Игра с Годуновым

– Мне дети тебя не заменят. Прямо тебе скажу – не всякому народу дается такой владыка, как твой дядюшка Тауекель-хан. Но он желает все сразу – и пушек, и тебя. Эх, будь ты посговорчивее…

Ораз-Мухаммад промолчал. Он понял, о чем речь. Ему уже несколько раз предлагали покреститься, как это сделали многие татарские и ногайские юноши из лучших родов. Приняв крещение, он бы не знал отбоя от свах – все княжеские и боярские дочери были бы готовы хоть завтра под венец.

– Моей Аксинье скоро тринадцать. Красавицей растет. Хочешь – покажу?

Ораз-Мухаммад вырос там, где степные красавицы не прятали своих лиц. Да и смешно девушке, которая чуть ли не с рождения садится в седло, кутать лицо – на полном скаку ветер любое покрывало сорвет. Живя в юрте, не станешь прятаться от людей – и ты всех увидишь, и тебя все увидят, и греха в том нет. Потому молодому степняку казался странным московский обычай держать в высоких теремах девиц на выданье, допуская к ним лишь близкую родню.

– Не хочу.

– Упрям ты, царевич.

Разумеется, Годунов не собирался отдавать единственную и любимую дочь за киргиз-кайсака, или казаха, или кем уж он сам себя считает. Но поманить, но намекнуть-то следовало?

Меж тем воевода ему нравился. Черты лица хоть и непривычные, но приятные: гладкие щеки, короткий прямой нос, ухоженная бородка, а прищур узких глаз – такой прищур врагу страшен, а девкам, поди, даже может нравиться.

– У нас в Татарской слободе есть невесты хороших родов. Скажи – любую посватаю. Мне не откажут. Будет красивая жена одной с тобой веры.

– Отпусти, Борис Федорович.

– Не то убежишь?

Ораз-Мухаммад промолчал.

Годунов не мог понять, что значит для Ораз-Мухаммада грядущая весна. И не мог увидеть то, что сейчас предстало перед внутренним взором воеводы. А увидел Ораз-Мухаммад весеннюю степь. Красную благоухающую степь. Не от крови красную – от ярких цветов, именем кыз-галдак, в русском же языке еще и слова для них не было. Даже не проскакать на горячем туркменском скакуне по той степи, а просто молча глядеть, как волнуются под ветром цветы.

Он вспомнил, как цвела степь, когда он с матушкой и девушками своего рода ехал к соседям на свадебный той. Ему было не более шести лет – слишком мал, чтобы ехать с жигитами, и потому сопровождал матушку. Но он был достаточно взрослым, чтобы для него оседлали невысокого конька.

Матушка – в своем белоснежном кимешеке, украшенном тонкой вышивкой, в шапочке, расшитой жемчугом, кораллами, золотыми нитями! Каким молодым и красивым было ее лицо! Как великолепен был бирюзовый наряд, из-под которого виднелись узорные штаны-дамбал и изящные сапожки! И красавицы, горячившие коней, чтобы унестись вперед и сразу же вернуться, – как они были веселы и хороши!

Ораз-Мухаммад вспоминал тех девушек, тех луноликих всадниц, – все они были прекрасны в своих лучших нарядах, в шапочках, украшенных совиными перьями. Они смеялись, а одна играла на шанкобызе – потом он, взяв у матушки ее шанкобыз, которым она убаюкивала детей, попытался повторить тот напев – и не смог. И таких красавиц, кажется, он больше никогда не встречал.

И в их косы были вплетены подвески – шолпы и шашбау с маленькими серебряными колокольчиками. Нарядные, праздничные шашбау – их перезвон соединялся с напевом шанкобыза. И подвески девичьих ожерелий-алка тоже звенели на разный лад – у иных стукались друг о дружку подвески, у других трепетали колокольчики. Сколько радости было в перезвоне и в девичьем смехе…

Кыз-галдак! Дева-цветок! Все в воспоминаниях сплавилось воедино.

Он несколько раз спрашивал у матушки, Алтын-ханум, что это был за свадебный той, кто на ком женился. Она старалась вспомнить – и выходило, что не раз и не два ехала со своими женщинами и девушками на праздник через цветущую степь, но ощущение торжества красного цвета до самого окоема, красной степи и синего неба, в ее воспоминаниях отсутствовало.

