Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Идентичность и цикл жизни - Эрик Эриксон на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

В своей ежедневной работе психоаналитики консультируют тех, кто не в силах выносить напряжение между двумя полюсами из-за постоянной необходимости сохранять осторожность, чтобы ощущать свободу для следующего шага и нового поворота. Такие пациенты в своих переносах и сопротивлении раз за разом совершают неудачные попытки синхронизировать быстро меняющиеся и резко контрастирующие остатки национальной, региональной и классовой идентичности на критических этапах своего детства. Они вплетают аналитика в свой подсознательный жизненный план: идеализируют его (особенно если аналитик имеет европейское происхождение), идентифицируя его со своими наиболее однозначными предками; иногда исподволь сопротивляются ему как врагу своей хрупкой и робкой эго-идентичности. Излечившийся пациент имеет мужество взглянуть на противоречия жизни в нашей стране с ее полюсами борьбы за экономическую и социальную идентичность не как на навязанную враждебную реальность, а как на многообещающий потенциал развития более универсальной коллективной идентичности.

Однако излечение затруднено в тех случаях, когда люди были обделены чувственным опытом в детстве и не могут свободно использовать представляющиеся им возможности.

Опыт прегенитальных стадий развития учит ребенка базовым переменным физико-социального существования – задолго до того, как его либидо освободится для выполнения своей репродуктивной задачи. Определенный баланс и акценты на таких организменных модальностях, как поглощение, удержание, уподобление, исключение, вторжение и присвоение, которым учится ребенок, создают основу характера растущего существа, соответствующую основным модальностям его функционирования в дальнейшей жизни; если, конечно же, его дальнейшая жизнь и такое раннее обучение будут синхронизированы.

Поговорим о наших соотечественниках с темным цветом кожи. Их дети часто получают оральный и сенсорный опыт в избытке, которого хватает на всю жизнь. Этот опыт сохраняется в том, как они двигаются, смеются, поют. Их вынужденный симбиоз с феодальным Югом вкупе с орально-сенсорным наследием сформировал идентичность раба: мягкого, покорного, зависимого, немного ворчливого, но всегда готового услужить, проявляющего эмпатию и детскую мудрость. Однако под всем этим таится опасное расщепление. Симбиоз униженности, с одной стороны, и необходимости сохранить свою расу и защитить идентичность от сенсорных и оральных искушений, с другой, породил два ряда ассоциаций: светлый – чистый – умный – белый и темный – грязный – глупый – «ниггер». Результат – неожиданно суровое, и особенно у тех из них, кто вышел из своего бедного южного рая, приучение к уборке и чистоте. В свою очередь, это переносится в фаллическо-локомоторную фазу, в которой ограничения по отношению к тому, о какой [цветной или нецветной] девушке мечтать и как действовать, каждое мгновение бодрствования и сна пересекаются со свободным переносом первоначальной нарциссической чувственности в генитальную сферу. Формируются три идентичности: (1) орально-чувственный «мамочкин сладкий ребеночек»: нежный, экспрессивный, ритмичный; (2) чистый анально-компульсивный, сдержанный, дружелюбный, но всегда грустный «негр белого человека»; и (3) злая идентичность грязного, анально-садистического, фаллическо-насилующего «ниггера».

При столкновении с так называемыми возможностями, которые предлагают лишь заново ограниченную свободу, но не обеспечивают интеграцию упомянутых фрагментов идентичности, один из фрагментов становится доминирующим и принимает форму расовой карикатуры. Устав от этой карикатуры, темнокожий индивидуум часто впадает в болезненное ипохондрическое состояние, которое можно сравнить с эго-пространственно-временными ограничениями, характерными для Юга: происходит невротическая регрессия к эго-идентичности раба.

Я знаю темнокожего парня, который, как многие юноши, слушает каждый вечер радиошоу «Одинокий рейнджер». Ему видится, что это он рейнджер и что это он догоняет негодяев в масках. Но, увы, приходит момент, когда он внезапно замечает, что его образ «одинокого рейнджера» – это негр, и тогда он обрывает свои фантазии. Ребенком этот молодой человек был чрезвычайно экспрессивен как в радости, так и в печали. Сегодня он спокоен и улыбчив; его речь мягка и расплывчата; его нельзя заставить торопиться, волноваться, нельзя угодить ему. Белым людям он нравится.

Сила эго и социальная патология

1

Индивидуальная психопатология способствует пониманию феномена эго-идентичности, изучая ее нарушения, вызванные конституциональными дефектами, ранним эмоциональным обеднением, невротическими конфликтами, травматическими повреждениями. Перед тем как мы обратимся к примерам социальных патологий, вызывающих расстройства эго, мы должны по меньшей мере поставить вопрос, хотя ответ на него потребует более системного подхода: какие факторы определяют формирование сильной, нормальной эго-идентичности? В целом очевидно, что все, что формирует сильное эго, влияет и на его идентичность.

Еще Фрейд отметил (1914), что источниками самооценки человека являются (и это свидетельствует о роли детства в формировании эго-идентичности человека):

1) остатки младенческого нарциссизма;

2) подкрепленное опытом младенческое всемогущество (реализация эго-идеала);

3) удовлетворенное объектное либидо.

Психоанализ постепенно сосредоточился на индивидуальных и регрессивных аспектах данных утверждений, забыв о коллективноподдерживающих. Но это лишь одна сторона медали.

Чтобы сохранить остаточный младенческий нарциссизм, материнская среда должна взрастить его и любовно поддерживать; это даст ребенку уверенность в том, что жить хорошо в тех социальных координатах, в которых он очутился. Младенческий нарциссизм, который, как считается, отважно противостоит разочарованиям при столкновениях с внешней средой, фактически подпитывается чувственным опытом и поощрением, которые исходят из той же среды. Широко распространенные тяжелые расстройства младенческого нарциссизма (следовательно, и основ сильного эго) следует считать разрушением коллективного синтеза, который придает каждому новорожденному ребенку и его материнскому окружению сверхиндивидуальный статус как воплощение доверия сообщества. В последующем отказе от нарциссизма или при трансформации его в более зрелую самооценку решающее значение будет иметь то, может или нет более реалистическое существо ожидать воплощения всего того, чему он научился, получив взамен чувство еще большей социальной значимости.

