Однако люди, которых уже дважды обманывали, были до такой степени исполнены недоверия, что начали роптать, утверждая, будто и на сей раз это не подлинник грамоты и не ее список, а очередная подделка.
Но Мазаньелло подал знак и все смолкли.
— Это бесспорно подлинная грамота его августейшего величества короля Карла Пятого, — сказал он, — и я жизнью своей ручаюсь за чистосердие его высокопреосвященства.
Вновь наступила тишина, и чтение, которое никто более не прерывал, продолжилось и было доведено до конца.
Тотчас же встал вопрос о составлении мирного соглашения, в основу которого должны были лечь те привилегии, какие предоставлял только что зачитанный документ.
Прозвучало несколько голосов — и это были голоса самых мудрых людей, — настаивавших на том, чтобы первой статьей нового договора стало требование сдать крепость Сант’Эльмо народу.
Мазаньелло, вмиг осознав то огромное преимущество, какое мог дать народу захват замка, господствующего над всем Неаполем и позволяющего нести смерть и разрушение всем кварталам города, поддержал это предложение.
И тогда Дженоино подумал, что настала минута сдержать клятву, данную им вице-королю; он взял слово, и, зная верноподданнические чувства молодого народного вожака, произнес:
— Неаполитанский народ, в силу только что зачитанной нам грамоты короля Карла Пятого, вправе взяться за оружие, дабы защищать свои прерогативы, но в ней нет и малейшего намека на восстание. Требовать капитуляции королевского замка, стремиться к захвату крепостей никогда позволено не было: это явилось бы посягательством на привилегии короны, это привело бы нас к открытому мятежу.
При этих словах все взгляды обратились на Мазаньелло.
С минуту Мазаньелло пребывал в раздумье, склонив голову, а затем поднял ее и промолвил:
— Пусть это условие исключат! По мне лучше умереть, чем заслужить имя мятежника!
Одна из характерных черт странного умонастроения этого человека состояла в том, что, хотя и полновластно распоряжаясь в Неаполе, хотя и подвергая осаде замок Сант’Эльмо с укрывшимся там вице-королем, хотя и предавая огню дворцы знати, он продолжал называть себя — да так оно и было в действительности — вернейшим подданным короля и всякий раз, упоминая его, снимал шляпу.
Однажды, когда какой-то законник посоветовал ему обратиться за помощью к Франции, он бросил на него грозный взгляд и произнес:
— Еще одно подобное предложение, и оно будет стоить вам головы!
Так что дела сложились бы прекрасно, не испорти все слово «мятежники», столь неприемлемое для неаполитанского народа.
Зачитав грамоту Карла V, архиепископ начал оглашать от имени герцога де Аркоса заявление, содержавшее следующий пассаж:
Как только архиепископ дошел до этого места, поднялись такие крики, что ни одного слова более произнести ему не удалось.
— Мы не мятежники, — воскликнул Мазаньелло, которому вторили его сподвижники, — и никогда ими не были! Мы верные подданные короля и намерены оставаться таковыми, а требование у нас одно: восстановление и сохранение наших старинных привилегий.
Все старания архиепископа успокоить народа оказались тщетными, переговоры были прерваны, и ему пришлось ни с чем вернуться в замок Сант’Эльмо.
Именно после этой сцены Мазаньелло удостоился звания вождя народа и был назначен верховным судьей по гражданским и уголовным делам, решения которого не подлежали обжалованию и который, словно король, имел право казнить и миловать.
Мазаньелло принял от своих подданных присягу на покорность, выказывая скорее печаль, нежели гордость.
Когда присяга была принесена, он тихим голосом произнес:
— Надеюсь, друзья мои, вскоре все придет к благополучному концу и, благодаря мне, мир и свобода вновь воцарятся в Неаполе. То, что я сделал, делаю и буду делать, в любом случае послужит на благо отечества; однако мне заранее известно — и позвольте повторить вам это, — что тружусь я ради людей неблагодарных; мне известно, что, когда все ваши желания будут исполнены, не пройдет и трех дней, как я стану вашей жертвой. Я паду от руки тех, ради кого готов на все, и, вероятно, убит буду теми, кого считаю своими лучшими друзьями; поверьте моим словам, ибо тот, кто открыл мне мое предназначение, открывает мне и то, каким будет мой конец!
И в самом деле, над головой Мазаньелло уже собиралась гроза.
