Иванов день

Иванов день

КАРПАТСКИЕ ПОВЕСТИ

ИВАНОВ ДЕНЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вернувшись к себе домой, в утопающий в садах городок в Карпатах, Иван Стефурак сделал вид, что ничего такого серьезного львовские хирурги у него не нашли, что вот он еще некоторое время побудет на больничном листе, а там и к работе приступит. А пока, чтобы не скучать без дела, приведет в порядок сад: ведь давно-давно, знают соседи, собирался он это сделать, но как-то все руки не доходили. Да и время нынче самое подходящее: урожай собран, осень на дворе. Вон и вся земля в саду покрыта опавшими листьями, зазолотились отроги Карпат, журавли собираются в косяки, летят в теплые края.

Жену-то свою Ганну ему на первых порах удалось обмануть. А соседи, от которых его справа и слева отделял только забор из скособочившихся реек, в особенности Ольга Васильевна, обо всем догадались сразу: тяжелую болезнь выдавала сильная худоба Ивана Стефурака, землистый цвет его лица, — с этой болезнью здесь, среди гор, тоже успели хорошо познакомиться в последние годы.

В саду Стефурак первым делом срубил яблоню, пораженную грибком. Чем только он не лечил это дерево, — ничего не помогло. А яблоки на нем были крупные, сладкие, пожалуй, лучшие в саду.

«Вот так бывает и с человеком, — пришла ему в голову невеселая мысль, — ума палата, все спорится в руках, а спасти нельзя! А вообще… жизнь несправедливая штука!»

Срубил и дерево, на котором росли твердые как камень, кисловатые груши. (Еще перед поездкой во Львов продал дерево в артель резьбарей за семьдесят целковых.) «Иной человек тоже вроде этого дерева, никакой пользы от него людям», — подумал он. И корни даже выкорчевал. Взамен посадил грушу-однолетку. Чтобы она хорошо укоренилась, росла стройненькой, привязал ее к жердям, воткнутым рядом.

Потом с лестницей на плече Иван Стефурак ходил по саду, придирчиво осматривал каждое дерево, спиливал высохшие и обломанные ветки, собирал большие и малые подпорки, разбросанные повсюду чужими людьми, когда в его отсутствие они похозяйничали здесь, снимая урожай.

Приведя сад в порядок, он свалил забор, с трех сторон символически отгораживавший его от соседей. Это ему удалось легко, благо столбы, на которых держался забор, давно сгнили. И столбы, и рейки он снес на берег находившейся недалеко от дома широкой и глубокой канавы, сложил в пирамиду: быстрее высохнут, легче будет сжечь.

И тут на несколько дней Стефурак свалился, отдышаться не мог от невыносимых болей в животе. Он-то не знал, что операция, которую ему сделали во Львове, состояла в том, что ему разрезали живот и тут же зашили: поздно было лечить.

Ганна думала, что он надорвался от чрезмерных трудов, и надеялась поставить его на ноги усиленным или «дробным питанием», как посоветовала ей Ольга Васильевна. Она готовила его любимые вареники, голубцы, чуть ли не каждый день резала по кролику. Но Стефурак ни до чего не дотрагивался. Его тошнило от одного вида пищи. Он только лихорадочно курил.

И тут впервые в душу Ганны закралось подозрение о его болезни. Она со слезами побежала к соседям. Те только горестно покачали головой. Чем они могли ей помочь?

Но через несколько дней, когда боли утихли, Стефурак поднялся с постели. Ганна пыталась уложить его обратно, но он проявил удивительное в его положении упорство, даже оттолкнул и грубо выругался, чем немало поразил ее. Такого она за ним не знала.

Взяв в сарае лом и лопату, Стефурак пошел в сад и принялся рыть траншею на том месте, где недавно еще стоял забор.

— Ты с ума сошел! — Ганна двумя руками вцепилась в лопату.

— Сошел! — Стефурак снова толкнул ее, глаза его гневно засверкали. — Ты лучше деньги, вырученные за фрукты, отнеси Павлюку. Пусть везет материал для нового забора. Он ждет, я договаривался с ним. Будем ставить сетку!

И, отбросив лопату, Стефурак взял лом. Тяжело поднимая и опуская его, задыхаясь, он стал долбить землю.

Ганна словно онемела от его слов. Обратиться к Павлюку? К этому разбойнику, до которого у Ивана так и не дошли руки? Не ослышалась ли она?..

— К Павлюку, говоришь? — все же спросила Ганна, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Не путаешь с кем-нибудь другим?

— Именно к Павлюку! Только он сейчас может помочь! — И он грозно посмотрел на нее, а не отвел взгляд да, должен был ведь постыдиться!..

Тогда она поняла, что он и на самом деле сошел с ума, тяжело и безнадежно болен, торопится поставить новый забор.