Если опыт должен включать в себя младенческое ощущение всемогущества, то в обучении ребенка важно не только воспитание его чувственно здоровым и готовым к непосредственной деятельности, но и то, каким образом ему будут преподноситься знаки социального признания как плоды такого здоровья и овладения деятельностью. Потому что, в отличие от младенческого ощущения всемогущества, питаемого воображением и лукавством взрослых, самооценка, соответствующая эго-идентичности, основывается на рудиментах навыков и социальных техник, обеспечивающих последовательное совпадение функционального удовольствия и действительных свершений, идеального «я» и социальной роли. Самооценка, относящаяся к данной эго-идентичности, предполагает признание осязаемого будущего.

Если «объектное либидо» должно найти удовлетворение, то генитальная любовь и оргастическая потенциальность должны получить подтверждение в культурном синтезе экономической и эмоциональной безопасности; поскольку только такой синтез обеспечивает унифицированный смысл всему функциональному циклу генитальности, включающему зачатие, деторождение и воспитание ребенка. Страсть может заставить спроецировать все эти инцестуальные привязанности детства на «объект» настоящего; генитальная активность может помочь двум индивидуумам использовать друг друга в качестве якоря, удерживающего от регрессии; но взаимная генитальная любовь направлена в будущее. Она работает на разделение усилий в той жизненной задаче, которую два представителя противоположных полов могут выполнять вместе: синтез производства, воспроизводства и рекреации в рамках первичной социальной ячейки – семьи. Тогда эго-идентичность приобретает окончательную прочную форму при встрече с личностью, чья эгоидентичность является по своей сути комплементарной, и в рамках брака может слиться в ней в единое целое без того, чтобы вызвать опасный разрыв традиции или инцестуальную одинаковость, – что в обоих случаях может привести к развитию ущербного эго у следующего поколения.

Подсознательный «инцестуальный» выбор второй половины, напоминающей объекты младенческой любви в некоторых определяющих чертах, сам по себе не может считаться безусловно патогенным, что обычно склонны подчеркивать авторы работ по психопатологии. Такой выбор определяется этническим механизмом в том смысле, что создает преемственность между семьей, в которой человек рос, и семьей, которую он образует: таким образом происходит закрепление традиции, то есть суммы всего того, что познано предшествующими поколениями, аналогично тому, как сохраняются приобретения эволюции при скрещивании видов. Невротическая фиксация (и ригидная внутренняя защита против нее) обозначает сбой этого механизма, а не указывает на его природу.

Однако многие механизмы приспособления, появившиеся в целях эволюционной адаптации, родовой интеграции национальной или классовой связанности, не находят себе места в мире расширяющейся идентичности. Образовательный процесс для эго-идентичности, сила которой растет в ходе изменения исторических условий, требует со стороны взрослых сознательного принятия исторической гетерогенности вкупе с осознанными усилиями по привнесению в детский опыт новой содержательной преемственности. Для решения этой задачи необходимо исследовать следующие стратегические моменты.

1. Связь образа тела с его возможным формированием в рамках эмбрионального опыта, с акцентом на важность эмоционального отношения матери к беременности.

2. Синхронизация послеродового ухода за новорожденным с его темпераментом, сформировавшимся в рамках его пренатального опыта и в процессе родов.

3. Последовательность и непрерывность раннего сенсорного опыта, связанного с материнским телом и ее темпераментом, питающего и сохраняющего стойкий запас нарциссизма.

4. Синхронизация прегенитальных стадий и нормативных этапов в развитии ребенка с групповой идентичностью.

5. Непосредственное обещание ощутимого социального признания за отказ от младенческого нарциссизма и аутоэротизма с последующим приобретением навыков и знаний в период латентности.

6. Адекватность разрешения эдипова конфликта в контексте социоисторического существования индивидуума.

7. Связь конечной подростковой эго-идентичности с экономическими возможностями, реализуемыми идеалами и доступными средствами.

8. Связь генитальности с объектами любви, обладающими комплементарной эго-идентичностью, и с общественными смыслами процесса воспроизводства.

2

То, что было сказано о коллективном пространстве-времени и жизненном плане общества, демонстрирует необходимость изучения спонтанных способов, с помощью которых сегменты современного общества пытаются выстраивать работающий континуум обучения ребенка и экономического развития. Тот, кто желает направлять этот процесс, должен понимать, концептуализировать и использовать спонтанные тенденции в формировании идентичности. Помочь в таких исследованиях позволяет наш клинический опыт и случаи, которые не могут быть отнесены к эпизодическим и в рамках которых такие стереотипы, как, например, «пациентка имела деспотичную мать» (основанные на сравнении с образом семьи, существующим в классической европейской психиатрии), рассматриваются конкретно в исторически значимых вариациях. Во время Второй мировой войны попытки объяснить средой, окружавшей ребенка в детстве, психологический или психический надлом человека под влиянием обстоятельств войны потерпели в психиатрии и психоаналитике неудачу из-за отсутствия исторической перспективы. Работая с ветеранами, уволенными из вооруженных сил по причине психоневротических расстройств до окончания военных действий, мы имели возможность познакомиться с универсальными симптомами частичной утраты синтезированной идентичности. Многие из этих мужчин вернулись на «стадию утраченной функции» (Freud, 1908). В границах их «я» была утрачена способность амортизировать шоковые ситуации: тревожность и гнев у них провоцировало все слишком интенсивное или неожиданное, будь то чувственное впечатление или угрызения совести, порыв или воспоминание. Бесконечно «атакуемая» нервная система испытывает воздействие стимулов извне и соматические ощущения: прилив крови, учащенное сердцебиение, сильную головную боль. Бессонница препятствует ночному восстановлению сенсорной защиты во сне и эмоциональному синтезу. Амнезия, невротическая псевдология, спутанность мышления, – все это указывает на частичную утрату ориентации во времени и пространстве. Какие бы определяемые симптомы и остатки «неврозов мирного времени» ни присутствовали здесь, все они имеют фрагментарный или ложный характер, как если бы эго оказалось не в состоянии завершить даже формирование невроза.

