Соседи

— А я, дядя Коля, думала, ты выручишь…

— В чем?

— Да силоску некому открыть. Силос скармливать разрешили. Доярки уж так обрадовались… Выходит, зря я тебя побеспокоила.

— Ладно, ладно, егоза, ведь знаешь, что пойду, раз с печи слез.

— Я так и знала, — улыбнулась Нюшка.

Земля, которой была закидана силосная траншея, смерзлась до крепости камня. Лом, ударившись, отскакивал от нее. Немало пришлось попотеть Знобишину, прежде чем он добрался до силоса. Но, сделав дело, Николай Петрович успокоился. И что удивительно, его перестало знобить. На время он забыл даже о Варакине и сегодняшнем разговоре с председателем Федором Губаревым. Но Варакин сам напомнил о себе. Когда Николай Петрович шел мимо его дома с лопатой и ломом на плече, в окно раздался стук.

— Заходи покурить, — донесся до него голос соседа. — Старых друзей негоже обегать.

Словно неведомая сила на миг пригвоздила к тропинке Знобишина. С минуту он стоял молча, потом решительно шагнул к крыльцу варакинского дома, снял с плеча лопату, лом и не спеша вошел в дом.

— Проходи, проходи, сосед, — пригласил Варакин.

Николай Петрович так же молча прошел в передний угол, свернул козью ножку, хлопнул рукой по карману телогрейки:

— А вот спички забыл.

— Возьми там, на шестке, — кивнул Варакин.

— Принеси сам. Как это я буду в чужой кухне шастать.

— Ты чего это смеешься надо мной, — встрепенулся хозяин дома. — Ох-хо-хо, немощь моя…

— Нет, это ты, сукин кот, надо мной… над всеми нами насмехаешься! — хлопнул рукавицами по столу Знобишин. — Нечего притворяться!

— Как это понимать?! — Варакин даже привскочил с лавочки, но, опомнившись, быстро опустился на нее.

— Ага, видишь, выдал-таки себя, — овладев собой, тихо, но твердо произнес Николай Петрович. — По правде сказать, еще на днях заприметил тебя с сенцом колхозным.

— А дальше? — уже тоже спокойно спросил Варакин.

— Судить тебя надо, Афиноген, вот что дальше.

— Это за что же?

— За обман, за воровство.

— Не пойман — не вор. А обман — докажи. Я же свое докажу, вот они, справки-то докторов.

— И не стыдно тебе?

— Чего ты костопыжишься, Петрович? Чего тебе надо? Хватит, поломили мы с тобой в колхозе.

— Ты меня не тронь. Я вот только что сейчас ломил, а ты… Эх, сосед, сосед…

— Ладно, не кипятись. Давай посидим рядком да поговорим ладком. У меня и бутылочка, кстати, давненько простаивает. Можно все по-хорошему уладить, без шумихи…

— Меня ты не купишь, — отрезал Николай Петрович, сгребая со стола рукавицы. — От своей совести, если она еще в тебе есть, не откупишься выпивкой. Посмотри на старух, что на ферме работают… Горяча скоро покажется лавочка, на которой сидишь. Ожгет она тебя…

— Постой, постой, Петрович! Куда ты?

Но Знобишин был уже в сенях.

— Не торжествуй, сосед, не докажешь. Да и кто тебе поверит, — злобно кричал Варакин. — Никто! А за клевету, знаешь сам…

Николай Петрович остановился у крыльца, взял лом и лопату, потом тихо сказал:

— А я уже доказал. Казнись теперь моей ненавистью. И не будет твоей совести отныне покоя… от меня, ото всех нас…

У РОДНИКА

АГНЮШКА теребила лен на крайнем загоне поля. Стояла невыносимая жара. Земля так затвердела, что, казалось, корни пожелтевших растений были впаяны в камень. Когда она брала в горсть стебли льна, головки его невнятно нашептывали какую-то песенку без слов. От этого у Агнюшки еще сильнее ныла натруженная спина, саднило намозоленные руки, а голова наливалась свинцовой тяжестью. Хотелось пить. Агнюшка вспомнила, что на конце поля бьет из-под земли маленький родник. Наскоро перевязав сноп, она устало побрела к нему.