Кадыр-Али-бек тоже ничего не знал. Может быть, в том мире, который он выстроил вокруг себя, были древние предания, были рукописи на арабском, персидском, тюркском языке, теперь – еще и на русском, был тот неожиданный набег калмыков на его родной аул, была смерть Ондан-султана, после которой он увез в безопасное место, к хану Кучуму, тринадцатилетнего Ораз-Мухаммада с женщинами его семьи и более в степь не возвращался…

Цветов кыз-галдак в мире старца уже не было – статочно, и никогда не было.

… Годунов ждал ответа и был готов произнести слова отказа. Даже если бы и родилось вдруг сочувствие – Годунов бы не дал ему воли. Слишком хорошо знал Ораз-Мухаммад, что делается в Москве и вокруг Москвы. Если сейчас Тауекель-хан попросит помощи в борьбе с Бухарой – значит ли это, что он, победив свою вожделенную Бухару, сохранит с Москвой дружество? Совершенно не значит. И потому киргиз-кайсацкого воеводу, от природы способного и хорошо обученного воевать, выпустить из Москвы в степь Годунов не мог.

А ведь была еще одна забота – калмыки.

Годунов все это время ждал – не заговорит ли молодой воевода о противостоянии киргиз-кайсаков и калмыков. Это был бы нелегкий разговор – невозможно разом подружиться с одними и поддерживать других. Но Ораз-Мухаммад был сейчас озабочен лишь собственной судьбой – а статочно, не ведал, что творится в его родных степях. Да и откуда бы ему знать?

Боярин не мог давать оружие тем, кто вдруг повернет его против калмыков. Хотя бы потому, что киргиз-кайсаки – довольно далеко, а калмыки – ближе. И ссориться с ними не с руки.

И давать оружие огневого боя вообще никому из степняков нельзя. Оно должно принадлежать лишь московским воеводам. Иначе с этими ордынцами никакого сладу не будет.

– Ораз Онданович, я вижу – ты недоволен. Вот прими ради дружества и не серчай на меня. – Годунов стянул с пальца перстень и положил на шахматный столик. – И подожди, Бога ради. Может, все еще переменится. Может, когда станешь у нас воеводой большого полка, у кого под началом тридцать тысяч человек, все переменится – и я смогу отпустить тебя. Сейчас же – прости, не могу. Все проси – невесту с приданым, золото, лучшее место при государе…

– Все, кроме воли?

– Ораз Онданович, гляди – мой ферзь твоей ладье угрожает. Соберись с духом, заверши игру, – строго сказал Годунов.

И молодой воевода, вздохнув так, что это более напоминало змеиный шип сквозь зубы, увел ладью на другую линию. Но игра у него не ладилась, и боярин наконец сбил фигурки с шахматного поля.

– Боярыня моя приготовила тебе подарок. – Он взял с аналоя шелковый мешочек, протянул, и это означало, что беседа завершилась. – Всегда я тебе рад, вскоре увидимся – когда посольство будет звано представиться государю и на пир. И потом – когда я посла с присными у себя принимать буду. Коли хочешь, приготовь ему дары. А что он тебе дары привез – в том я не сомневаюсь.

– Благодарствую.

– Перстень не забудь, воевода.

Ораз-Мухаммад молча надел дорогой перстень на палец, а мешочек из китайского шелка сунул было за пазуху, но рубаха из самого тонкого холста не желала туда пролезть. Годунов невольно залюбовался тонким стройным станом воеводы, на котором замшевый бешмет сидел туго, как перстатые рукавицы на руках боярыни-щеголихи.

Потом воевода подошел к лавке, на которую поставил свою великолепную лисью шапку, с поклоном взял ее и надел на голову торжественно, как будто сам себя короновал.

Он умел держать себя в руках – обида на лице не отразилась. И боярин снова подумал: нельзя отдавать этого человека хану Тауекелю, самим нужен.

– Здрав будь, боярин, – хмуро сказал Ораз-Мухаммад, повернулся и вышел.

– Бог в помощь, воевода! – произнес вслед Годунов.