В некоторых случаях расстройство «я» представляется порожденным жестокими событиями, в других – результатом постепенного перемалывания миллиона разных помех. Очевидно, что эти мужчины измучены слишком многими переменами (постепенными или внезапными), произошедшими одновременно в слишком многих областях; в этих случаях всегда отмечается соматическое напряжение, социальная паника, эго-тревожность. Кроме прочего, эти пациенты «больше не знают, кто они такие»: налицо явная утрата эго-идентичности. Чувство самотождественности, преемственности, веры в свою социальную роль исчезло.

Американская коллективная идентичность поддерживает эго-идентичность индивидуума до тех пор, пока он сохраняет некоторый элемент осознанной осторожности, пока он может убедить самого себя, что следующий шаг он определяет сам и что независимо от того, где он находится или куда направляется, у него есть выбор и возможность уйти или повернуть в противоположном направлении, стоит ему самому этого пожелать. В нашей стране мигранту не надо говорить, куда ему двигаться дальше, а оседлому человеку – где ему оставаться; в жизни каждого из них есть элемент противоположности как альтернатива, которую он имеет в виду как свое исключительно личное и индивидуальное решение. Поэтому для многих мужчин сдержанность и дисциплина армейской жизни не является идеальным прототипом[10]. Напротив, большинству она представляется безусловно «злой» идентичностью тунеядца и паразита; того, кто позволяет себе увильнуть, отсидеться, лавировать, в то время как другие могут воспользоваться его шансом и заигрывать с его девушкой; быть тунеядцем означает быть социальным и сексуальным кастратом; если ты тунеядец, то тебя не пожалеет даже родная мать.

В психоневротических проявлениях (часто многословных) все эти воспоминания и ожидания оказываются связаны с тем, что когда-либо угрожало или может угрожать свободе следующего шага. В своей борьбе за возврат доступа к необратимому движению свободной предприимчивости травмированное «я» борется и уворачивается от «злой» идентичности, которая включает в себя образы плачущего ребенка, менструирующей женщины, покорного ниггера, гомосексуалиста, экономического лузера, ментального идиота. Один лишь намек на все эти прототипы может подвести мужчин к суицидальному или гомицидальному исступлению, заканчивающемуся раздражительностью разной степени интенсивности или апатией. Их преувеличенные попытки свалить вину за дилемму своего эго на обстоятельства и отдельных людей придают истории их детства более гнусный характер, а им самим – видимость худшей психопатии, чем это оправданно. Их эго-идентичность распалась на телесный, сексуальный, социальный, профессиональный элементы, каждый из которых должен вновь преодолеть опасность своего злого прототипа. Реабилитационная работа может происходить более эффективно и экономично, если клиническое исследование будет сфокусировано на потерпевшем крах жизненном плане пациента и если усилия будут направлены на ресинтез элементов, из которых состояла его эго-идентичность.

Кроме многих сотен тысяч мужчин, которые потеряли и лишь постепенно или частично восстановили свою эго-идентичность в этой войне, и многих тысяч тех, острая потеря идентичности которых была ложно диагностирована и лечилась как психопатия, существуют и те, кто глубоко пережил угрозу травматичной потери эго-идентичности в результате столь радикальных исторических перемен.

Тот факт, что эти мужчины, их врачи и их современники в невероятном количестве обратились к горьким истинам психоаналитической психиатрии, сам по себе является историческим феноменом, который заслуживает критического анализа. Он демонстрирует новый уровень признания эффективности психоаналитических методов для выявления причин тревожности и заболеваний в истории отдельной личности. Однако частичное признание болезненных подсознательных факторов, определяющих поведение человека, препятствует открытому признанию существования социального симптома и его исторических детерминантов. Я имею в виду подсознательную панику, сопровождающую столь масштабное испытание американской идентичности в последнем периоде мировой истории.

Исторические перемены достигли вынужденной всеобщности и глобального ускорения, что воспринимается как угроза развивающейся американской идентичности. Они как будто обесценивают жизнерадостное убеждение нации в том, что она имеет право на ошибку; что наша нация по умолчанию всегда опережает весь остальной мир в своих неистощимых резервах, в видении будущего и умении его планировать, свободе действия, в темпах прогресса, убеждение в том, что пространство и время для пробных шагов и социальных экспериментов не ограничены. Трудности, встреченные в попытках интегрировать этот старый образ независимого приволья в новый образ взрывоопасного глобального соседства, вызывают глубокое беспокойство. Прежде всего их пытаются преодолеть традиционными методами, приложенными к новому пространству-времени; это миссионерские идеи «единого мира», трансконтинентальные авиаперелеты, глобальная благотворительность и т. п. Между тем отставание в экономической и политической интеграции и вместе с этим в эмоциональной и духовной сфере для нас совершенно очевидно.

Психотерапевт, отрицая влияние этих явлений на развитие невротического дискомфорта, не только не учитывает всю специфичность динамики жизненного цикла современных людей; он также склонен рассматривать личностную энергию в отрыве от текущих коллективных задач (или играть на руку тем, чей бизнес требует этого).

Значительного снижения количества неврозов можно добиться лишь равноценным клиническим вниманием к заболеваниям и состояниям, к фиксации на прошлом и возникающей картине будущего, к бурлящим глубинам и столь же небезопасным явлениям на поверхности.

3

В изучении связи эго с меняющейся исторической реальностью психоанализ сталкивается с новым всплеском неосознаваемого сопротивления. Природа психоаналитического анализа предполагает, что такое сопротивление локализуется и оценивается наблюдателем и в его способе концептуализации еще до того, как наличие у наблюдаемого сопротивления может быть осознано и эффективно разрешено. Будучи исследователем инстинктов, психоаналитик знает, что и его стремление к исследованию является отчасти инстинктивным по своей природе; он знает, что совершает частичный контрперенос в ответ на перенос пациента, то есть имеет место двойственное стремление к удовлетворению младенческих потребностей в терапевтической ситуации, которая призвана избавлять от них. Аналитик понимает это, но методично продвигается к той границе свободы, где четкое обозначение неизбежного делает пожирающее человека изнутри сопротивление необязательным и высвобождает энергию для творческого планирования.

Таким образом, обозначим, что психоаналитик должен научиться выявлять исторические детерминанты, сделавшие его тем, чем он ныне является, до того, как он начнет оттачивать этот человеческий дар – способность понимать, что есть отличное от него самого. Однако и кроме этого существуют исторические детерминанты психоаналитических концепций.