Мы видели, как взялся за дело Дженоино.
Посмотрим теперь, как осуществлял свой замысел князь ди Маддалони.
Сведения о первой части этого замысла, о котором мы намерены рассказать, вполне достоверны; остальное представляется по меньшей мере сомнительным.
Уже в те времена Неаполитанское королевство буквально кишело разбойниками: сама природа здешних краев этому способствует, а форма сменяющих друг друга правлений содействует им; разбой в Неаполе служит, по существу говоря, народным занятием, и нас так и подмывает сказать, что именно разбойники являются настоящими защитниками национального самосознания неаполитанцев. Пять или шесть вторжений, следовавших одно за другим, подчиняли неаполитанцев господству иноземцев: швабы, анжуйцы, арагонцы, французы, испанцы сменяли здесь друг друга, и, одни за другими, захватчики таяли здесь, словно воск на горящих углях.
Во времена войн разбойники воюют сами по себе; во времена мира они отдают внаем свою саблю, свое ружье, свой кинжал и самих себя тому, кто желает их купить.
То, что происходило в средневековье, происходит еще и теперь. Пьемонтцы в глазах разбойников — такие же захватчики, какими были для них швабы, анжуйцы, арагонцы, французы и испанцы; разбойников расстреливают и сжигают, но в огне, который разжигают захватчики, они тают сами.
Мы не хотим сказать, что во имя принципа, который они олицетворяют, во имя короля, избранного на основе всеобщего голосования, а главное, в отместку за убийства и кровопролития, жертвами которых они становятся, пьемонтцы не имеют права расстреливать и сжигать; мы всего-навсего удостоверяем факт.
Вот к этим разбойникам и обратился князь ди Маддалони и, отыскивая их в лесах, служивших им логовом, а также в церквах и монастырях, служивших им убежищем, вскоре навербовал две сотни сбиров.
Перроне столковался с ними от имени князя, и оставалось лишь дождаться момента, когда им надо будет выйти на сцену. Убийство Мазаньелло должно было стать их первым деянием; как только с Мазаньелло покончат, дон Джузеппе Карафа, брат князя ди Маддалони, должен был встать во главе сбиров, занять место Мазаньелло и сделаться выборным от народа. Добившись этого, он либо договорится с вице-королем, который расплатится с ним титулами и деньгами, либо удержит власть в собственных руках и сделает Неаполь независимым от Испании.
Это что касается достоверной части замысла князя ди Маддалони.
Ну а теперь то, что представляется сомнительным.
Сбиры должны были сделать подкоп под Рыночную площадь, заложить в нем сотню квинталов пороха и в день, когда на площади соберутся огромные людские толпы, поджечь порох и взорвать сто тысяч людей, которые она могла вместить.
Это стало бы уничтожением не только населения Неаполя, но и самого города, ибо после взрыва ста квинталов пороха не уцелело бы ни одного дома.
Между тем Мазаньелло, не подозревая о том, что против него замышляется, провел подсчет своих сторонников, причем прошло это на удивление слаженно и с полнейшим спокойствием.
Число вооруженных людей, готовых выступить под его начальством, доходило до ста четырнадцати тысяч, не считая монахов, селян и зажиточных горожан, вставших на сторону большинства.
Пока он проводил смотр своего войска, которое, хотя и собранное наспех, не стало от этого менее грозным, вице-король вновь послал к народу архиепископа, и тот явился на площадь, держа в руках грамоту Карла V и указ об амнистии, не содержавший слов «мятежники» и «мятеж».
Мы сняли в архиве Неаполя копию с этого любопытного документа и воспроизводим его здесь дословно:
Благодаря этому вынужденному признанию, что можно оставаться верноподданным, даже устраивая восстание, а главное, благодаря отмене всех налогов, введенных после царствования Карла V, послание вице-короля было выслушано от начала до конца.
Было решено, что будет составлено соглашение между народом и вице-королем и, когда стороны подпишут его, в тот же вечер герцог отправится со всей помпезностью в церковь Санта Мария дель Кармине, дабы зачитать там этот акт и присутствовать на торжественном молебне.
Огромная толпа во главе с Мазаньелло ожидала вице-короля, стоя у дверей церкви.
Он прибыл в назначенный час и, благодаря присутствию Мазаньелло, был встречен лучше, чем можно было предполагать.