Суконная завеса двери, откинутая воеводой, колыхнулась и замерла.

– Ишь, недоволен… – пробормотал Годунов и, подождав малость, вышел в сени. Ораз-Мухаммада там уже не было.

Челядинцы повскакали с лавок. Косточки зерни покатились на пол.

– Олеша, вели заложить возника в санки и живо доставь мне Якушку, – сказал Борис Федорович. – Да не явно, а с черного крыльца. Да выманивай его поосторожнее. Чтобы – был человек, и вдруг нет человека. Как корова языком слизала.

– И то будет исполнено, – с поклоном ответил челядинец Олеша.

Якушка был крещеный татарин, которого Годунов ловко определил в семейство Ораз-Мухаммада. Хотя упрямый степняк предпочитал жить в юрте, но женщины его рода сообразили, сколь хороша изразцовая печь, да и к мыльне очень быстро привыкли. Мыльня холодной зимой – радость. Степнячки ею забавлялись и тешились – мыли друг дружке длинные черные косы, полоскали в травных отварах, потом сидели в тепле, в одних рубахах, сушили волосы и лакомились московскими заедками. А печи и мыльню кто-то же должен топить.

Был Якушка из казанского полона, привезен на Москву мальцом лет пяти, с родней, крещен Яковом, но свое татарское имя, Якуб, помнил и при нужде, по приказу Годунова, пускал в ход. Сошлись они вот как: Якушкин отец Юсуф, в крещении Федот, сумел угодить дядюшке Дмитрию Ивановичу, обрел покровителя, сына же Юсуфова Годунов-старший пристроил в Постельный приказ истопником; Годунов-младший старался держаться за дядюшку, в Постельном приказе бывал часто, а поскольку в грамоте был не силен, Якушка-Якуб охотно передавал на словах весточки от племянника дяде и от дяди племяннику. Он выучился говорить по-русски и ни разу не оплошал. Затем, когда царь решил женить юного Бориса Федоровича на Марье Скуратовой, Годунов-младший, предвидя свое возвышение, сам стал прикармливать Якушку и даже способствовал его женитьбе на татарской девице хорошего рода, также крещеной. Вскоре после того, как царевич Федор повенчался на Ирине Годуновой, Борис Федорович и вовсе забрал Якушку к себе, но не явно, а тайно, ему был необходим человек, хорошо принятый и в Татарской, и в Толмачевской слободе, что была поблизости. Когда же стало ясно, что привезенный из Сибири пленник – истинный воевода, Годунов отправил Якушку исполнять привычную ему должность на двор к Ораз-Мухаммаду да велел держать ухо востро. Там Якушка наловчился понимать и говорить на языке киргиз-кайсаков, который был татарскому вроде брата. Именно эта его способность сейчас потребовалась боярину.

Пока Олеша ездил за Якушкой, замысел созрел окончательно.

– Здравствуй, входи, садись, – сказал Борис Федорович своему лазутчику. – Да садись ты, потолкуем по-свойски. Не первый день, чай, знакомы. Угощайся.

Ораз-Мухаммад почти не прикоснулся к заедкам, только выпил кружку сбитня. Возможно, у его народа это что-то означало.

– Благодарствую, – сказал татарин, быстро перекрестившись на образ Николы-угодника в углу горницы.

– Смокву возьми, пастилу. У нас – свое, не купленное.

Отказать – значило бы обидеть боярина, и Якушка взял свернутый в трубочку пласт сливовой смоквы, откусил и всем видом дал понять: лакомство отменное.

– Дельце есть. Справишься – дам знатное приданое дочке. Ты знаешь, я не скуп.

– Говори, боярин, – ответил Якушка.

Он был невысок, плотного сложения, одет на татарский лад, а крест-тельник не на гайтане носил, а зашитым в бешмет – так велел боярин, обещав, что сам все растолкует попу, к которому Якушка, втайне от Ораз-Мухаммада, в Великий пост пойдет на исповедь.