Если в сфере человеческой мотивации одни и те же понятия используются на протяжении полувека (и какого века!), они неизбежно должны отражать идеологию момента рождения и впитать все коннотации последующих социальных перемен. Идеологическая коннотация является исторической неизбежностью в отношении использования концептуальных инструментов, связанных с эго – органом, данным человеку для испытания реальности. Концептуализация самотождественной основы человека и самой реальности является, по сути, функцией исторической перемены. Тем не менее и здесь мы ищем границы свободы, методы, проводим глубокий анализ сопротивления пониманию и планированию.

Философы могли бы предсказать, что сама концепция «реальности», вполне ясная во вложенном в нее смысле, в практическом употреблении теряет определенность. Согласно принципу стремления к удовольствию, хорошее есть то, что вызывает приятные чувства в данную минуту; принцип реальности провозглашает, что длительность хороших ощущений обеспечивается принятием во внимание всех возможных внешних и внутренних последствий действия. Так что принципы, провозглашаемые ученым, легко могут быть опровергнуты экономистом. Принцип реальности в теории и в терапии приобретает некоторый оттенок индивидуализма, согласно которому хорошо то, что может сойти индивидууму с рук, когда он нарушает закон (поскольку иногда это влечет за собой наказание) и обманывает свое супер-эго (поскольку вызывает его дискомфорт). Неудачи наших терапевтических усилий часто выявляют ограниченность применения этого принципа: западный человек, почти против своей воли, приобретает все более универсальную коллективную идентичность. Его принцип реальности начинает включать в себя социальный принцип, согласно которому хорошо то, что в долгосрочной перспективе дает человеку ощущение блага, не мешая другому человеку (разделяющему с ним ту же коллективную идентичность) утвердиться в аналогичном восприятии. Остается вопрос: каким должен быть новый синтез экономической и эмоциональной безопасности, чтобы поддержать существование этой широкой коллективной идентичности и таким образом придать прочность индивидуальному эго?

Другая тенденция в современной концептуализации воплотилась в появившейся не так давно формуле, согласно которой «на протяжении всего периода детства происходит процесс взросления, который, находясь на служении умножающихся знаний и адаптации к реальности, направлен на совершенствование [эго] функций и приведение их в состояние все более и более объективное и независимое от эмоций до тех пор, пока эти функции не станут столь же точными и надежными, как механические аппараты» (Anna Freud, 1945).

Очевидно, однако, что эго как таковое гораздо старше всей этой механизации. Если мы обнаруживаем в нем тенденцию к механизации самого себя и освобождению от тех самых эмоций, без которых опыт обеднен, возможно, мы имеем дело с исторической дилеммой. Сегодня вопрос состоит в том, будут ли проблемы машинного века разрешены путем механизации человека или же путем гуманизации промышленности. Наши обычаи воспитания детей начали меняться в сторону стандартизации человека, его превращения в надежный механизм, готовый «приспособиться» к конкурентной эксплуатации в век машин. Действительно, некоторые современные тенденции в обучении детей, кажется, призваны отражать магическую идентификацию с машиной, аналогично тому, как примитивное племя идентифицировало себя со своим тотемным животным. Современный разум, уже являющийся продуктом цивилизации, объятой механизацией, пытается понять сам себя и ищет для себя «ментальные механизмы». Если же и само эго жаждет механической адаптации, то, возможно, мы имеем дело не с природой эго, а с его исторически обусловленной корректировкой, а также с нашим собственным механистическим подходом к его исследованию. Вероятно, здесь будет уместно указать на тот факт, что слово «эго», ставшее расхожим в нашей стране, конечно же, не имеет ничего общего с психоаналитической концепцией; оно относится к небезусловной и зачастую неоправданной самооценке. Между тем, похоже, эта коннотация проникла даже в профессиональные обсуждения проблем эго еще на заре развития терапевтических методов.

Боевой дух, подтрунивание, несдержанность и иное «раздувающее эго» поведение является, конечно же, частью американской народной культуры. В этом качестве оно присутствует в речи, жестикуляции и во всех проявлениях межличностного общения. Без учета всего этого терапевтические привязки к этой стране были бы неточными и оторванными от действительности. Однако здесь следует поговорить о проблеме систематической эксплуатации национальной практики подстегивания боевого духа народа с тем, чтобы люди «лучше себя чувствовали», или подавления их тревоги и напряжения с тем, чтобы они эффективнее функционировали как пациенты, покупатели или работники.

Слабое эго, будучи постоянно подстегиваемым, не станет сильным. Сильное эго, чья идентичность закреплена в силе общества, не нуждается в искусственном раздувании и имеет иммунитет против таких попыток. Оно направлено на испытание того, что кажется ему реальным; овладение тем, что работает; понимание того, что является необходимым; наслаждение живым; изгнание болезненного. В то же время оно ориентировано на взаимоусиление с коллективным эго, которое передаст свою волю следующему поколению.

Однако война может оказаться чрезмерным испытанием для силы эго. Во времена коллективных катастроф мобилизуются все эмоциональные и материальные ресурсы, уже без оглядки на то, что являлось бы эффективным и экономичным при нормальном течении жизни и в долгосрочной перспективе. Подстегивание эго – вполне законная мера в моменты коллективной опасности; оно по-прежнему является работающим методом лечения в индивидуальных случаях острого напряжения эго; то есть там, где человек оказывается слишком молод или физически слаб, чтобы справиться с ситуацией, переносимой для личности зрелой и здоровой; или в экстраординарной ситуации, с которой не может справиться даже сравнительно адекватное эго. Очевидно, что в условиях войны возрастает количество травм, вызываемых несоответствием эго тем ситуациям, которые им ожидались. Бессистемное применение философии и практики «подстегивания эго» в мирных условиях представляется теоретически несостоятельным и терапевтически неблагоприятным. Кроме того, это опасно для общества, поскольку данный метод предполагает, что причина напряжения и стресса (то есть «современная жизнь») всегда находится за пределами контроля индивида и его сообщества – это состояние дел, при котором пересмотр условий, которые стремятся ослабить инфантильное эго, бесконечно откладывается. Отводить энергию от такого пересмотра опасно, потому что американское детство и другие манифестации специфической американской свободы есть не что иное, как грандиозные фрагменты, которые стремятся к интеграции с фрагментами индустриальной демократии.