Вода, от которой было больно зубам, утолила жажду, но усталость не прошла. Агнюшка посмотрела на поле, потом поднесла к глазам исцарапанные руки, тяжело вздохнула и села рядом о родником.

Это был удивительный родник. Около небольшого камня-валуна выбивалась из-под земли небольшими клубочками хрустальная вода. По краям маленького углубления в земле росли незабудки. Они были почему-то всегда влажными и холодными, хотя вода из родника никогда не выплескивалась на них: уровень ее в углублении был всегда одинаков. Хрустальные клубочки, выбившись из-под земли, вновь уходили в нее, чтобы потом, вероятно, опять наполнить родник.

Агнюшка долго смотрела в прозрачную воду. А из родничка на нее тоже смотрела какая-то незнакомая девочка, кареглазая, с соломенными волосами и облупившимся носом. «Неужели это я? — удивилась Агнюшка. — Вот бы на меня сейчас посмотрели в городе, не узнали бы никак».

И Агнюшке вспомнилось, как месяц назад она уезжала в деревню погостить, к дяде Васе и тете Марише. Школьные подруги, провожая ее, завидовали: в деревне цветы, лес, грибы и ягоды — вот отдохнешь-то. Будет что потом рассказать в классе.

А что расскажешь? Агнюшка невесело усмехнулась. Она вновь посмотрела на поле, на котором школьники без устали теребили лен, и у нее опять заныла поясница. «Эх, зря я вызвалась вместе с ними помогать колхозу, — вздохнула Агнюшка. — Не по мне эта работа. Какая же из меня колхозница… Чтобы вывозить навоз, косить сено, обмолачивать хлеб или теребить лен, нужна сила да и большая, как, например, у Генки Малахова и Нюрки Уваловой», — думала она, полузакрыв глаза.

Агнюшка, действительно, не отличалась крепким здоровьем. Руки у нее были к труду непривычные. Да и откуда привыкнуть, если мама даже ведро с водой не разрешала поднимать. Заботливо собирая Агнюшку в деревню, она говорила:

— Ты у меня хиленькая, а там окрепнешь на свежем воздухе и на парном молоке.

«Окрепнешь, если сейчас рук не могу поднять», — невесело подумала Агнюшка. И ей опять вспомнился город, кинотеатр «Родина», а на углу, недалека от ее дома, киоск «Мороженое»…

Агнюшка решила тайком уйти с поля. А чтобы потом над ней не смеялись, уехать в тот же вечер в город. «Дядя Вася подвезет до станции. Попрошу его, он добрый».

Когда Агнюшка пришла в деревню, дядя Вася сколачивал во дворе своего дома из тонких обструганных колышков сажень, похожую на большую букву «А». Он был бригадиром и такой буквой обмеривал колхозные поля. Увидев Агнюшку, он, казалось, нисколько не удивился, а только попросил:

— А ну, Агнюш, принеси мне водицы испить.

Агнюшка бросилась на кухню, но воды там в ведре не оказалось. Она сообщила об этом дяде Васе.

— Зачерпни из колодца, — просто сказал он.

«Зачерпнуть из колодца? Так ведь мне ведра из него не вытащить», — в страхе подумала она, но не призналась дяде Васе. «Будь, что будет. Утоплю ведро, скорей отпустит в город… Нет, топить ведро не надо. Лучше зачерпну самую малость».

Она осторожно опустила ведро в колодец, дернула вбок веревку, как это делала тетя Мариша, и стала медленно вытаскивать его обратно. «Хватит ли напиться», — думала Агнюшка, так как груз ей показался что-то уж слишком легким. Но каково было ее удивление, когда она поставила к своим ногам полное-преполное ведро студеной воды.