– Пойдешь на Крымский двор, где скоро поселится киргиз-кайсацкое посольство. Придумай сам, какой товарец для начала потащишь им на продажу. Я велел, чтобы ни купчишек туда не пускали, ни посольских со двора не выпускали, вся торговля будет вестись у ворот. Сойдись там с молодцами, товарец за бесценок отдай, потихоньку обещай Москву показать. Они тебе скажут: их-де стерегут. А ты им: свой человек и выпустит, и обратно на Крымский двор пустит. Я же прикажу, чтобы тебе ни в чем препоны не было. Там у меня стрелецкие караулы вдоль забора уже шатаются, но дырка непременно есть, не может такого быть, чтобы забор без дырки. Калитка уж точно есть. Сегодня вечером должен прибежать стрелец, рассказать, что там да как. Я же покажу ему тайный знак, чтобы и товарищам передал, пусть бы тебя по этому знаку пускали и выпускали.

– Что за знак?

– А вот.

Боярин взял с аналоя красивые янтарные четки.

– Четки и у христиан есть, и у людей магометанской веры, – добавил он. – На, спрячь. Как условишься с гостями, более уж к воротам не ходи, а только в калитку. На Крымском дворе пробивайся не к самому послу, а к тем, кто ближе к нему. Посол тоже сгодится, но, сдается мне, побоится что-то затевать. Обещай им любые товары, любую помощь. Действуй так, чтобы киргиз-кайсаки вскоре уразумели – ты человек не простой. Когда о тебе донесут их Кул-Мухаммаду либо, что лучше, еще кому из свиты, тот человек тебя призовет к ответу. И ты скажешь: есть-де на Москве знатный человек, который ищет дружества, а иного пути не находит. Имени не называй. Только намекни, что за услуги хорошо платит. И коли явится, что гости дорогие не прочь с тем знатным человеком сойтись, придешь ко мне и обо всем доложишь. Потом через тебя передам тому, кто готов мне послужить, дар. Да все разговоры слушай, особливо же про нашего киргиз-кайсацкого воеводу. Как знать – не задумают ли выкрасть.

– Как скажешь, боярин, все будет исполнено, – обещал Якушка.

– Про воеводу ты все не хуже моего знаешь. Может, захотят через тебя ему грамотку передать, так ты бери.

– Возьму.

– И ежели кто-то из наших, московских, с ними сговориться попытается, тут же доложи.

– Доложу, боярин. А как быть с воеводой? Он ведь, поди, искать меня станет.

– Скажись больным. Растолкуй ему – в спину вступило, будешь жить у костоправа, он тебе в мыльне станет спину править, а после мыльни и такой правки лежать надобно, не по Москве шастать.

Якушка усмехнулся.

– Знак нужен, – сказал татарин. – Коли случится мне прислать к тебе, боярин, человека, чтобы на словах передал…

– Знак? – Годунов обвел комнату взглядом, взгляд зацепился за книгу на аналое. – Пусть скажет: он-де принес на продажу старую книгу, книгу… Хм, книгу…

Тут он вспомнил: недавно дочери, Аксиньюшке, купили «Златоструй», поучения Иоанна Златоуста, и дочь обещала вслух его батюшке с матушкой почитать.

– «Златоструй»! Запомнил?

– «Златоструй», – повторил Якушка.

– Ну, теперь, кажись, все. Ступай.

Глава 2. Мастер Кит

Всякий, увидев это здание на Варварке, сразу бы сказал: предназначено для торговых дел. Хотя вокруг небольшой сад, яблони да вишни, но какой же двор на Москве без сада? Разве что Земский двор, так там вместо сада съезжая, а вместо яблонь – поднятые на улицах покойнички, которых свозят со всей Москвы для опознания.

Никаких у тех палат излишеств, окошки малы, нарядного крыльца нет, а стены даже на вид изумительной толщины. Таким стенам пожар не страшен. Весной и осенью, в пору распутицы, здание имеет угрюмый вид, а летом и зимой вокруг – суета: зимой подъезжают сани с товаром, летом же – телеги, крепкие мужики вносят и выносят мешки, бочата и лубяные короба, у дверей стоят приказчики, ведут счет товару. Но околачиваться возле, надеясь что-то стащить, бесполезно: хозяева не первый год ведут дела на Москве и при необходимости сразу пускают в ход и кулаки, и палки, и что подвернется под руку. Жаловаться бесполезно: ранее этих людей привечал сам покойный государь, с ним тягаться – прямая дорога на тот свет, теперь же они поладили со всевластным боярином Борисом Годуновым. Вот так-то станешь на них просить – а потом такие твои давние грехи тебе припомнят, что сам будешь не рад.