Эффективность психоаналитического вклада в это развитие гарантируется исключительно настойчивым гуманистическим намерением, помимо простого приспособления пациентов к ограниченным условиям, применить клинический опыт с целью научить человека осознавать возможности, скрытые за завесой архаического страха.

4

В своем исследовании объекта психоаналитик (на что указывала Анна Фрейд [1936]) должен занять наблюдательную точку «равноудаленную… от “ид”, эго и супер-эго» с тем, чтобы видеть их функциональную взаимозависимость и, по мере наблюдения за изменениями, происходящими в том или ином сегменте, не упустить связанные с этим изменения в остальных.

Однако наблюдатель осознает и тот факт, что те понятия, которые он концептуализирует как «ид», эго или супер-эго, не являются статичными отсеками в капсуле жизни. Напротив, они отражают три главных процесса, изменчивость которых определяет форму человеческого поведения:

1) процесс организмической организации во времени-пространстве жизненного цикла (эволюция, эпигенез, развитие либидо и т. д.);

2) процесс организации опыта через эго-синтез (время-пространство данного «я», защита эго, эго-идентичность и т. д.);

3) процесс социальной организации эго-организмов в географическом и историческом сегменте (коллективное время-пространство, коллективный план жизни, этос производства и т. д.).

Порядок представления этих процессов соответствует самому течению психологического исследования. С другой стороны, эти процессы, будучи различными по структуре, сосуществуют и соотносятся друг с другом. Любой элемент, смысл и потенциал которого меняются в рамках одного из этих процессов, одновременно вызывает изменения во всех других. Определить степень и последовательность изменений, предотвратить или противостоять отставанию, противоречиям, резким скачкам позволяют предупреждающие сигналы в виде физической боли, тревожности «я», паники в коллективном поведении. Они предупреждают об органической дисфункции, нарушении развития эго, утрате коллективной идентичности: одно становится угрозой для всего остального.

В психопатологии мы наблюдаем и исследуем, что не вполне оправданно, лишь один из этих процессов в его видимой автономии, последовавшей из-за нарушения взаимного регулирования и общей сбалансированности. По этой причине внимание психоанализа было поначалу обращено на вопросы порабощения человека его бессознательным (как будто последнее можно изолировать как объект), то есть чрезмерными требованиями, предъявляемыми эго и обществу фрустрированных организмов, разочарованных во внутреннем хозяйстве своего жизненного цикла. Затем фокус внимания сместился в сторону порабощения человека якобы автономными стремлениями эго (и супер-эго) – защитными механизмами, которые связывают и отводят способность эго к проживанию и планированию за пределами того, что пригодно и приемлемо для индивидуального организма и социальной организации. Психоанализ завершит цикл фундаментальных изысканий через глубокое погружение в проблему порабощения человека историческими условиями, которые представляются автономными лишь по инерции и задействуют архаичные внутренние механизмы, лишая человека здоровья и силы его эго[11]. Интерпретация нашего клинического опыта на основе такого тройственного анализа позволит психоанализу внести существенный вклад в воспитание и обучение детей в индустриальном мире.

Цель психоаналитической терапии сама по себе определяется (Nunberg, 1931) как одновременное увеличение мобильности бессознательного, устойчивости супер-эго и синтетической способности эго. К последнему пункту мы добавим предположение, что анализ эго должен включать в себя анализ эго-идентичности индивида в связи с историческими переменами, доминировавшими в окружающей среде его детства, поскольку способность индивидуума справиться с неврозом начинается с того, что он обретает состояние, в котором может принять историческую необходимость, сделавшую его тем, кем он является. Индивидуум освободится, когда сможет идентифицировать себя со своей эго-идентичностью и когда научится использовать имеющиеся возможности для того, что должно быть им сделано. Только так он сможет извлечь силу своего эго (для своего поколения и последующего) из совпадения одного-единственного цикла своей жизни с конкретным сегментом истории человечества.

2. Рост и кризисы здоровой личности[12]

Комиссия по установлению фактов Конференции Белого дома по делам детства и юношества обратилась ко мне с просьбой изложить здесь более подробно некоторые идеи, впервые прозвучавшие в несколько ином контексте (Erikson, 1950a). Тогда, как бы случайно, из множества клинических и антропологических наблюдений, возник вопрос о здоровье личности. В этой работе он будет центральной темой.

Считается, что специалист способен отделить факт от теории, знание от мнения. Его работа состоит в том, чтобы использовать все доступные ему методы, которыми можно проверить предположения, выдвинутые в его области деятельности. Если в этой работе я должен был бы ограничивать себя тем, что известно о «здоровой личности», мой читатель и я сам вынуждены были бы удовольствоваться малым, что, конечно же, принесло бы нам некоторое разочарование. В вопросе об отношении человека к самому себе и другим людям методологические проблемы не таковы, чтобы позволить делать какие-то предположения или утверждать что-либо в рамках небольшого трактата.

Напротив, если бы я писал это эссе как введение в теорию психоанализа Фрейда, я вряд ли смог бы добавить что-то значимое к пониманию проблемы здоровья личности, потому что психоаналитик знает о динамике и коррекции нарушений, с которыми он сталкивается ежедневно, гораздо больше, чем о предотвращении таких нарушений.

Тем не менее я начну со сделанного Фрейдом важного открытия, состоящего в том, что невротический конфликт по своему содержанию не слишком отличается от тех конфликтов, которые каждый ребенок переживает в своем детстве, и что каждый взрослый хранит эти конфликты в закоулках собственной личности. Я должен указать на это и объяснить, в чем же сущность этих критических психологических конфликтов, происходящих на каждом из этапов детства. Так же как тело человека должно непрерывно противодействовать физическому распаду, психологическое выживание означает необходимость непрерывного разрешения этих конфликтов. При этом я не могу согласиться с утверждением, что выжить или не быть больным означает быть здоровым, и поэтому я должен обратиться к нескольким концепциям, которые формально находятся за пределами моей терминологической области. Интересуясь также вопросами культурной антропологии, я могу попытаться описать элементы действительно здоровой личности, которые, как мне представляется, наиболее очевидно отсутствуют или нарушены у страдающих неврозами пациентов и очевидно присутствуют у людей, воспитание и поддержка которых является целью образовательной и культурной систем с их специфическими методами.

