Северные были

Северные были

СЕВЕРНЫЕ БЫЛИ

КОМИССАР ИВАНОВ

На Северном,

Пинежском фронте,

В низинах болотистых мхов,

Бьются герои за правду,

За счастье грядущих веков.

(Из песни бойцов Северного фронта)

Конец осени 1919 года. Район станции Плесецкая…

Промерзшая и чуть прикрытая снегами земля стонала под кованым башмаком интервентов и копытами белогвардейской конницы. Одно из подразделений полка добровольцев-вологжан, специально сформированное для скорейшей ликвидации Архангельского фронта, отражало натиск целой вражеской части. Цепи озверевшего противника волнами скатывались по косогору, и чем ниже они спускались, тем гуще казался их строй. В окопе, вырытом наспех, невдалеке от свинцово блестевшей омутистой Мехреньги, кто-то тяжело вздохнул, но тут раздался хриплый, простуженный голос командира:

— Держаться до последнего!

— Держаться до конца! — приглушенно пронеслось по редкой цепи красноармейцев.

Замысел врага был предельно ясен: смести, раздавить, утопить в стылых омутах эту горстку красноармейцев. И тогда путь на Плесецкую, железнодорожную станцию, будет свободен. А там Няндома, Вологда, безостановочное движение дальше, на юг, разгромы городов и деревень, грабежи и убийства.

Бойцы подразделения, если можно назвать подразделением эту горстку добровольцев, большинство из которых были рабочие-большевики Вологодских железнодорожных мастерских, отвечали на отчаянную пальбу белых редкими выстрелами: берегли патроны, стреляли только по цели, наверняка.

«Победа или смерть!» — таков был их железный девиз.

Зловещие дымки выстрелов в цепи врага вспыхивали белыми облачками. Пули жалили песчаный бруствер окопа красных.

Из-за лесистого холма вырвался эскадрон белых. Задрожала под копытами хлипкая болотистая земля. И все равно цепь красноармейцев, выгнувшаяся теперь уже полукольцом, клятвенно повторяла:

— Держаться до смерти!

Погиб командир, все меньше оставалось бойцов. Внезапно опустившаяся ночь заставила врагов прекратить атаки. На поле боя стонали тяжелораненые, хрипели умирающие кони. Красные бойцы в своем окопе перевязывали раны, зарывали в землю погибших. Они знали, что ночью противник не пойдет в атаку, и эта ночь может их спасти. Что стоит переплыть в сплошной темени не такую уж широкую речушку и скрыться в глухих северных лесах? Но отступать нельзя. Надо выстоять, сдержать врага до подхода красных отрядов. Они ждали, что подкрепления идут, но не ведали, близко ли, далеко ли.

Ночь прошла без сна. Комиссар, теперь ставший и командиром отряда, обошел бойцов, пересчитал: маловато осталось.

Занялось серое утро. Зябкий онежский ветер разогнал туман и со стороны врага ударила пушка. «Успели за ночь подвезти орудия», — подумал комиссар. За первым выстрелом последовали другие. Снаряды в клочья рвали стылую землю. Началась атака. Но из разбитого окопа красных раздались редкие выстрелы. Патронов было мало, и красноармейцы отбивались штыками и прикладами. Прошло несколько минут, и все кончилось. Из разрывов низких туч выглянуло как бы посыпанное известковой пыльцой невеселое осеннее солнце.

…Их выстроили на окраине небольшой, домов в пятнадцать, северной деревушки. Они были изранены и бесконечно усталы.

Подошли английский полковник в теплой зеленой шинели и офицер в черной черкеске. Унтер-офицер доложил:

— Остатки большевистского полка в количестве шестнадцати человек выстроены для допроса, — и указал на связанных по рукам красных бойцов.

— Я знаю, что вы не виноваты, — вкрадчиво начал офицер в черкеске. — На бессмысленное сопротивление против нас и наших союзников вас подстрекал большевик Иванов. В том, что он здесь, мы не сомневаемся. Выдайте его, и мы гарантируем всем остальным жизнь.

Красноармейцы молчали.

— Даю пять минут на размышление, — сказал офицер и взглянул на англичанина. Тот согласно кивнул:

— Ол райт.

И от одного к другому стали передаваться тихие, твердые клятвенные слова: «Держаться до самой смерти!»

Возвратился офицер в черной черкеске.