Все ждали лишь появления начальников нескольких кварталов, чтобы приступить к оглашению принятого акта, как вдруг Мазаньелло доложили, что к городу приближается отряд из пятисот конных разбойников.
Мазаньелло повернулся к Перроне, чтобы справиться у него об этом непредвиденном событии.
— Я знаю, о ком идет речь, — ответил Перроне, — они прибывают по моему приказу.
— И что ты намерен с ними делать? — поинтересовался Мазаньелло.
— Расквартировать их, а точнее говоря, расположить лагерем в отдельном месте и пользоваться ими для конного патрулирования города.
Мазаньелло недоверчиво покачал головой, не особенно радуясь помощи со стороны подобных союзников; но ведь Перроне и сам был бандитом, а кроме того, в этом горном краю слово «бандит» имеет далеко не такое значение, как в равнинных краях.
На Корсике, в Калабрии и в Неаполе слово «бандит», «banditto», — это синоним слова «изгнанник».
Так что Мазаньелло дал приказ встретить новоприбывших как можно дружелюбнее.
Однако, то ли испытывая тайное предчувствие, то ли просто заботясь о поддержании порядка, он распорядился, чтобы эти люди несли службу пешими, а не конными и были рассредоточены по разным кварталам города.
Перроне, со своей стороны, настаивал, чтобы они оставались верхом.
Эта настойчивость уязвила Мазаньелло. Он воспринял ее как противодействие его воле, как пренебрежение его приказами и, не обращая более внимания на сопротивление со стороны Перроне, отослал одного из своих адъютантов передать разбойникам приказ спешиться и не покидать без его особого разрешения Рыночную площадь.
Вскоре, поскольку им приказали отправиться на Рыночную площадь, а чтобы попасть туда, надо было проследовать возле церкви Санта Мария дель Кармине, они появились у городских ворот, ведущих к ней, и, словно желая отдать честь Мазаньелло, верхом проехали мимо него; но, когда главная часть конного отряда оказалась не более чем в двадцати шагах от Мазаньелло, семеро разбойников прицелились в него и выстрелили.
Народ, заподозривший их предательский замысел в то мгновение, когда они приложили к плечу оружие, издал горестный вопль, за которым последовал залп из семи аркебуз.
Несколько человек подле Мазаньелло, убитые или раненные, попадали на землю, но сам он остался на ногах, как если бы его окутало одно из тех облаков, какими, словно латами, боги в «Илиаде» защищают героев, которым они покровительствуют.
И потому вслед за выстрелами раздались радостные возгласы, но затем тотчас же послышался бешеный вой. Да, Мазаньелло не был убит, но на него было совершено подлое покушение.
В ту же минуту более трехсот лаццарони открыли огонь по разбойникам.
Тридцать из них были убиты на месте; остальные обратились в бегство, но народ ринулся на них, словно стая гончих, преследующая стадо оленей.
Одни, пришпорив лошадей, пытались уйти от погони, но народ, с риском оказаться растоптанным, густой толпой вставал у них на пути, образовав живую преграду, и останавливал их.
Другие бросались в церкви и монастыри, попадавшиеся им по дороге, но, как если бы слава молодого народного вожака брала верх над святостью места, право убежища предавалось забвению: за ними гнались даже в нефе, их убивали даже у подножия алтаря. Один из них пытался укрыться прямо под архиепископским троном, но его за волосы вытащили оттуда и удавили.
Головы убийц — причем никакого различия между теми, кто стрелял в Мазаньелло и кто в него не стрелял, не делалось — насадили на пики и выставили на Рыночной площади.
Мазаньелло, понимая, откуда исходит измена, первым делом приказал схватить Перроне.
Вместе с несколькими выжившими разбойниками его подвергли допросу с пристрастием. Возможно, скорее свирепость пытки, нежели потребность узнать правду вырвала у них признания, но, как бы то ни было, они сознались, что подготовили ту самую пороховую мину, которая должна была обратить Старый рынок в новоявленный Везувий.
Перроне был предан смерти вместе с разбойниками, которых пытали одновременно с ним.
Из показаний казненных следовало, что виновниками этого предательства были три представителя рода Карафа: князь ди Маддалони, дон Джузеппе Карафа, его брат, и дон Грегорио Карафа.
Мазаньелло дал приказ со всем рвением искать их.