Я должен рассмотреть развитие человека с точки зрения конфликтов, внутреннего и внешнего, которым подвергается здоровая личность, которые возникают вновь и вновь с развитием ощущения внутренней целостности, способности к здравому суждению, с развитием способности добиваться успеха с точки зрения стандартов значимых для личности людей. Использование словосочетания «добиваться успеха», конечно же, связано с вопросом культурного релятивизма. Так, в значимом для индивидуума окружении «добиться успеха» может означать «сделать что-то хорошее», достичь материального достатка или преуспеть в учебе, приобретении новых навыков или овладении реальностью; а может быть, просто «иметь спокойную, благополучную жизнь».

В нескольких разделах отчетов Детского бюро приведены определения, описывающие здоровую личность. Если мне будет позволено привести одно из них, а именно предложенное Марией Яходой (1950), согласно которому здоровая личность активно совершенствует окружающую ее среду, демонстрирует цельность и способность правильно воспринимать самое себя и окружающий мир, то станет очевидно, что все эти критерии имеют отношение к когнитивному и социальному развитию в период детства. Действительно, мы можем сказать, что детство определяется изначальным отсутствием этих качеств и их последовательным развитием на протяжении нескольких непростых этапов. Поэтому я считаю своей задачей подойти к решению данной проблемы с эволюционной точки зрения: исследовать, как развивается здоровая личность, или как происходит, если происходит, последовательное прирастание способности справляться с внешними и внутренними опасностями и как проявляется в этом жизненная сила человека.

Здоровье и развитие

Как бы мы ни интерпретировали понятие развития, следует все же помнить об эпигенетическом принципе, который заставляет обращаться к внутриутробному развитию организмов. В самом общем виде данный принцип утверждает: все, что развивается, имеет первоначальный план и из этого плана рождаются элементы, каждый из которых имеет свое время развития, и, когда это развитие завершено, они формируют функциональное целое. В момент рождения ребенок оставляет позади химическую среду матки и оказывается в системе социального взаимодействия своего сообщества со всеми возможностями и культурными ограничениями, в котором будет происходить развитие его способностей. Как именно взрослеющий организм постепенно достигает зрелости, не формируя новые органы, но развивая предписанную ему последовательность приобретения локомоторных, сенсорных и социальных способностей, многократно описывалось в педагогической литературе. Психоанализ же дает нам понимание уникального индивидуального опыта и особенно внутренних конфликтов, которые составляют путь превращения индивида в неповторимую личность. Однако и здесь важно понимать, что в последовательном процессе приобретения своего индивидуального опыта здоровый ребенок при разумном руководстве с большой долей вероятности будет подчиняться внутренним законам развития, законам, которые создают последовательность возможностей для значимого взаимодействия с теми, кто заботится о нем. Такое взаимодействие в разных культурах происходит по-разному, однако оно должно осуществляться в нужном темпе и в необходимой последовательности для развития личности и физического организма. Можно сказать, что личность развивается в соответствии с фазами, предопределенными готовностью человеческого организма двигаться вперед, узнавать, взаимодействовать, увеличивая социальный радиус – начиная с туманного образа матери и заканчивая человечеством в целом, – в темпе, принятом в сегменте человечества, значимом в жизни данного индивида.

Именно по этой причине мы представляем этапы развития личности с использованием эпигенетической диаграммы, аналогично той, что ранее использовалась в анализе стадий психосексуального развития у Фрейда[13]. На самом деле, такое представление призвано соединить теорию инфантильной сексуальности (не будем здесь подробно на этом останавливаться) с нашими знаниями о физическом и социальном развитии ребенка в семье и в социальной структуре. Эпигенетическая диаграмма представлена на рис. 1.

Здоровая личность


Рис. 1


Рис. 2

Двойными рамками обозначена как последовательность стадий (от I до III), так и постепенность развития элементов; другими словами, диаграмма в обобщенном виде представляет временну́ю последовательность развития разных элементов. Показано (1), что каждый элемент здоровой личности системно связан с остальными элементами и что все они зависят от завершенного в нужное время в необходимой последовательности развития каждого элемента; и (2) что каждый элемент в той или иной форме существует до того, как приходит «его» критическое время и решающий момент.

Если я скажу, например, что чувство базисного доверия является элементом ментального здоровья и формируется в жизни первым, что чувство автономности воли формируется вторым, а стремление проявить инициативу – третьим, то цель представления элементов в виде диаграммы становится яснее (рис. 2).

Диаграмма отображает существование фундаментальных зависимостей между тремя этими элементами, а также ряд фундаментальных фактов для каждого из них.

Каждый элемент развивается по восходящей, сталкивается с кризисом и находит постоянное решение (о чем будет сказано далее), действующее до завершения всех упомянутых стадий. В той или иной форме каждый из элементов существует изначально, но вряд ли стоит акцентировать внимание на этом факте или вносить путаницу, давая этим элементам на разных стадиях развития разные названия. Малыш может демонстрировать нечто, напоминающее «автономию», например пытаясь высвободить ладошку, когда ее крепко держит взрослый. Однако при нормальных условиях он начинает ощущать эту критическую альтернативу – быть ли автономным существом или зависимым – не ранее второго года жизни. Этого не произойдет до тех пор, пока он не будет готов вступить в решающее столкновение с окружающей его средой, которая, в свою очередь, считает себя обязанной передать ему определенные идеи и представления об автономии и принуждении способами, которые окажут решающее влияние на его характер и на здоровье его личности в понимании его культуры.