— Комиссар Иванов, — повысил он голос, — три шага вперед! — И вся шеренга надвинулась на него. Офицер побледнел, но, стараясь не терять самообладания, спросил правофлангового:

— Как звать?

— Иван.

— Иван? — переспросил он. — Фамилия?

— Иванов, — безразлично ответил сутуловатый, заросший черной бородой красногвардеец, бывший кровельщик.

— Рожей в Иванова не вышел! — офицер хлестнул плеткой по лицу пленного и обратился к следующему:

— Твоя фамилия?

— Иванов.

— Звать?

— Иван.

Наступила очередь комиссара.

— Имя?

— Иван.

— Фамилия?

— Иванов.

Офицер ткнул следующего:

— Звать?

— Иван.

— Фамилия?

— Иванов.

— Подлецы! — заорал, багровея, белогвардеец и приказал:

— Расстрелять всех! Нет, повесить, вздернуть! Немедленно стройте виселицу!

Виселицу достроить не удалось. Подоспела подмога: два больших красных отряда.

ХЛЕБ

По деревням и селам Аргуновской волости Никольского уезда пронеслась «страшная весть»: ночью прибывает продовольственный отряд. Он состоит сплошь из большевиков и будет отбирать хлеб у всех поголовно и вплоть до единого зернышка.

— Под метелку, значит, — втолковывал мирской захребетник, одноглазый Ефим Гурнов своему соседу Климу Ознобишину, все богатство которого состояло из покосившейся избенки, кучи ребятишек да нескольких мешков жита.

— Не может того быть, чтобы подчистую, — сомневался Ознобишин. — Выходит, нам опосля одна дорога — на Афон-святу гору?

— Придут да обдерут ребро на хром, тогда поздно будет сумлеваться, — говорил Гурнов, оглядываясь по сторонам. — Дело советую: захорони понадежней хлебушко, не придется тогда к локтю зубами тянуться.

— А каковы они, большевики, из себя-то? — веря и не веря богатому соседу, спросил Ознобишин. — Ведь, чай, тоже люди…

— Известно, без креста на вороту, — ответил Гурнов. — Слыхал небось: диктатура пролетариата? Что это такое? Рабочему все, а крестьянину — шиш. Лапу грызи. Вник? То-то. Ну, я побегу других упредить…

Когда землю окутали слегка морозные сумерки, Клим с женой вышли на задворки своей избенки. Там, среди разросшегося бурьяна, вырыли глубокую яму, в которую осторожно, словно младенцев, положили мешок ржи и мешок ячменя. Притрусив мешки яровой соломой, яму забросали землей, а поверх нее подопревшей картофельной ботвой. Клим, считавший себя расчетливым, берег ячмень на семена, а рожь — на самые черные дни, которые наступают во второй половине зимы.

«Спасибо соседу — башковит, — подумал Ознобишин, закончив работу. — Пущай теперь большевики ищут».

Продовольственный отряд прибыл в село только под вечер следующего дня. В пути на одном из глухих волоков бойцам пришлось отстреливаться от кулацкой засады.

Комиссар отряда — среднего роста худощавый мужчина из рабочих, лет тридцати, не откладывая дела в долгий ящик, решил сразу же собрать сельчан на сходку. Посланные нарочные обстукали подоконники добротных пятистенков, домов из кондовых бревен и крытых соломой хибар.

Крестьяне неохотно собирались к трухлявой часовенке, стоявшей посередь села, искоса посматривая на бойцов отряда с трехлинейками за спинами. Невдалеке, у прясла — несколько груженных зерном и порожних подвод.

«Такие же люди, как все прочие», — к удивлению своему отметил Клим Ознобишин, разглядывая продотрядовцев. Большинство бойцов были одеты в гражданскую одежду, несколько человек носили солдатские шинели, папахи и лишь двое ходили в комиссарских кожаных куртках.

К крестьянам с краткой речью обратился комиссар отряда.

Его голос с чуть заметной хрипотцой, хотя и был негромок, но слышен всем. Он говорил о великой революции, о Ленине — защитнике и друге крестьян, о кровавой битве, которую ведет молодое советское государство с интервенцией и контрреволюцией, об истощенных рабочих, кующих у станков победу, и умирающих в городах от голода детишках.