А вокруг все оставалось прежним. Стояла жара. В огороде на грядках густо лежали, словно булыжники на мостовой, гладкие тыквы. Рядом с забором вытягивал свою бугристую шею к солнцу лохматый подсолнух. Дядя Вася испытывал прочность новенькой сажени.

— Ого! — удивился он, когда Агнюшка поставила рядом с ним полное ведро воды. — Как ты поздоровела, Агнюш. А ведь когда к нам приехала, кувшина не могла поднять. Вот что значит работа да деревенский воздух. Не стыдно будет мне тебя и матери сдать. Который уже день на поле ходишь?

— Пятый, — тихо ответила Агнюшка.

— Только-то? А силы в тебе, Агнюш, в десять раз прибавилось. Работа, она крепость дает. Видела, какие у нас ребятишки да девчонки в деревне? Генка Малахов, Нюрка Увалова… Богатыри растут. И все потому, что работы не боятся. Вот и ты будешь скоро сильной.

Непонятные чувства овладели Агнюшкой. В самом деле, почему она не может быть такой, как Генка Малахов или Нюрка Увалова? Ведь они же ровесники ей, тоже в этом году шестой класс окончили. И пусть не думают, что она, Агнюшка, слабосильная и слабовольная. Вот возьму и назло не уеду из деревни и буду теребить лен. Пускай болят руки, пускай печет солнце. Пусть, пусть… А ведь струсила, струсила… Сбежала тайком с поля, испугалась, бросила товарищей… Значит, не такая, как все… Стыд-то какой. Нет, нет…

— Да, Агнюш, а ты почему с поля пришла? — прервал ее мысли дядя Вася.

— Я, я… за водой. Ужас как всем пить хочется, — соврала Агнюшка и страшно покраснела.

— Так вы ведь на Дорофейке работаете, — сказал дядя Вася. — Там в конце поля есть расчудесный родничок. Он всех вас напоит. Я из него каждый год лакомлюсь. Выходит, незачем тебе отсюда воду тащить.

— Да? А я и не знала, — притворно удивилась Агнюшка и отвернулась. — Тогда я пошла.

Дядя Вася взглядом проводил ее, усмехнулся и кому-то хитровато подмигнул.

Ребята, кажется, не заметили отлучки Агнюшки. Она незаметно пробралась в свой загон, доставшийся ей при распределении. И опять под невыносимой жарой невнятно зашептали головки льна. Но теперь уж Агнюшке этот шепот не казался скучным и однообразным. Она раздавила несколько хрустящие круглых коробочек, и на ладонь ей брызнули коричневые семечки. «Так это они в головках льна шевелятся, когда их тронешь», — догадалась она о причине странного шепота.

Скоро у Агнюшки опять заболела спина. Но она теперь уж не думала уходить с поля, только несколько раз бегала к роднику напиться и бросить две или три пригоршни обжигающей воды на лицо. От этого становилось ей легче.

Под вечер к ней подошли ребята. Каждый из них выполнил свою норму — делили раньше поровну, каждому досталось по загону. Увидев, что Агнюшка сделала только половину, Генка Малахов скомандовал:

— А ну-ка, поможем Агнюшке! Она еще не привыкла к этой работе.

Всей оравой навалились и на Агнюшкин загон, и скоро от него ничего не осталось.

— А теперь айда к роднику, — сказал Генка.

Страшно вкусной показалась сейчас вода Агнюшке. Пили ее пригоршнями. А между тем наступал вечер, садилось солнце. Кто-то из ребят предложил залезть на старый ветряк и посмотреть, как на землю падают первые августовские росы.

Об этих росах Агнюшка много наслышалась, живя в деревне. Говорили о них и дядя Вася, и тетя Мариша, и даже Генка. Ей вспомнились слова дяди Васи: «Надо успеть вытеребить, обмолотить, успеть и разостлать лен под августовские росы». Стоя наверху мельницы, она озабоченно спросила у Генки:

— А что, успеем ли разостлать лен под августовские росы?