Соседей у тех торговых людей мало – одни Божьи храмы кругом. Храмами Варварка славится. Тут тебе и Борисоглебская церковь, и церковь Святой Варвары, и церковь Жен-мироносиц. Все имеется для спасения души – а как ее спасают английские купцы, никто не знает.

В Зарядье уже перестали удивляться – бывает, летом выходят из палат люди, одетые диковинно, в широких портках, не достающих до колена, в чулках, обтягивающих ногу так, что бабам и глядеть срамно, в коротких епанечках, но чаще бывает – одетые на московский лад. Особливо зимой – в крещенские холода по Москве в чулочках не побегаешь.

Эти палаты после смерти их владельца, постельничего Бобрищева, за неимением наследника перешли под государеву руку, и государь отдал их английским купцам, но не простым – они объединились в «Московскую компанию», потому что вместе сподручнее вести дела с далекой страной. В бывших Бобрищевых палатах есть где хранить товары, есть где принимать почтенных гостей, а еще одно преимущество здания на Варварке – Кремль неподалеку. Пробежать по Варварке, обойти храм Покрова Богородицы, что на Рву, стоящий снизу доверху в лесах, – и тут тебе сразу Флоровская башня, при ней ворота. А в Кремле – все приказы, кроме разве Земского двора, всех нужных особ можно встретить.

Но от старых Бобрищевых палат, которые стали звать Английским двором, остались лишь каменные подклеты, сложенные из крупных белокаменных плит, двух аршин толщиной, остальное англичанам пришлось строить заново – более двадцати лет назад неугомонный крымский хан Девлет-Гирей со своими крымцами дошел до Москвы и сжег ее, не только терема и сады пострадали, но и каменные палаты. Могло быть хуже – поскольку покойный царь незадолго до того желал и не смог заключить выгодный для себя союз с Англией, все торговые дела были приостановлены на два года и товаров на Английском дворе обреталось немного.

Однако сейчас крымцы сидят смирно – после того, как русские воеводы прогнали с позором очередного охотника пограбить столицу и увести полон, хана Казы-Гирея. И Английский двор достаточно просторен, чтобы и в подвале, и на чердаке хранить многие купленные в Москве и ждущие отправки в Лондон товары: выделанные кожи, пушнину, конский волос, свиную щетину, гусиный пух. Там же были доставленные морем в Холмогоры, а оттуда водой в Вологду, а из Вологды уж на санях либо на телегах привезенные английские товары: от ограненных драгоценных камней до оружия.

Вечерело, смеркалось, наступала пора зажигать свечи. В Казенной палате Английского двора до сих пор почти все были заняты делом. Истопник, стоя на коленях перед изразцовой печью, закладывал туда поленья. За длинным столом сидели писцы-англичане, уже лет по двадцать жившие на Москве, и вполголоса сверяли записи в толстых книгах, сшитых толстыми шнурами. При них было несколько купцов, ведущих тихие деловые разговоры. Парнишка расставлял подсвечники, прибирал опустевшие плошки, в которых обычно писцы и приказчики Английского двора держали орешки, приносил новые – до ужина еще было немало времени, требовалось подкрепить силы.

Под окном пожилой писец, сидя за небольшим столиком, писал под диктовку письмо. Диктовал мужчина, годами – чуть за сорок, одетый на русский лад, в нарядную голубую рубаху по колено и шелковый полосатый зипун. Его трудно было отличить от коренного москвича – разве что борода имела более ухоженный вид да светлые волосы подстрижены не на Торгу, где сажают человека на чурбан, надевают ему на голову горшок и срезают все, что торчит, так что на земле образуется кошма из разномастной волосни. Человек с такой безупречной прической мог бы достойно выглядеть и при королевском дворе.

Он единственный, за исключением двоих писцов и купца-москвича, был одет по-русски, причем одет богато, и чувствовал себя в зипуне и казанской работы пестрых сапогах превосходно – да и удивляться нечему, его на Москву привез отец еще десятилетним, и по-русски он объяснялся лучше иного купчишки, прибывшего из тех северных краев либо сибирских украин, где в лесу родились, пню молились.

