Всего один неверный шаг

— Мне уже стоит ревновать? — улыбнулся Наварский, повернув голову.

Струя биде доставляла ей удовольствие, и он подозревал, что она иногда баловалась.

— Ты лучше, — улыбнулась она. — Но как альтернатива, сойдёт.

Вытерлась прямо подолом тонкой рубашки, кинула её в стирку.

Тряхнула распущенными волосами, как новорождённая Венера.

Как всё же преображается удовлетворённая женщина, — подумал Наварский. Словно светится изнутри. Чего стоят одни припухшие от поцелуев губы. А взгляд! Царица. Тигрица. Богиня!

— Люблю тебя, — невольно залюбовался женой Наварский.

Она улыбнулась. Довольно потянулась.

— И я тебя, родной. Спасибо!

— За что? — он выключил воду, обернул бёдра полотенцем.

— За всё. Ну приходи, что-нибудь посмотрим. Фильм? Сериал?

— Я лучше почитаю.

— Только умоляю, не свои отчёты, — достала она свежую ночнушку.

Ткань скользнула по спине, на мгновенье задержавшись на пояснице. Игорь увидел аппетитное «сердечко» попки, темноту между бёдер и неожиданно снова возбудился.

— Под отчёты я лучше всего засыпаю, — улыбнулся он и мысленно сказал: «Да иди ты уже, а то я и эту сорочку не пощажу, залью её на хрен спермой».

Одно время он так невыносимо хотел сына. Хотел снова видеть жену беременной. Как же ему нравилось, как она округляется, как смешно ходит, переваливаясь с ноги на ногу, выбирает детские вещи, невольно поглаживая живот, с какой нежностью, склонив голову, держит на руках новорождённого ребёнка, что даже предложил не предохраняться.

Но её врач сказала: «поздно», а потом Игорь нашёл початую упаковку таблеток.

Она пила их втихаря, чтобы он не знал, и его это задело.

Он молчал, ждал, когда она признается, что не хочет больше детей, ждал, что хотя бы заведёт об этом разговор, и он бы, наверное, смирился, понял, принял.

Но она упрямо молчала, а в нём рос протест.

Знаешь, если б ты меня любила, Ты бы так легко не отдала Ни того, что мне сама дарила, Ни того, что от меня брала…*

___

*Александр Вертинский

В тот день Лера вышла, а он упёрся ладонями в столешницу и посмотрел в зеркало.

Восставший член угрожающе торчал из-под полотенца.

Будь у него любовница, поехал бы он к ней? — думал он.

Хотел бы их делить? Менять? Чередовать?

Хотел бы он сына от другой женщины?

Важна ли для него желтоглазая настолько, что он готов бросить жену?

Любит ли он её в принципе, или всё это.. что? Может, всё же неутолённая похоть, что прикидывается чем-то другим?

Может, просто трахнуть её и успокоиться?..

Лежащий в гостиничном номере Наварский хотел подрочить, но так и не притронулся к члену.

Эрекция спала, и ему было всё равно.

Ну почему всё так бесконечно сложно?

Он достал телефон.

Надо всё это к чертям заканчивать.

«Встретимся?» — написал на номер абонента «Риэлтор».

«Конечно», — прилетел ответ почти немедленно.

Наварский написал название гостиницы, номер. Пусть думает, что хочет.

Пусть даже немного понервничает.

«Завтра. Часов в восемь, раньше не смогу», — неожиданно ответила она минуты через две.

«Ужин заказать в номер или пойдём в ресторан?»

«В номер» — ответила Света.

Наварский сел.

Перечитал короткую переписку: вдруг он что-то не так понял.

В номер. Хм... Это звучало как «да». Это звучало больше, чем «да».

«Ок, — написал он, что бы это ни значило. И добавил: — До встречи».

Глава 14. Валерия

Меня словно убили, а я забыла умереть.

Не знаю, как я в тот вечер уснула.

Как нашла в себе силы закрыть глаза и не пялиться в зловещую темноту спальни, физически ощущая пустоту на второй половине кровати.

Как нашла в себе силы не выплакать глаза, скорее наоборот, больше так и не смогла заплакать, словно зачерствела изнутри. Высохла, как сухая земля, покрывшись трещинами как шрамами.

В доме словно стоял гроб с покойником, такая тоскливая висела тишина.

Тягостная. Оглушительная. Гнетущая.

Но всё, что её нарушало, хотелось заткнуть, выключить, придушить.

Девчонки чувствовали то же самое.

— Да как вы надоели! — захлопнула Вероника окно на кухне. — Дуры! Он нас папа ушёл, а они там смеются, — совсем по-детски злилась она на веселящихся на площадке детей, но злость её была взрослой. И боль — взрослой. Трудной. Настоящей.

Я пыталась заниматься привычными делами, но это всё равно, что пытаться ходить на одной ноге. Было какое-то кощунство в том, чтобы, как обычно, стирать, готовить, убираться, оскорбление чувствам, которые мы испытывали, надругательство над собственной болью.