Тотчас же часть толпы рассеялась по всему городу, пытаясь обнаружить след подлинных зачинщиков злодеяния, лишь исполнителями которого были разбойники.
Князь ди Маддалони и дон Грегорио вовремя бежали, облачившись в монашескую рясу, но вот дону Джузеппе повезло меньше. Он укрылся во францисканском монастыре Санта Мария ла Нова, и настоятель монастыря спрятал его так надежно, что лаццарони, несмотря на все свои старания, не смогли обнаружить его и удалились. К несчастью, у него возникла роковая мысль написать вице-королю письмо, чтобы сообщить ему о своем убежище и об опасности, которой он подвергается. Он умолял герцога выстрелить из пушки, чтобы на время отвлечь лаццарони в сторону крепости Сант’Эльмо и тем самым дать ему возможность спастись.
Письмо это было спрятано в сандалии монаха-мирянина, под подошвой его ноги; монаха отправили в крепость, но по пути туда он вызвал подозрение, его задержали, обыскали с головы до ног и обнаружили у него это послание.
Толпа начала с того, что избила его до полусмерти, а затем снова бросилась к монастырю.
Увидев, что она с гулом приближается к ним, словно лава, монахи испугались и заявили дону Джузеппе, что, если он не убежит как можно скорее, им придется выдать его.
Дон Джузеппе надел рясу, через окно выпрыгнул на улицу и попытался укрыться в одном из тех публичных домов,
Двум лаццарони, которые первыми задержали его, он сразу же пообещал двенадцать тысяч дукатов в качестве выкупа за свою жизнь, но это предложение услышали другие, и со всех сторон послышались крики: «Убейте! Убейте предателя!» Дона Джузеппе вытащили на улицу, и он почти тотчас же рухнул на землю, получив такое количество колотых ран, что на теле у него живого места не осталось; затем ему отрубили голову, насадили ее на пику и отнесли Мазаньелло.
Мазаньелло долго смотрел на голову человека, замышлявшего его убийство, словно спрашивая несчастного дона Джузеппе, что привело его к этому предательству; он провел рукой по его усам и бороде, прошептав слова «дурак» и «предатель»; затем приказал отрубить дону Джузеппе ногу, которой тот однажды в пылу гнева ударил архиепископа, вместе с головой положить эту ногу в железную клетку, а клетку подвесить на дверью дворца Маддалони, сопроводив надписью:
Что же касается тела дона Джузеппе, то его насадили на кол и выставили на городской площади, где оно высилось над целым лесом пик, на конец каждой из которых была нацеплена голова разбойника.
Тот кто рассказывает эту историю, пересчитал головы. Их было сто пятьдесят.
IV
БЕЗУМЕЦ
Именно в этот момент в характере Мазаньелло произошла та странная перемена, которая разделяет на два столь различных периода те восемь или девять дней, когда он властвовал в Неаполе.
И здесь историки расходятся во мнениях.
Одни говорят, что под жарким июльским солнцем у молодого вожака само собой произошло помрачение рассудка.
Другие утверждают, что раскрытие заговора, имевшего целью не только убить его самого, но еще и принести в жертву бо́льшую часть населения Неаполя, вселило в его сердце ярость, утолить которую могла лишь кровь.
И, наконец, некоторые заявляют, что какое-то зелье, посланное вице-королем предателю Дженоино и подмешанное к вину, выпитому Мазаньелло, ударило ему в голову и произвело на него то же действие, что и гиппоман на Калигулу.
Бесспорно, однако, что после этого покушения на его жизнь Мазаньелло, казалось, обрел душу, совершенно отличную от той, какая была у него прежде. Он был всего лишь прозорлив, а стал подозрительным; он был справедлив, а стал пристрастным; он был строг, а стал жестоким.
Он приказал возвести высокий помост посреди всех этих отрубленных голов и оттуда обращался с речами к народу, настраивая его против знати. Он приказал не только всем простым людям, но и дворянам при первых звуках набата браться за оружие и выходить из дому, и предписал всем обитателям Неаполя, не исключая и духовных лиц, с наступлением вечера освещать свои окна и зажигать на улицах лампионы. Ни под каким предлогом ни один дворянин не имел права покидать город; под страхом смерти запрещалось снабжать продовольствием вице-короля, и, наконец, за голову князя ди Маддалони была назначена награда в тридцать тысяч скудо.