А бездельничал в Казенной палате один человек, мужчина тридцати лет от роду, с приметным шрамом на красивом лице – пересекавшим правую бровь и задевавшим висок. У него у одного рыжеватые пушистые волосы были такой длины, что почти достигали плеч. И он слонялся по палате, явно не зная, чем себя занять. Висевшие на стене раскрашенные карты Московского царства с прилегающими землями он уже изучил вдоль и поперек. Жители тех земель имели своих князьков, но границ не соблюдали и названий своим землям не давали – в самом деле, на что им это? Особливо ежели племена кочевые и гоняют скот с летовки на зимовку и обратно чуть ли не за полтысячи верст.

На стуле стояла прислоненная к спинке лютня, еле удерживавшая равновесие. Скучающий человек протянул было к ней руку, но передумал.

– Скорее бы ужин, – сказал он по-английски. – Хоть такое развлечение, раз других нет. Дикая страна! Как можно читать такие книги? С такими страшными буквами?

Он указал на толстую книжищу в мрачном кожаном переплете с тусклой медной застежкой.

– Ничем не могу помочь, мастер Кит. Других книг у них пока не имеется. Сядь, не мелькай, не мешай нашим людям работать, – по-английски же ответил мужчина в зипуне. – И до ужина прочитай хотя бы две страницы.

– Безумная страна. И безумный город, где знают только церковь и нет ни одного театра. Я не могу это читать, я половины слов не понимаю!

– Куда ты дел тетрадку с русскими словами? И не мешай мне, я должен сосредоточиться.

Меченный шрамом мужчина расстегнул застежку и открыл книгу наугад.

– «Но послушайте, братие, со всяцем прилежанием, исполнено бо есть пользы слово се всем послушающем. Молю же вы, о возлюбленные, да не зазрите паки грубости моей…» – прочитал он по-русски так, как читает дитя, едва освоившее склады. – О Господи, я сойду с ума, пока дочитаю хотя бы одну историю из жизни здешних святых.

– Сойдешь с ума – первым же судном отправим в Лондон, в госпиталь Марии Вифлеемской, будешь там сидеть на цепи с прочими безумцами. Не мешай, мастер Кит.

Мужчина вздохнул.

– Я думал, здесь придется заниматься делом. Но дела для меня тут нет. Мне остается только сесть с лютней на площади, возле того варварского храма, рядом с нищими, и наигрывать песенки, чтобы собрать себе на пропитание.

Ответа он не дождался.

– Мистер Меррик, у нас сошлось, – подал голос один из приказчиков, невысокий и плечистый молодой человек с истинно московской бородой, окладистой и довольно длинной. – Могу я идти домой?

Мастер Кит, глядя на него, всякий раз думал: пожалуй, стоит опять отрастить такую же, чтобы лицо не мерзло. Пока он был всего лишь две недели небрит. Щетина на щеках раздражала и злила его, он не мог долго ее терпеть. Но, сбрив, вспоминал, что здесь, в безумном городе, тысячи церквей, нужно быть бородатым. Молодежь, служившая в кремлевских приказах, порой брила лица на польский лад, оставляя усы, но, женившись, всякий обзаводился бородой. И тут, как однажды объяснил мастеру Киту Меррик, случалось расстройство: ежели у человека в жилах течет татарская кровь, то борода у него вырастает не такая, какой можно было бы гордиться; бояре – те выхваляются бородами, лежащими на груди чуть ли не до пояса. Но такое сокровище следует беречь – при ссоре и склоке здешние вельможи не за шпаги хватаются, они и слова такого не знают, а визжат, громко ругаются и друг дружке в бороды плюют, что есть прямое бесчестье. Могут и вцепиться.

Такие дикарские нравы сильно мастера Кита озадачивали – ему казалось, что эти люди должны вести себя с достоинством, и он думал, что свита Тамерлана, о котором он сочинил знаменитую трагедию, скорее всего, вела себя не лучше московских бояр.

– Ступай… – Меррик задумался. – Ступай, Дик, и возвращайся с женой. Она мне нужна.