Я так и не прикоснулась к тефтелям, девчонки выкинули салат.

Аня сходила в магазин и купила всё, что мы никогда не ели, никогда не приносил папа, не выбирали ни разу вместе, бродя между полок магазина.

Вероника собрала в чёрный пакет все свои игрушки и поставила в кладовку.

— Что ты делаешь? — удивилась я, глядя, как она снимает со стен рисунки.

— Взрослею, — коротко ответила она.

Аня сделала то же самое, только радикальнее: переставила в своей комнате мебель, сняла пирсинг, сменила косметику, зомби-макияж — на нюд, и перекрасилась в блондинку — в один день превратившись из бунтующего фрика в пушистую зайку.

Я, конечно, вытащила из помойки Летучую мышь. Овальная жемчужина, вправленная в её брюшко, была подарена Ане отцом на совершеннолетие в настоящей живой ракушке в банке с морской водой. Был от нас с ним другой, «настоящий» подарок, но жемчужину Игорь выбрал сам.

Это был такой волнующий момент — увидеть какая она.

Жемчужина оказалась в виде большой чёрной перламутровой капли. И они вдвоём выбрали в ювелирной мастерской форму кулона.

Я не хотела, чтобы она забыла эти счастливые моменты.

Ни за что не хотела, чтобы они забыли всё то хорошее, что было в нашей жизни.

— Девочки, — собрала я их в гостиной. — Это очень важно. Я хочу, чтобы вы меня услышали. То, что произошло между мной и папой — это только между мной и папой. Он не перестал вас любить. И никогда не перестанет. Он не перестал быть вашим отцом. Вам не нужно вычёркивать его из своей жизни. Во-первых, он этого не заслужил, во-вторых, вы этого не заслужили.

— Мам, он тебя бросил, — подскочила Аня.

— Меня, но не вас.

— И разлюбил, — насупилась Вероника.

— Ответ тот же: меня, а не вас. Да, так бывает, — пыталась я найти слова не столько утешения и поддержки, не столько оправдания их отцу, сколько взывающие к справедливости и разуму. — Люди встречаются, люди расстаются. Любят, а потом любовь проходит.

— Мы тоже тебя когда-нибудь разлюбим? — шмыгнула носом Вероника.

— Надеюсь, нет. Как и я вас. И папа вас тоже никогда не разлюбит. Как и вы его. Но между мужчиной и женщиной чувства иногда возникают, а иногда исчезают.

— Но ты же его не разлюбила, — тряхнула непривычным блондом Аня.

— Нет, поэтому мне так больно. Но я справлюсь, — сказала я, хотя меньшее, во что я сейчас верила — в то, что вытяну, выдержу, не сломаюсь. Меньшее, чего хотела — это заступаться за их отца.

Я хотела орать, бить посуду, называть его самыми грязными словами, какие только придут на ум, хотела сделать что-то вопиющее, совершить выходку, что никогда бы раньше себе не позволила. Но у меня были дети и ответственность перед ними. Ответственность за то, как я себя веду и поступаю.

— Как справишься? — взмахнула руками Аня.

— Как-нибудь, — заявила я уверенно, хотя никакой уверенности не чувствовала.

Как жить с огромной дырой в груди, я не знала. Я искала любой способ заткнуть боль, любой способ оградить от неё детей и сейчас мысленно металась между: сделав вид, что ничего не было, попросить Игоря вернуться и придушить голыми руками.

— Значит, нам можно общаться с папой? — неуверенно спросила Вероника.

— Конечно. Даже нужно, — кивнула я.

— Предательница, — фыркнула Аня, глядя на сестру. — Ну и беги к своему папочке. Ты что, не понимаешь, он маму бросил! У него другая тётка. Хочешь жить с ней?

— С другой тёткой не хочу, — наполнились слезами глаза младшей. — Я хочу жить с папой.

— Вот и уходи, — язвительно скривилась Аня. — Когда мама с ним разведётся, пусть тебя отдадут ему. Мы останемся вдвоём, вы нам не нужны.

— Вероник, — позвала я к себе младшую. — Ань, — махнула старшей. Обняла обоих. Погладила по головам. — Давайте мы все сейчас успокоимся и не будем друг друга обижать. Будем вежливыми и рассудительным.

— Рассудительными? Да кому это надо! — вывернулась Аня и снова встала. — Срать я хотела на рассудительность.

Может, в блонд она и перекрасилась, но покладистой блондинки в ней было не больше, чем мягкости в твёрдом знаке.

— Честно, мам, я тебя не понимаю, — взмахнула она руками. — Что ты как… овца блеешь? Он хороший, — передразнила она. — Он тебя предал, бросил, нашёл другую. Он трахал у тебя за спиной какую-то левую тётку, и сейчас, наверное, трахает. Ему по фиг. Он даже оправдываться не стал. А ты сидишь и… ни хрена не делаешь.

Глава 15