— Хлеб — это жизнь республики, жизнь детей и наше с вами будущее, — заканчивая выступление, сказал комиссар. — Поэтому мы просим вас сдать государству излишки зерна. Они кое у кого из вас есть. И немалые. Принимать хлеб будем здесь с восьми утра. Вопросы будут?

— Будут, гражданин начальник, — выкрикнул из толпы Васька Шмаков, рябой молодой мужик, недавно отделившийся от кулака-отца — По фунту с нищей души, али более товарищи большевики запрашивают?

Комиссар не удостоил Ваську ответом. Тот почувствовал, что его шуточка нисколько не задела продотрядовцев, не вызвала ни одобрения, ни даже улыбок сельчан, зло прошипел:

— Привезем, ждите…

И все же, вопреки предсказаниям Васьки Шмакова, хлеб привозили. Но что это был за хлеб? Кто мешок привезет, кто два. Бедняцкий горький хлеб, но сдаваемый, — это чувствовал комиссар, — от чистого сердца.

Кулаки же, а их в селе было много, решили сгноить зерно, но не сдать ни фунта.

— Будем хлеб искать, — сказал комиссар. — Конфисковать, соблюдая революционную законность.

Начали обходить дворы побогаче. У комиссара был список, у кого из сельчан сколько имеется земли и, значит, по нему можно судить о зажиточности. Но обыск в первом же богатом доме не дал желаемых результатов. Хозяин еще накануне ночью спрятал зерно в ближайшем, заросшем вереском овраге.

— Значит, излишков хлеба нет? — спросил комиссар кулака.

— Видит бог.

Подошли к следующему пятистенку. В нем тоже излишков не оказалось. Уже хотели следовать дальше, как один из продотрядовцев, только что вернувшись с улицы, что-то на ухо шепнул комиссару.

— Хорошо, — кивнул комиссар. — Проверьте.

Несколько бойцов, прихватив в сенцах хозяйскую лопату, направились на задворки. Там они и обнаружили около пятидесяти мешков ржи и ячменя, зарытых в землю.

— Видит бог, хлеб есть, — озорно подмигнул комиссар трясущемуся от бессильной злобы хозяину.

— Безбожники! Антихристы! — кричал кулак, видя, как грузят мешки с зерном на подводы.

— Ты, дядя, потише, — пригрозил ему один из бойцов. — Люди с голоду пухнут, а ты хлеб зарыл.

Следующим был дом одноглазого Ефима Гурнова. В нем продотрядовцы почему-то задержались недолго, а сразу направились на задворки дома Клима Ознобишина. «Все, теперь я пропал, — упало сердце Клима. — Арестуют, а семья умрет с голоду». Но все-таки Клим, помедлив, решил выйти к продотрядовцам. Чему быть, того не миновать. На задворках он увидел улыбающихся бойцов, разрытую яму, а в ней два захороненных им, Ознобишиным, мешка зерна.

— И это у тебя… все? — спросил комиссар.

— Все, — опустил голову Клим.

— Зачем же прятал?

Клим молчал.

— Н-да, — помрачнел комиссар. — Детей много?

— Хватает.

— Так ведь этого добра на еду до весны не хватит, — показал на мешки комиссар.

Клим кивнул.

— А сеять что весной будешь?

Ознобишин развел руками.

— Пошли, товарищи, — сказал комиссар бойцам.

«А ведь это соседушка на меня показал, чтоб отвести удар от себя, — догадался Клим. — Вот почему они в его дому долго не задерживались». Что-то непонятное творилось вокруг Ознобишина. Эти страшные большевики оказались вовсе не такими, как о них рассказывают. Ефим-то, Ефимушка-то…

Сбор зерна в селе продолжался. Кулацкий хлеб продотрядовцы находили в земле, в навозных кучах, банях, в лесу, у бедняков, которых богатеи уговаривали похранить на время…

Два дня отряд работал в богатом селе. Наконец, обоз тронулся вдоль посада. На головной подводе — красный флаг. Поравнявшись с избой Клима Ознобишина, обоз остановился. Клим испуганно отшатнулся от окна.

— Эй, хозяин, выходи, — услышал он стук в окно.

— В чем дело?

— Получай, — продотрядовцы свалили с одной из подвод к крыльцу дома Ознобишиных три мешка зерна. — Это тебе на посев. Советская власть вовсе не заинтересована в том, чтобы бедняк век голодал. Вырастет урожай, авось отдашь.