой «4» на борту. Из кабины высунулся летчик и поглядел на нас.

— Не волнуйся, дружище, — сказал ему папа. — Мы хорошие. Мы вчера прилетели из Ленинграда, недельки две здесь покупаемся.

Летчик, конечно, его не услышал, но он и без того понял, что мы в самом деле хорошие, плавать умеем и за нас беспокоиться не следует. Он спрятался в свою кабину и улетел.

Мы поплыли к берегу. Через прибой я вылезал сам, и меня здорово поколотило этими камнями, которые гальки. Волны тащат их с собой из моря и бросают на берег большими горстями.

Мы легли отдохнуть возле нашего полотенца-палатки. Приятно отдыхать после купания, разговаривать с папой про всякую всячину и чувствовать, как твоя белая кожа раскаляется, натягивается на костях и загорает. Папа рассказывал про интересные случаи из своего последнего плавания, а попутно собирал плоские камни и укладывал их рядышком. Сперва я не понял, для чего он делает такую бесполезную работу, а потом гляжу — папа лежит не на куче камешков, а на красивом коврике из разноцветных камней.

Я всегда говорил, и вам сейчас повторяю, что мой папа — самый умный на свете папа. Каждый раз такое придумает, что едва сдерживаешься, чтобы не запрыгать от радостного удивления. И что самое удивительное, он всегда придумывает для других. Для мамы, для меня, для гостей, для соседей.

— Замечательный получился коврик, — сказал я. — Это же надо так придумать!

— Ну и ложись на него, — подарил мне папа каменный коврик. — А я похожу по гальке, потренирую пяточный нерв…

И папа пошел вдоль моря, делая вид, что ему не больно шагать по острым камням.

А я задумался. О том, что я, сын такого умного и ловкого папы, являюсь несообразительным и в общем-то скучным человеком. Я не умею придумывать, ни о чем не могу раньше всех догадаться и мало чего способен делать своими руками. Вот даже искупаться сам не сумел. И, подумав так сокрушительно, я сказал себе: «Нет, искупаться, наверное, я сумел бы и сам. Надо попробовать, а то зачем тогда и жить на свете, если я такой никчемушный».

И пошел к морю пробовать. Долго решался, собирал храбрость и слушал, как в груди трепещется страх. Даже забыл, что камни впились в пятки. Вы, конечно, по себе знаете, как это противно, когда в груди трепещется страх. Знаете, не отпирайтесь. В общем, от этой противности я решился и прыгнул в воду. Пока выгреб на вольную, спокойную поверхность, я сто раз обмирал и решал, что все кончено и мир избавился, наконец, от такого жалкого труса. Вдруг состояние мое переменилось, я раскрыл глаза, поплыл вперед и стал думать о себе с удовольствием. Может быть, я на многое способен. Только еще не знаю, потому что не пробовал. Может быть, я все на свете могу, только мешает нерешительность. Хотелось плыть далеко-далеко, до корабля, стоявшего на якоре поблизости от горизонта. И я доплыл бы до него, если бы не обернулся. Смотрю — берег в ужасной дали. Меня охватила некоторая жуть, и я вспомнил, что подо мной больше километра глубины. И я сказал себе:

«В десять лет мальчик еще не обязан быть героем. В десять лет мальчик обязан хорошо учиться, слушаться взрослых и собирать макулатуру. Именно в этом будет состоять подвиг его жизни и поведения среди людей…»

Я очень шибко поплыл к берегу.

При выходе из моря меня снова исколотило камнями, но ведь тумаки, к которым подготовился, не так болезненны и обидны. Знаешь, на что идешь. Подготовлен заранее.

Но вот чего я никак не мог заранее ожидать, так это того, что на моем каменном коврике сидит коричневая девчонка с громадными и черными глазами, как у куклы «Индианки».

— Здравствуй, — сказала девчонка.

Я машинально ответил:

— Добрый день.

И этим ответом погубил все дело, потому что теперь прогнать ее с моего коврика было бы невежливо.

Девчонка засмеялась:

— Ты смешно ходишь: как будто тебя кусают за пятки какие-то мыши.

— Эти гальки страшнее всяких мышей, — объяснил я странность своей походки и уселся рядом с ковриком. — Впиваются в подошвы.

— Это только в первые дни, привыкнешь, — утешила она меня. — Ты откуда приехал?

— Из Ленинграда. А ты откуда?

— Я здешняя, батумская.

Она и не думала уходить с моего коврика. Ей очень нравилось сидеть на моем коврике.

И тогда я не выдержал:

— У батумских у всех такая привычка — садиться на чужое место?

— А ленинградские все такие жадные? — ловко отбрила девчонка и сделала вид, что немедленно уходит.

— Сиди, я не гоню… — Я, наверное, покраснел, но сумел вывернуться. — Мне не жалко. Но мне было бы приятнее, если бы я сам предложил тебе посидеть на моем коврике.