— Успеем, — уверенно ответил Малахов.

Вдали, меж перелесками, на низкие поля медленно падал туман. Он с каждой минутой все сгущался и сгущался. Скоро уж не стало видно полей, а на их месте словно бы разливались озера с беловатой водой. Агнюшка, как завороженная, смотрела на эти озера и думала о том, как она приедет в город, придет в школу и будет, не краснея, рассказывать о деревне, о шепчущем льне, о боли в пояснице, об августовских росах и чудесном роднике.

БЕЛАЯ ПЫЛЬ

ПО ДЕРЕВЕНСКОЙ улице идут трое. Один из них — парень лет восемнадцати, нарочито устало волочит кирзовые сапоги по пыльной дороге и исподлобья посматривает на своих нежелательных спутников.

Инспектор рыбнадзора Орлов и участковый Криулин задержали Митьку Степанова как раз в тот момент, когда он с крутого берега Иволги ахнул в омут полукилограммовый заряд тола. Взрыв слился с командой: «Стой! Руки вверх!», и Митька, таким образом, попался, как кур в ощип.

Митьку считали в Дорожайке отпетым, но и ему было стыдно идти на глазах почти у всей деревни рядом с участковым Криулиным. На середине деревни он тряхнул головой, навесил овсяный чуб на глаза и сделал вид, что, кроме собственных сапог, его ничто не интересует. А сапоги у Митьки были почему-то белые, словно мелом натерты.

«Небось, кое-кто радуется, видя меня стреноженным, — неприязненно думал он, изредка скользя глазами по окнам домов. — Пускай, все равно мне здесь уж не жить. Второй раз забирают».

Первый раз Митьку арестовали три года назад. Было ему около семнадцати лет. Пас он тогда колхозных лошадей, а в свободное время любил выпиливать и выстругивать разные украшения для дома. Однажды под вечер его за этим занятием застал какой-то незнакомый человек.

— Любопытно, — сказал он, взяв из рук Митьки коловорот. — Любопытно. Продашь эту штуку, что ли?

— Не, — мотнул головой Митька, недоумевая, зачем понадобился прохожему коловорот. — Это после отца остался.

— А где он у тебя?

— Погиб. В войну.

— Значит, с маткой живешь?

Митька кивнул головой.

— Тогда вот что, я беру этот инструмент до утра, а тебе оставляю четвертной в залог. Договорились.

— Дядя, а зачем он вам? — спросил Митька.

— В макаронах дырки просверливать, — загадочно ответил тот, пряча коловорот в мешок.

На другой день утром за Митькой пришли.

— Что? Лошади? — спросил он, вскакивая с постели.

— Ничего, пешком прогуляешься до района, — ехидно усмехнулся участковый Криулин. — Твой?

— Коловорот?! Мой, — подтвердил Митька, недоумевая, как этот инструмент попал к Криулину.

— Тогда все ясно. Одевайся.

— Куда? За что?

— Там выясним.

В милиции Митьке долго объясняли, что он с неизвестным сообщником ночью в Дорожайке украл из колхозного амбара около двух центнеров сортовой пшеницы. Кража совершена оригинальным способом. С двух сторон амбара, между бревнами, напротив сусеков, были просверлены две дырки, через которые самотеком и лилось зерно в подставленные мешки. Воры у амбара оставили вещественное доказательство — коловорот, принадлежащий Дмитрию Степанову.

Таким образом, с точки зрения следователя, история кражи ясна, как день.

Митька оправдывался, но неумело, дерзил следователю, рассказывал, как было дело, но на все слышал один ответ:

— Сказочки, гражданин Степанов.

Вернулся домой Митька через два года. В том, что он не преступник, были уверены только мать да сосед дядя Сидор, приятель Митькиного отца.

— Ничего, Митрий, все образуется, все в ясность придет, — говорил ему дядя Сидор на второй день. — Злобы к людям не надо иметь.