Она выполнила его волю: набросила на плечи платок, побежала искать Павлюка. Нашла его на заречной стороне, где над обрывом заканчивали строительство туристского комплекса, не похожего ни на одно строение на сотни километров окрест, напоминающего своей формой растянутые и вздыбленные мехи гармони.

Подручные Павлюка уже на другой день начали возить к ним во двор булыжник, щебенку, песок, цемент. Правда, делали они это поздно вечером, а то и среди ночи, отчего ни Ганна, ни Иван не могли до утра уснуть. Потом шоферы на машине привезли полутораметровые толстые трубы, нарезанные автогеном.

Траншея, которую рыл и долбил Стефурак, хотя и медленно, но продвигалась вперед.

Как-то в субботний день к нему с утра пораньше стали собираться соседи. Пришли и двое сослуживцев, и два троюродных брата, очень редкие гости в его доме. Пришел и колыхающийся от жира всесильный Павлюк — в распахнутом пиджаке, надвинув кепку на глаза, сунув руки в карманы своих широченных штанов, дымя сигаретой. Таким его можно было увидеть везде. Монумент, а не человек!

Народ собрался на «помочь». На Гуцульщине хранили этот старинный народный обычай. Когда сосед или кто-нибудь из родни задумывал построить дом, погреб, изгородь или сделать другую трудоемкую работу, ему приходили помогать. Еще в недавние времена собирались и на уборку хлеба, и на сенокос.

Траншею, начатую Стефураком, продолжили молодые. Остальные же разделились на две группы. Одна — таскала доски, пилила, строгала, подгоняла их по длине и ширине и обшивала траншею. Другая — заваливала траншею булыжником, устанавливала в ней на равном расстоянии друг от друга железные трубы.

Иван Стефурак вместе с троюродными братьями замешивал и заливал цементом траншею. Опустившись на колени, он потом с мастерком в руке выравнивал быстро твердеющую массу. Трубы схватывало намертво. Теперь их никакая сила не могла бы сдвинуть с места.

Необыкновенно оживленным был в этот день Иван Стефурак. Радовала его дружная работа!.. Чему-то радовался и Павлюк. Раза два он на тачке привез камни, а так все балагурил и поучал народ, что делать и как делать. Правда, потом он ушел в сторонку, слонялся по двору и, как цыган, покупающий лошадь, оценивающе осматривал дом, сад, пристройки.

Все принимающие участие в «помочи», в том числе и молодые, к обеду сильно устали, еле передвигали ноги. Но, невзирая на это, от отдыха отказались, решили закончить работу.

Трубы установили в траншее к семи часам. Помылись, привели себя в порядок и лишь потом сели за стол. Без магарыча в такой день уходить не положено. К тому же Ганна наготовила кулеш и голубцы, на которые она была великая мастерица.

Стефурак поблагодарил за помощь, низко поклонился столу, обошел всех, со всеми чокнулся. Выпив и сморщившись, как от отравы, он попытался закусить. Но у него начался такой кашель, ему стало так нехорошо, что потом он уже весь вечер пил только минеральную воду «Буркут».

А после «помочи», пролежав день без движения, он снова встал и теперь принялся натягивать на трубы металлическую сетку. Это был тяжелый труд. Помогала Ганна, безропотно уже выполнявшая все его приказания. Иногда они работали до полуночи при свете двух многосвечовых лампочек, которые приходилось то и дело перевешивать с дерева на дерево. Провод за ними тянулся далеко в глубь сада.

Соседи печально наблюдали за ними — такое не часто увидишь! — и, тяжело повздыхав, снова шли спать, досматривать сны. Понимали: торопится человек. Только одна Ольга Васильевна, с которой близко дружила Ганна, приходила к ним посочувствовать, пыталась помочь, но они дружно прогоняли ее домой.

Натянув металлическую сетку, изодрав руки в кровь, Стефурак слег и больше уже не встал. Правда, за три дня до смерти он сделал еще одну попытку подняться, что-то там еще приколотить в кухне. Но Ганна не позволила. До того ли ему было? Последние силы оставляли его, ему уже не хватало воздуха, он задыхался.

— Ну как ты не понимаешь!.. — слабым, обиженным голосом, как ребенок, протестовал он, отвернувшись к стене. — Мне надо все успеть… Для тебя же, для тебя!..

Ганна напряженно смотрела на его кудлатую голову, еле сдерживала рыдания, хотя уже успела примириться с мыслью о его смерти.

Он, с трудом подбирая слова, продолжал:

— Чтобы потом… ни в чем не нуждалась… никого бы не просила…

— Ах, пропади тогда все пропадом!..