Я подумал, что и в самом деле пригласил бы ее посидеть на таком прекрасном коврике, если бы она не плюхнулась на него без разрешения. И тогда я понял, почему папа так любит делать для других. Это приятно.

— Ты сам придумал такой коврик?

— Нет, — честно признался я. — Я не умею придумывать. Это папа придумал.

— Давай, наконец, познакомимся. Меня зовут Натия.

— А меня Мишка.

— Хочешь, я научу тебя придумывать, Мишка? — предложила она.

— Разве можно научить придумывать?

— Вполне можно.

Я попросил:

— Приведи пример!

— Пожалуйста… Вот тебе пример: ты сидишь на своем коврике.

— Это ты сидишь на моем коврике.

— А хоть бы и я. О чем ты думаешь, когда видишь, что я сижу?

Я думал о том, какая она вся прекрасно-шоколадно-коричневая и как приятно улыбается.

Но этого я не сказал, а сказал другое:

— Думаю, что тебе жарко и хочется искупаться.

Мне самому стало уже жарко. Очень напекло голову. Я достав из портфеля свою тельняшку и закрутил ее вокруг головы.

— Правильно думаешь, — сказала Натия притихшим голосом, глядя на мою голову. — А что ты думаешь дальше?

Она не отводила глаз от моей головы.

— Думаю, что на море сильный прибой и купаться тебе страшно.

— Это ты не очень правильно думаешь, — сказала она. — Но продолжай думать дальше.

— А чего продолжать?

— Ну, подумай, что я захотела встать и пойти к морю, чтобы искупаться.

— Ну, вставай… — я задумался. — Могу подать руку.

— Это ты правильно думаешь, — сказала она, — но неинтересно. Так каждый может, кто даже совсем не умеет придумывать.

— А что еще? На себе тебя понести, что ли?

— Ну вот, уже грубишь!

— Я не грублю, я соображаю.

— Тебе хорошо ходить по гальке?

— Видела же, что плохо… — В моей голове, обмотанной тельняшкой, сверкнула идея. Наверное, оттого, что Натия на нее так упорно смотрела. — Надо построить дорогу от моего, то есть от нашего, коврика до самого моря!

— Вот видишь! — закричала Натия, и лицо у нее стало счастливое. — Взял и придумал!

Сперва мы строили дорогу вдвоем. Я подносил плоские камни, а Натия укладывала их ровно и прямо. Потом, достаточно натренировав пяточный нерв, вернулся папа с каким-то очень кривым черным суком. Папа положил сук, стал нам помогать, и мы быстро докончили нашу дорогу до самого прибоя. С удовольствием и с визгом побегали по нашей прекрасной дороге. Пяткам ничего не было. Ходить удобнее даже, чем по асфальту.

— А помнишь, для чего мы построили дорогу? — крикнул я.

— Чтобы пойти к морю и искупаться! — сказала Натия.

— Вы не боитесь купаться в таком бушующем море? — спросил папа Натию, сделав большие и страшные глаза.

— Я каждый день плаваю! — засмеялась Натия.

Искупались мы все втроем замечательно. Натия плавала очень хорошо, не хуже меня, только не так быстро. Она свободно лежала на спине и умела при этом разговаривать. Лежа на спине, она рассказала нам, что живет вот в тех новых домах, которые отсюда видно, и что папа у нее старший лейтенант милиции Автандил Николаевич. И вообще, все, что она рассказывала, лежа на спине, было замечательно интересно. Хотелось, чтобы она рассказывала еще много и про Батуми, и про горы, и про Ботанический сад, и даже про Турцию, которую отсюда тоже хорошо видно.

Но папа велел плыть к берегу, потому что надо соблюдать режим и пора обедать.

— Не желаете ли отобедать с нами, Натия Автандиловна? — предложил папа этой тощей девчонке, которой, может быть, еще и десяти лет не исполнилось. — Гарантирую, что обед будет вкусный.

— Спасибо, но нет, — сказала Натия. — Я очень, конечно, желаю, но мне запрещено уходить с пляжа.

Вела она себя странно, поскучнела, и глаза были просто прикованы к моей тельняшке.

— Искренне сочувствую, но и одобряю ваше поведение, — сказал папа. — Не огорчайтесь. Послушание родительской воле, при всем его сиюминутном неудобстве, в будущем одарит вас прекрасными душевными качествами.

— Какими же одарит? — печально и с сомнением вздохнула Натия.

Папа сказал:

— Многими. И среди них самообладанием, внутренним равновесием, мудрым терпением и, главное, умением заглядывать в будущее и видеть дальше собственного носика.

Не знаю, убедил ли ее папа. Натия не улыбнулась.

Она улеглась на каменный коврик и стала смотреть на море. Надев свою тельняшку, я заметил, что ее глаза, вывернувшись почти на самый затылок, смотрят на меня не мигая.

Я все понял.