Это столкновение и кризис, в который оно выльется, будут описаны для каждой стадии развития. Каждая стадия является кризисом, поскольку первоначальный рост и осознание части значимых функций неизбежно влекут за собой сдвиг в инстинктивной энергии и уязвимость этих частичных функций. Таким образом, один из сложнейших вопросов, который приходится решать, заключается в том, является или нет ребенок слабым или сильным на той или иной стадии. Наверное, можно сказать, что он всегда уязвим в определенном отношении и совершенно беззаботен и нечувствителен в других, однако при этом он невероятно настойчив именно в том, в чем он уязвим. Необходимо добавить, что слабость малого ребенка – это его сила; сами его зависимости и слабости становятся знаками, к которым окружающая его среда (если ею движет отзывчивость, базирующаяся на паттернах инстинктов и традиции) проявляет особую чувствительность. Присутствие младенца непрерывно и безусловно доминирует над внешней и внутренней жизнью домашнего хозяйства и семьи. Поскольку все ее члены должны переориентироваться с учетом его присутствия, они также должны вырасти как личности и как коллектив. Утверждение, что маленькие дети контролируют и воспитывают свои семьи, так же верно, как и обратное ему. Рост ребенка состоит из последовательности вызовов, брошенных семье, которая обслуживает родившиеся вместе с ним возможности социального взаимодействия.

Каждый последующий шаг в таком случае является потенциальным кризисом, поскольку вызывает радикальную смену перспективы. В начале жизни происходит самая экстремальная перемена: от внутриутробного существования к жизни во внешнем мире. Однако и в постнатальном существовании в свое время происходят такие значительные изменения, как обретение способности спокойно лежать, уверенно сидеть, быстро бегать. С этими изменениями внутриличностная перспектива меняется так же быстро и часто радикально, что подтверждается приближенностью во времени таких противоположных стремлений, как «не выпускать мать из виду» и «желание быть независимым». Таким образом, различные способности используют различные возможности для полного развития элементов в рамках всегда новой конфигурации, которую представляет собой растущая личность.

Базовое доверие и базовое недоверие

1

Первым элементом здоровья личности я назвал чувство базового доверия, которое я рассматриваю как отношение к себе и к миру, формирующееся на основе опыта первого года жизни. Под «доверием» я подразумеваю достаточную доверчивость по отношению к другим и простое чувство уверенности в отношении себя. Когда я говорю «базовое», я имею в виду, что ни этот элемент, ни какие-либо его последующие формы, сложенные в детском или взрослом возрасте, не являются по-настоящему сознательными. Фактически все эти элементы, которые развиваются в детстве и интегрируются во взрослую жизнь, вплетены в общую характеристику личности. Их кризисы в детстве и их нарушения во взрослом возрасте проявляются очевидным образом.

Описывая этот рост и кризис как серию альтернативных базовых установок, нам необходимо вернуться к термину чувство. В таких словосочетаниях, как «чувствовать себя здоровым» и «чувствовать себя нездоровым», «чувствование» передает поверхностное и глубокое, сознательное и бессознательное. Можно говорить об опыте, доступном для самоанализа (когда он происходит); о поведении, наблюдаемом другими; бессознательных внутренних состояниях, выявляемых при помощи анализа и тестирования. Запомним эти три составляющие; о них мы еще поговорим.

У взрослых нарушение базового доверия выражается в форме базового недоверия. Оно характеризует тех индивидуумов, которые замыкаются в себе, вступив в конфликт с собой или с другими. Наиболее выражен этот конфликт в случае регрессии в психотические состояния, когда человек полностью уходит в себя, отказывается от еды и комфорта и не отвечает на благожелательное обращение. В надежде помочь таким людям психотерапевтическими методами мы должны найти к ним особые подходы и убедить их, что они могут доверять миру и самим себе (Fromm – Reichmann, 1950).

Изучение радикальных регрессий и глубинных, младенческих слоев личности наших не самых сложных пациентов привело нас к выводу о том, что базовое доверие является краеугольным камнем построения здоровой личности. Посмотрим, что же позволяет нам поместить кризис и восходящее развитие данного элемента в самое начало жизни индивида.

По мере того как новорожденный младенец отделяется от своего симбиоза с телом матери, его врожденная и более или менее скоординированная способность принимать пищу через рот встречается с более или менее скоординированной способностью и намерением матери накормить его и приласкать. В этой точке его жизнь и любовь сосредоточены в области его рта; для матери ее жизнь и ее любовь сосредоточены в области груди.

Для матери это сложное событие, в большой степени зависящее от ее развития как женщины, от ее подсознательного отношения к ребенку, от того, какими были беременность и роды, как она и ее сообщество относятся к акту кормления – и от ответной реакции новорожденного. Для него же его рот – это сосредоточие его общего, изначального отношения к жизни, это инкорпоративное отношение. В психоанализе эту фазу обычно называют «оральной». Между тем очевидно, что помимо главенствующей потребности в питании ребенок начинает или очень скоро начнет быть восприимчивым во многих других отношениях. Как только он начинает хотеть и становится способен сосать подходящие объекты и глотать выделяемые ими жидкости, он вскоре начинает желать и способен «поглощать» глазами все, что попадает в поле его зрения. Его тактильные ощущения так же питаются тем, что приятно на ощупь. В этом смысле можно говорить об инкорпоративной фазе, в которой ребенок, собственно говоря, принимает все, что ему предлагается. Тем не менее многие младенцы чувствительны и уязвимы. Чтобы их первый опыт в этом мире не только оставил их в живых, но и помог им скоординировать их чувствительные ритмы дыхания, обмена веществ и кровообращения, необходимо, чтобы их чувства получали от нас стимулы, как и то, чтобы еда поступала с должной интенсивностью и в нужное время; в противном случае их стремление принимать и воспринимать может внезапно смениться сопротивлением – в форме рассеянности или вялости.

Теперь, когда стало совершенно ясно, что должно происходить, чтобы ребенок жил (минимально необходимый набор) и чего не должно случиться, чтобы ему не был нанесен физический вред и чтобы он не испытывал хронических потрясений (максимально допустимая фрустрация раннего возраста), остается некий допуск в отношении того, что может случиться. Разные культуры прибегают к практикам той или иной степени интенсивности, считая своей прерогативой выбор решения и настаивая на его необходимости. Некоторые народы уверены, что ребенок большую часть дня на протяжении первого года жизни должен быть туго спеленут, чтобы не выцарапать себе глаза; что его необходимо качать и кормить всякий раз, как только он захнычет; другие считают, что ребенок должен набить себе шишки как можно раньше, чувствовать настоящий голод и кричать буквально до синевы, чтобы быть накормленным. Такое отношение (сознательное в большей или меньшей степени) связано, как представляется, с общими целями той или иной культуры. Я знаю нескольких стариков-индейцев, которые жестко осуждают наше отношение к плачу младенца как к «развивающему его легкие». Неудивительно (говорят они), что белый человек, которого мир встречает подобным образом, так торопится попасть в «следующий мир». Однако те же индейцы гордо рассказывают о том, как злятся их малыши (их кормят грудью вплоть до второго года жизни), получая удар по лбу, когда пытаются укусить сосок матери; индейцы верят, что «это сделает их отличными охотниками».