— Не скажи, не скажи… — задыхаясь, убеждал он ее. — Коротать век свой придется одной… Кому нынче нужны вдовушки?.. Сколько молодых и красивых…

— О чем ты, Ваня?.. Об этом ли мне сейчас думать?..

— О чем же, о чем же тогда?..

— Я пойду работать. Такую дуру везде возьмут.

А он свое:

— Кому в наше время нужны вдовушки?.. Сколько молодых и красивых…

Но не угадал Стефурак. За Ганной стали ухаживать уже на поминках!

Все крепко выпили. И самогону было много, — пили его и так, в чистом виде, и разбавляли вишневым, а то и малиновым соком, и водки хватало. Это как раз случилось во время повторного выступления директора конторы Гриценко, выступления уже «от себя». Гриценко своим сочным баритоном расписывал «чисто житейские» добродетели покойного Стефурака.

Ганна с горькой усмешкой слушала речь этого известного жулика, от махинаций которого так часто страдал Иван. Не Гриценко ли довел его до преждевременной смерти? Говорят же, что болезнь эта, как предполагают некоторые ученые, начинается на нервной почве.

Она отбросила чью-то руку, ласково гладившую ее по бедру. Повернулась — и увидела красную улыбающуюся рожу Павлюка.

Павлюк чуть ли не через день пришел свататься к Ганне.

Сложив руки на груди, она с тоской смотрела на прораба. Боясь скандала, пересудов, она сдержалась, не выгнала его. Но осуждающе сказала:

— Да ведь только еще начался траур. Нехорошо, нехорошо…

— Ах, все это предрассудки! — махнул он рукой. — Живем не в девятнадцатом веке!

Павлюк рисовал Ганне радужные картины. Переделает чуть ли не в дворец казавшийся ему таким ветхим ее домишко, снесет к чертям собачьим все эти сараи, кладовые и другие постройки, сколоченные неумелой рукой Стефурака. Взамен разобьет цветочные клумбы, поставит посреди ажурную беседку, где с нею, Ганной, вечерами будет чай пить с вареньем. Построит гараж на каменном фундаменте: пока там временно постоят «Жигули», потом очередь и на «Волгу» подойдет.

Она согласно кивала головой: он и снесет, и построит, и переделает. Она знала: Павлюк все может! Человек он сильный, властный, крутой, а главное — смелый в своих делах. Он умел так рассчитать постройку школы, или гаража, или какой-нибудь там мастерской как прораб местной стройконторы, что на «остаточки» еще возводил «левым путем» хороший домик, покрывал черепицей или цинком одну или две крыши, отгораживал несколько дворов, асфальтировал, опять же «остаточками», дворы или подъездные пути к ним.

Распалясь, Павлюк все фантазировал и фантазировал, сулил Ганне чуть ли не райскую жизнь в ее будущем сказочном дворце.

Она с испугом смотрела на него.

А он говорил и о саде, и о мебели — все должно быть другим в этом доме после Стефурака. Она, Ганна, должна начать новую жизнь, забыть старую. И забор у нее должен быть не из сетки, — эта мода уже выходит! — а каменный, в сажень высотой, плотно обсаженный с внутренней стороны елью, чтобы никто и носа не смог бы сунуть к ним во двор, чтобы никакие шумы не долетали до них с проспекта.

— Участок у тебя золотой! — говорил с восхищением Павлюк.

Да, думала она, участок у нее хороший. Он находился близко от центра и в то же время стоял в стороне от бурно строящегося проспекта с новыми, городского типа, домами и магазинами. А совсем ведь недавно еще это была обычная окраина маленького провинциального городка. На этой окраине находилась и церковь, и раскинувшееся вокруг нее кладбище, а вот теперь и они оказались в центре, и районная власть не знала, что с ними делать.

— Смешно в наш век научно-технической революции держать всякую там птицу и скотину! Пусть об этом болит голова у председателей колхозов! Читаешь газеты?.. На всех парах мчимся вперед и только вперед, к коммунизму! — говорил Павлюк. — А ты еще держишь порося и кроликов! С ко-ро-ва-ми все давно порасставались!

«Да, это правда, — думала она, — с коровами давно все порасставались. И с курами, и с гусями тоже. По-разрушили хлева и курятники и на их месте понастроили гаражи. Только на нашей небольшой улочке в двадцать домов появилось семь машин. И все новенькие «Жигули» и «Москвичи». Как разномастные коровы — и желтые, и серые, и коричневые…»

— Ну как? — донесся до нее голос Павлюка.

— О чем вы?

— Как о чем?.. Ты что, не слушала?

— Нет, Павлюк, не собираюсь я замуж… Поживу вдовой… — Негодующе посмотрела на него. — У самого ведь законная жена!