В таком разнообразии способов воспитания есть врожденная мудрость, бессознательное планирование и большая доля предрассудков в отношении того, что «хорошо для ребенка» и что может с ним случиться, в зависимости от того, кем он должен стать и где это происходит.

В любом случае уже в первых столкновениях со своей культурой младенец знакомится с ее базовыми модальностями. Самой ранней из них является модальность «получать» не в смысле пойти и взять, а в смысле получить и принять то, что дано; это не так просто, как кажется на первый взгляд. Новорожденный организм на ощупь осваивает эту модальность, учась регулировать свою готовность принять методы, предлагаемые ему матерью, которая, в свою очередь, должна позволить ему координировать его средства получения, так же как она развивает и координирует свои средства «дарения». Результатом является взаимное расслабление, которое имеет первостепенное значение для первого опыта столкновения с дружественной инаковостью. Практика психоанализа убеждает нас в том, что, получая то, что дается, и учась тому, как побудить кого-то сделать что-то желаемое, ребенок также формирует основу для того, чтобы самому стать «дарителем», идентифицируя себя с матерью.

Там, где такого взаимного регулирования не происходит, ситуация распадается на множество попыток контроля при помощи насилия, а не взаимной выгоды. Младенец будет стараться «взять» случайными средствами то, что ему не удается получить через акт сосания груди; он будет поддерживать свою активность до изнеможения или начнет сосать свой палец и проклянет мир. Мать может реагировать на это нервным поиском средств контроля, переменой часов кормления, молочных смесей, действий. Нельзя с точностью сказать, как это влияет на младенца, но наш клинический опыт убеждает нас в том, что для некоторых чувствительных индивидуумов (или тех, чья ранняя фрустрация не нашла позднейшей компенсации) такая ситуация может стать моделью радикального нарушения взаимоотношений с «миром» и «людьми», особенно с близкими или значимыми.

Безусловно, есть способы поддерживать взаимовыгодный обмен с ребенком через иные формы кормления, замещение того, что он недополучает оральным способом, и насыщение иных рецепторов, помимо оральных: через удовольствие находиться на руках, быть согретым, видеть улыбку, слышать обращенную к нему речь, быть укачиваемым и так далее. Кроме такой горизонтальной компенсации (компенсации в той же фазе развития) возможно множество лонгитюдных компенсаций: компенсаций на позднейших фазах жизненного цикла[14].

На протяжении «второй оральной» стадии формируется способность к более активному и направленному инкорпоративному поведению и получению от него удовольствия. У ребенка растут зубы и вместе с ними – удовольствие от кусания твердых предметов, прокусывания и откусывания. Этот активно-инкорпоративный модус характеризует различные виды активности (так же как и первый инкорпоративный модус). Глаза, первый элемент в пассивной системе восприятия впечатлений, теперь умеют фокусироваться, выделять, «выхватывать» объекты из все еще размытого фона и следить за ними. Точно так же органы слуха умеют различать важные для ребенка звуки, локализовать их, заставляют менять положение тела (ребенок поднимает и поворачивает голову, приподнимает и поворачивает верхнюю часть тела). Ребенок тянется руками и крепко сжимает предметы. Здесь нас в большей степени интересует общая конфигурация и окончательная интеграция формирующегося отношения к миру, чем первое проявление определенных способностей, многократно описанное в литературе, посвященной воспитанию ребенка[15].

На этом этапе формируется множество межличностных паттернов, сосредоточенных на социальной модальности захвата и удержания вещей – вещей, которые более или менее свободно предлагаются и даются, и вещей, которые в большей или меньшей степени способны ускользать. По мере того как ребенок учится менять положение, переворачиваться и очень последовательно утверждается на своем троне в сидячем положении, он должен оттачивать механизмы захвата и присвоения, удержания и жевания всего, до чего он может дотянуться.

Кризис оральной фазы (во второй половине первого года жизни) трудно оценить и еще труднее выявить. Представляется, что он совпадает во времени с тремя событиями: (1) физиологическим – общее напряжение, связанное с интенсивным побуждением более активно инкорпорировать, присваивать и наблюдать (напряжение, к которому добавляется дискомфорт от прорезывающихся зубов и других изменений в оральном механизме); (2) психологическим – ребенок все больше осознает себя как отдельную личность; и (3) относящимся к окружающей среде – очевидное отдаление матери от младенца и ее возвращение к образу жизни, оставленному ею в поздний период беременности и послеродового ухода за младенцем. Это включает ее полноценное участие в супружеской интимной жизни, что может привести к новой беременности.

Если грудное вскармливание продолжается вплоть до стадии кусания (а обычно так и происходит), то теперь ребенку нужно научиться сосать не кусая, так чтобы мать из-за боли и гнева не прерывала кормление. Наша клиническая практика показывает, что этот момент из раннего периода жизни индивидуума оставляет ему навсегда некое ощущение базовой утраты, общее впечатление, что когда-то давным-давно его единство с материнской матрицей было разрушено. Отнятие от груди, таким образом, не следует рассматривать как внезапную ее утрату или утрату придающего уверенность присутствия матери, если, конечно, не найдется другая женщина, которую ребенок воспринимает почти как мать и на которую может положиться. Серьезная утрата привычной материнской любви без полноценной замены в этот момент может привести (при иных усугубляющих утрату условиях) к острой младенческой депрессии (Spitz, 1945) или к менее тяжелому, но хроническому состоянию уныния, которое придаст депрессивную окраску всему последующему существованию. Но даже и при более благоприятных условиях эта стадия привносит в физическую жизнь чувство разделенности и всеобъемлющую ностальгию по утерянному раю.

И среди всех этих впечатлений лишения, разделенности, покинутости, которые сами по себе оставляют след базового недоверия, должно сформироваться и утвердиться базовое доверие[16].



Поделиться книгой:

На главную
Назад