— Да с нею все в порядке! — радостно заговорил он. — Детей-то у нас ведь нет на почве жениного ожирения. Вес у нее знаешь какой? Сто тридцать семь килограммчиков! Все имущество останется ей, и отступные обещал…

— Нет, Павлюк, не собираюсь я замуж, — сказала Ганна. — У меня траур по Ивану Стефураку.

Все, что Ганна делала в первое время, оставшись одна, она делала в каком-то угаре, порой не отдавая себе отчета, плохо соображая. Завтракала и обедала где и как придется. Часто отлучалась из дому и пропадала то на берегу реки, то в ближних лесах, то забираясь в горы.

А вечерами перебирала вещи в шкафу или сидела над раскрытым сундуком. Подолгу разглядывала вышитые руками матери полотенца и наволочки. Не раз примеряла свое гуцульское платье, в котором лет десять назад ездила в Киев выступать с самодеятельностью местной керамической фабрики, на которой тогда работала. Могла подолгу просидеть не шелохнувшись над большой фотографией в рамке, где была снята вместе со всей группой после заключительного концерта. Все так были красивы на ней, в особенности женщины в национальных костюмах! Но и мужчины не уступали им в своих гуцульских шляпах с перьями, в вышитых кожушках, с топориками в руках… Пыталась вспомнить участников хора и танцевального ансамбля: имя, фамилию, прозвище, свое отношение к каждому из них. (Потом уже догадалась и платье водворить в шкаф, и фотографию в рамке повесить над кушеткой, сняв с гвоздя календарь.) Немало слез она пролила, когда достала с самого низа сундука тяжелые и толстые альбомы с фотографиями родных и знакомых, не в силах рассмотреть их даже за несколько вечеров. Решила: «Потом как-нибудь…» — и сложила альбомы на подоконнике. Но фотографию сыночка вытащила и положила отдельно. Это была выцветшая любительская карточка; снимал студент из туристской группы, повредивший себе ногу и пролежавший у них несколько дней. Снят Сереженька в саду на горке яблок-падалиц: улыбающийся, счастливый, в панамке, в одних трусиках. Ему и трех годочков не было, когда умер от скарлатины. «Сейчас бы он был большой, ходил в школу. Вдвоем нам жилось бы веселее. А то одна, как былинка в чистом поле. Ни мужа, ни сына!» — запричитала она.

Оставив сундук раскрытым, а вещи — разбросанными по всей комнате, она принималась перебирать посуду, все лишнее унося в коридор, чтобы потом совсем выкинуть или же отнести в кладовку, которая у нее была устроена под лестницей, ведущей в мансарду.

Но, при всех этих отвлечениях и попытках занять себя чем-нибудь, общение с Павлюком не прошло для нее бесследно.

После третьего или четвертого его прихода она подумала: «Да, ни к чему мне теперь, одинокой женщине, ни огород, ни боров, ни кролики. Проживу и так». Она уже в какой-то мере свыклась со своей вдовьей судьбой.

По хорошей цене и с большой охотой у нее взяли откормленного борова в кооперативе: впереди была зима, мясо всем нужно. Весил боров что-то около ста сорока килограммов. Потянул бы он, конечно, и больше, если бы Ганна в последнее время не кормила его от случая к случаю. Поголодали у нее и кролики. За борова по двадцать копеек за килограмм живого веса сверх тарифа ей надбавил присутствующий при этом мясник, он же заведующий кооперативным магазином Микола Андрусяк. Помогая приемщику подсчитать причитающуюся Ганне сумму, он при этом очень выразительно посмотрел Ганне в глаза.

Но Ганна, сжав губы, ответила ему испепеляющим взглядом, — она очень хорошо знала этого Андрусяка! — сгребла деньги с прилавка и ушла, хлопнув дверью.

Отвязалась Ганна и от кроликов. Их было что-то около сорока штук. Она всегда путалась, пересчитывая этих прожорливых зверюшек. Отдала их за бесценок вместе с тремя добротными клетками.

Иван очень любил крольчатину, говорил, что она лучше курятины. Но Ганна не ела, брезговала.

Соседки спрашивали:

— Ганна, ты с ума сошла, все разоряешь, как жить будешь?

— Вернусь на фабрику, буду работать, — отвечала она.

— Трудно будет на одной твоей зарплате, — говорила Ольга Васильевна.

— И по вечерам что-нибудь буду делать.

Все радовались: портниха она была неплохая.

— Ой, милая, возьмись-ка ты лучше за шитье! — советовала Ольга Васильевна.

— Если, конечно, не вернусь в самодеятельность, на фабрике все равно не дадут покоя! — уклончиво отвечала она, твердо еще не решив этого вопроса для себя.

А Павлюк продолжал навещать Ганну. Он не терял надежды.

И каждый раз она отсылала Павлюка к его собственной жене.

Уходя, он спрашивал:

— Значит, ты всерьез?

— Всерьез.

— Не верю!